Сергей Алиханов
Виктор Коркия родился в Москве в 1948 году. Окончил Московский Авиационный Институт. В 70-х занимался драматургией в театральной студии Алексея Арбузова. Стихи публиковались в журналах: «Знамя», «Дружба Народов», «Юность», «Арион», «Вестник Европы», «Иерусалимский журнал\», «Горизонт» и в других изданиях.
В течении 24 лет (1976-1990 гг.). работал в отделе поэзии журнала «Юность». Был председателем Московского клуба «Поэзия». Постмодернистское творчество Виктор Коркия входит в учебные программы, изучается на филологических факультетах гуманитарных ВУЗов страны.
Пьесы, трагикомедии, философские клоунады Виктора Коркия шли и идут на театральных сценах России и за рубежом. Стихи переведены на английский, французский, немецкий языки. Член Союза писателей СССР.
Прекрасно помню - хотя с тех прошло уже больше 40 лет! - как мы познакомились с Виктором Коркия. К тому времени редакция журнала «Юность» уже переехала из узкого помещения бывшей конюшни имения Волконских на Поварской улице, и стала занимать просторный этаж на площади Маяковского. В тот день, совершая свой еженедельный литературный обход, я приоткрыл дверь отдела поэзии в журнале «Юность», и обнаружил, что за столом заведующего никого нет. Открыв дверь пошире, я увидел за столом напротив открытое и доверительное лицо ровесника - с колоссальной черной шевелюрой на голове и с усами.
- А где же начальство? - спросил я.
- Цифры рисует, - ответил новый сотрудник.
- Какие цифры, где рисует? - не понял я.
- Белой краской, тонкой кистью, на внутренней стороне шин своих «Жигулей» - чтобы их не украли, - пояснил мне Виктор, и тонко, и почему-то грустно улыбнулся.
Виктор Коркия, проработав четверть века в журнале «Юность» в самый разгар эпохи «перекрестного опыления» (https://alikhanov.livejournal.com/2267762.html) - издал только один-единственный сборник стихов. Но почему только один? - когда за те же годы литсотрудники журналов наиздавали до 45-ти сборников на брата?! Почему так произошло, я понял уже сам и гораздо позже, когда наш общий товарищ торжественно вручал Виктору свое итоговое восьмитомное собрание собственных сочинений, Виктор улыбнулся и сказал:
«А ты не боишься, что твои стихи затеряются в твоем восьмитомнике»?
Деликатнейший изо всех известных мне людей, Виктор, как мне кажется, всегда чуточку сомневается - а вправе ли он обнародовать, и придать публичности строки, которые были нашептаны ему, кажется, самой Музой:
Ты мимоходом проходишь своим чередом.
Вечной весной упоительно капает с крыш.
Жизнь под водой превращается в жизнь подо льдом.
Но подо льдом ты над жизнью и смертью паришь!..
Так далеко я не видел еще никогда.
Свет неизвестной звезды, отраженной в реке.
Царь одиночества, царство твое – немота.
Что ты стоишь? Уходи, как пришел, – налегке...
И действительно фигура автора несколько мешает, когда едва прочитанные строки стали твоими спутницами, и будут навсегда звучать у тебя в душе:
Оркестр играет в промежутках
Истории, где нет меня,
играет на моих уступках,
на паперти, на злобе дня.
И кажется, строкой бегущей
впечатан день, и год, и век –
и только букв, горящих, бег
во мгле судьбы быстротекущей!..
Виктор Коркия читает свои стихи:
Артем Скворцов филолог, критик и поэт написал в «Арионе»: «Поэзия Коркия — искусство концентрата. Стихи его не поддаются компрессии: слова и так уже сжаты до предела. И надо бы не полениться добыть в крупной библиотеке тоненький сборник в белой обложке, чтобы поймать себя на том, как, в духе автора, потянет на каламбур: обнаружил Коркия у себя в подкорке я. Эти стихи обладают драгоценным свойством: они «образуют душу» в юности и тонизируют дух в зрелом возрасте».
