История пугачевского бунта, или почему все любят Аллу

Екатерина Барабаш

Наверное, будь по времена Генриха Восьмого телевизор – и то его коронация не освещалась бы подцензурными и неподцензурными СМИ так широко. Прямая линия короля с народом наверняка была бы короче, а экскурсия по его замку – не столь утомительна.

Восьмиэтажный замок, построй его Максим Галкин для кого-то другого, вызвал бы волну классовой ненависти с нашей стороны экрана. Но чудо заскорузлой подмосковной архитектуры в стиле московского экс-мэра Лужкова, явленное народу в минувшее воскресенье, чудесным образом не сумело настроить против себя даже самых классово непримиримых. Кому как, но вообще-то это и есть главная загадка Аллы Пугачевой. Всё остальное прилагается.

Не надо ворчать, что, дескать, выросло уже не первое поколение, для которого имя Пугачевой ни о чем не говорит. Этому поколению и имя Пушкин зачастую ничего не говорит. И, боже правый, вы не поверите – имена Пола Маккартни или Фредди Меркьюри – тоже. А федеральные каналы они уж тем более не смотрят, так что придется смириться с тем, что на нас слава Пугачевой и закончится. Зато какая слава!...

Так вот о классовой ненависти. Точнее – о её отсутствии. Негодовать, что птицы летают, а мы топчем землю и протираем штаны, - настолько глупо, что это не приходит в голову даже самым завистливым и непримиримым. Или что боги живут на Олимпе, а ты – в пятиэтажке. Богу богово. С Пугачевой – аналогично. Она – небожитель. Она настолько небожитель, что всякое желание вознегодовать будет выглядеть нелепой попыткой пощекотать Луну.

И в этом – её невероятная крутизна. В том, что ее принимают в нашей недоброй завистливой стране – со всеми ее чудачествами, богатствами и нелепым замком в деревне Грязь. Кстати, про грязь. Она к ней не липнет. Тоже загадка, между прочим. Любимица всех-всех-всех, включая высших, самых высших и еще выше политических небожителей, начиная с Леонида Ильича на закате – и далее везде. Порывистая, резкая, не слишком замеченная в благотворительности или оппозиционности, – но последние лет сорок дурного про нее даже в самых желтых изданиях – ничего. Только дружно поднимет бровки домиком удивленная страна, узнав про очередной брак с мальцом, - и займется своими делами. Она Пугачева, ей можно.

Черт возьми – наверное, это и есть всенародная любовь? Вот так, чтобы всей сначала одной шестой частью суши, теперь – одной седьмой – лишь удивляться, столбенеть, умиляться, но никогда – не осуждать и не злословить. Остается только понять, откуда она, эта всенародная любовь, когда Пугачеву уже никто не слушает. Конечно, не в небожительстве только дело. Нет-нет, в нем тоже, но почему она там оказалась – вот вопрос из вопросов.

Пугачева не просто выделялась в конце 1970-х на фоне скучных певиц сильным голосом и непривычной манерой держаться на сцене. Выделялась не она одна – была Эдита Пьеха с ее странным акцентом, была Нани Брегвадзе со своей скрытой страстью, не слезали со сцен задушевный Лещенко и гражданственный Кобзон, веселили народ многочисленные и не всегда плохие ВИА… Но все они были встроены в ту систему, что называлась «советской эстрадой». Пугачева начала эру попсы. Нравится кому-то этот термин или не нравится. Именно с нее началась попса, хотя такого слова тогда не было. Она принесла на тусклую советскую сцену необходимую и вожделенную вульгарность, без которой поп-музыка не может существовать. У многих ее коллег-певиц было все, что только может пожелать эстрада, - голос, артистизм, даже талант импровизации, - но не было вульгарности. Она пришла на нашу сцену с Пугачевой.

И это, именно это оказалось тем, чего так не хватало потребителям легкого искусства. Но пугачевская вульгарность не была самодостаточной – она была участником «пугачевского бунта», стихийного, вряд ли до конца осознанного, но прямой наводкой поразившей все стереотипы тогдашней эстрады. Пугачева вместе с вульгарностью выкатила на сцену еще одно дальнобойное орудие – интимность. Каждая ее песня была страстным, обычно – невеселым рассказом от первого лица, и рассказ этот предназначался каждому отдельному зрителю лично. Это был действительно бунт, это была революция, которой так хотели низы и которой не могли предоставить старые бронзовые верхи.

Пугачева не стесняясь хватала за рукав классиков, с наивной отвагой тащила Шекспира и Мандельштама себе в соавторы. И при всей своей вроде бы вульгарности она не переделывала их под себя – она сама подстраивала под них. И никому не приходило в голову упрекать ее в неуважении к кумирам. Странно ведь – у нас так любят обижаться за великих, а Пугачевой разрешали.

Потому, видимо, и разрешали, что бунт был слишком мощным, чтобы пытаться ему противостоять. Кто любил и любит – рукоплескали, кто не любил – махнули рукой. Мол, лучше сдаться и получать удовольствие. Так и стоит Эверестом. К ней даже сильные мира сего боятся подкатывать со своими гнусными предложениями – подписать что-то, осудить кого-то. И правильно – умный в гору не пойдёт. Пугачевский бунт – он о-очень долгий. На наш век точно хватит.