А вот из учебника «Русская постмодернистская литература» доктора филологических наук Ирины Степановны Скоропановой: «Строительным материалом» для «Черного человека...» Виктора Коркия послужили «Моцарт и Сальери» и «Борис Годунов» Пушкина, цитаты из которых густо насыщают текст, а также пьесы Шекспира, у которого заимствованы некоторые сюжетные ходы.
Встречаются одиночные цитаты из Библии, произведений Гоголя, Маяковского, Булгакова, Твардовского и других писателей.
Но все они даны в перекодированном, пародийном виде, ибо классический текст произносят актеры, использующие политические имиджи Сталина и Берия как комические маски. Это Сталин-миф и Берия-миф, созданные пропагандой.
Виктор Коркия вступает в игру с цитируемыми текстами, играет со своими гибридными персонажами-симулякрами, играет с актерами-исполнителями, играет со зрителем...»
В июньском номере журнала «Литературное обозрение» за 1981 год Виктор Коркия написал статью, в которой предрек: «Многое, слишком многое в современной жизни требует осмысления, и переосмысления, многие привычные понятия («отчий дом», «родные», например) - приобретают чуть ли ни метафорический смысл. Техника, ставшая бытом, техника с которой современный человек находится в постоянном контакте, прямо воздействует на общение человека с человеком. Наивно не придавать этому значение...»
Эта проблема стала одной из краеугольных тем творчества поэта. И я очень горжусь, что Виктор Коркия об этой совсем не очевидной тогда тенденции, написал в статье, посвященной выходу моей первой книжки стихов «Голубиный шум».
Так, собственно, и проходила наша жизнь в последние десятилетия - мы читали стихи друг друга, и конечно, стихи Виктора Коркия:
Улисс
Памяти матери
...где не бывал и не буду уже никогда.
Мимо реклам, супермаркетов, дансингов – плиз!
Царь одиночества, царство твое – немота.
Кто этот странник, присвоивший имя Улисс?
Жизнь под водой превращается в жизнь подо льдом.
Бедные девы по бедности рвутся в Париж.
Страшно не то, что других понимаешь с трудом.
Странно не то, что при этом над жизнью паришь.
И – как поется – мне некуда больше спешить.
Некуда больше – и можно вздохнуть наконец.
Можно идти по прямой и по кругу кружить,
чувствуя сердцем летящий сквозь сердце свинец.
Он убивает, но ты остаешься в живых.
Ты остаешься в живых, потому что весна.
Сам по себе – и вокруг ни своих, ни чужих.
Вольному – воля, живому – война не война.
Я равнодушен и к самой священной из них.
Адский соблазн – прикоснуться к живому огню.
К вечной невесте подходит красавец-жених.
Смотрит в бессмертную душу, как в зубы коню.
Хватит об этом. О чем говорить под конец
тысячелетия? Ложь на коротких ногах.
Радуйся, дура, жених у тебя красав e ц!
И не утонет в обманчивых русских снегах.
Мимо вокзалов, где женщины спят по-мужски.
Мимо Лубянки – на дикий сибирский простор.
Холодно, леди. Тоска промывает мозги.
Снег на вершинах Кавказских и Ленинских гор.
Я не распался на Владивосток и Ташкент.
Я не остался, Мария, как ты, за бугром.
Вечность не больше, чем этот текущий момент.
Дьявол не больше, чем бес у меня под ребром.
Ты, сверхдержава, не больше меня, и в тебе
есть и другие, идущие следом за мной.
Я выхожу из себя, растворяясь в толпе.
Кладбище света стоит у меня за спиной.
Радуйся, старче, что в прошлом прошедшего нет.
Нет ничего – ни тебя, ни былого, ни дум.
Смутное время не слышит течения лет.
Смутное время течет, как текло, наобум.
Ты мимоходом проходишь своим чередом.
Вечной весной упоительно капает с крыш.
Жизнь под водой превращается в жизнь подо льдом.
Но подо льдом ты над жизнью и смертью паришь!..
Так далеко я не видел еще никогда.
Свет неизвестной звезды, отраженной в реке.
Царь одиночества, царство твое – немота.
Что ты стоишь? Уходи, как пришел, – налегке.
Мимо Кремлевской, Берлинской, Китайской стены,
мимо германской, афганской, чеченской войны,
мимо гражданской, заросшей быльем до поры,
мимо срытой Поклонной горы.
Мимо века иного, с которым лишь мeльком знаком.
Мимо праха родного за темной стеной на Донском.
ПРЕДЫСТОРИЯ
Предыстории - как не бывало!
Люди добрые, мне повезло.
Замурованы окна подвала -
и прощай социальное зло!
Кончен бал! Перерыв на обед.
За несчастные три пятилетки
накопили немного монет -
и в пампасы из лестничной клетки!
И осталось - всего ничего:
лейтенанта запаса выносят,
снег летит на седины его,
кто-то слово над ним произносит,
краем уха я слушаю речь,
и дымит снеготаялки печь...
Вижу издали в общих чертах
все, чем был исторически связан,
вижу разом и двор, и чердак -
мир, которому жизнью обязан.
Я ушел из него, и замнем,
я ушел, я успел, я не умер,
ничего я не знаю о нем,
потому что в нем жил, а не думал.
Дым отечества, общий привет!
Неужели я так фраернулся -
проморгал перерыв на обед,
а с обеда никто не вернулся...
Тихий ужас - уже старожил!..
Я родился, но этого мало, -
Бог не выдал, и век удружил -
вот и жил как ни в чем не бывало!..
А теперь, по прошествии лет,
не спасает и явка с повинной...
Предыстория - голый скелет
приснопамятной речи поминной!..
То ли снег, то ли пух с тополей,
я не принят еще в пионеры,
мы попарно стоим в Мавзолей
на пороге космической эры,
предыстория, все впереди,
ветер красные флаги полощет,
алый галстук горит на груди,
я материю помню на ощупь.
не могу - невозможно понять:
это было - а в жизни, в кино ли? -
или время торопится вспять,
и динамик хрипит в радиоле:
без конца продолжается речь,
и дымит снеготаялки печь.
Этот дым надо мною плывет,
этот ржавый дредноут маячит,
этой речи никто не прервет,
не поймет, не простит, не заплачет,
не вздохнет: извини, лейтенант,
до свиданья, товарищ, до встречи.
подыграй для души, музыкант,
после этой пронзительной речи,
кто погиб, ни за что не умрет,
панихида, отцы, отпадает,
предыстория, полный вперед,
а история всех оправдает!..
***
О, лишние дела!
О, лишние желанья!
О, мысли на бегу от дома до метро!
Синеют впереди
застуженные зданья,
куда ни поглядишь -
все голо и мертво...
А все-таки смотрю,
процеживая взглядом
сквозь паутину зимнего куста:
вот дом,
вот переход,
вот эти люди рядом
на остановке у моста.
Когда притормозит
ковчег битком набитый,
протиснусь внутрь
и там
столкнусь лицом к лицу
с возлюбленной страной,
с Россией в кровь умытой,
неведомо куда летящей по кольцу.
И зверский вид старухи,
спящей стоя,
и женщина в слезах,
и пьяный инвалид,
и утро за стеклом -
туманное, седое,
и в тесноте тепло.
и сердце не болит.
И сталинский портрет
над молодым шофером,
и русский вечный жид,
печальный, как еврей,
и черный человек
с невозмутимым взором -
родной советский негр,
прижатый у дверей.
О, только бы пятак
негнущейся рукою
найти между платком и коробком!
Каких-то семь минут
дышать в лицо другое.
смотреть -
глаза в глаза -
и думать о другом...
ПОЛУСОНЕТ
Чему я был бы рад лет сто назад?
Кем стал бы Юлий Цезарь в Третьем Риме?
Пока народы мира бьют в набат
и люди доброй воли иже с ними,
хотел бы я купить вишневый сад
и ощутить сквозь сон под сенью струй
укус, переходящий в поцелуй...
Владимиру Бережкову
...Вдох на выдохе, выдох на вздохе.
Между ними проходят эпохи.
Между ними – война мировая.
А потом – тишина гробовая.
А потом – начинается снова.
А вначале – как водится, слово.
В этом слове вся тайна сокрыта.
В этой тайне собака зарыта.
Немота
Когда слезоточивый газ
течет из юных женских глаз,
и звезды, ставшие очами,
пронзают бездну пустоты, –
вселенский голос немоты
звучит безлунными ночами.
И крик души – безмолвный крик
над Гибралтарскими Столбами
летит, отпущенный губами
в Аид сошедших Эвридик.
И отражаясь от небес,
окутывает Пиренеи,
и немота шумит как лес,
и небо кажется темнее,
чем тьма, чем истина, чем крик,
который все летит, немея,
и нет ни одного Орфея
на миллионы Эвридик.
Свободное время
(отрывок из поэмы)
Перебираю прошлое в уме.
Читаю, но не вижу в этом смысла.
Один и тот же день меняет числа,
и лето приближается к зиме,
минуя осень...
Мимо, мимо, мимо!..
Как снег, мерцает битое стекло.
И прошлое уже необозримо,
и кажется, от сердца отлегло...
Чем дальше, тем прелестней суета.
Мельканье лиц, чужих и непохожих,
прохожие бегут среди прохожих,
спешат занять свободные места
в автобусах и театральных ложах,
на кладбищах...
Святая простота
на детских ликах и на пьяных рожах!..
И чудище стозевного метро
пар выдыхает – вздохи всех влюбленных
поверх отцов семейств и разведенных
к Всевышнему летят, как бес в ребро.
...Выходишь из себя в открытый космос
во времени, свободном и пустом,
теряешь голос, обретаешь голос
и говоришь – не то и не о том.
Имеет смысл и не имеет смысла.
Как битое стекло, мерцает снег.
Один и тот же день меняет числа,
и в человеке плачет человек.
Один за всех. Во времени свободном.
Не видя лиц, не слыша голосов,
в пространстве мертвом
телом инородным
душа летит на непонятный зов.
Живешь и умираешь.
Гром оваций.
Душа летит,
куда она летит –
одна среди Объединенных Наций,
конвенций,
интервенций,
деклараций –
куда?..
Кто понимает – тот простит.
Дона Анна
Взирают на меня из мглы бескрайней
супруг мой вечный и любовник тайный.
Два лика вижу в бездне бесконечной:
любовник тайный и супруг мой вечный.
Нет выхода из замкнутого круга,
и сорок раз они убьют друг друга.
Во мгле бескрайней, в бездне бесконечной –
супруг мой тайный, мой любовник вечный!..
Денису Новикову
***
Вне зависимости от
и при этом не взирая,
жил бы я наоборот,
жил бы я не умирая.
Как небесный старожил,
близкий ангелам по духу,
жил бы я и не спешил
топором убить старуху.
Так и так она помрет -
часом раньше, веком позже...
Но в грядущее, как в рот,
не могу смотреть без дрожи.
Или кровь, что там течет,
сквозь меня не протекает,
или прошлое не в счет,
или жизнь моя не тает
с каждым часом,
с каждым днем,
с каждым годом,
с каждым веком...
Выпьем с горя -
и пойдем,
разойдемся по отсекам,
разбежимся кто куда,
растворимся без остатка
в яме Страшного Суда,
в бойне нового порядка -
вне зависимости от
той старухи убиенной,
что одна во всей вселенной
ни процента не берет.
Уроборус
Змей пожирает самого себя:
заглатывает хвост – и пожирает.
Но Искуситель сам с собой играет.
Так поступает Время, то есть я.
Я прохожу – и прохожу насквозь! –
сквозь этот мир как мировая ось
и прохожу насквозь сквозь мир иной,
прокладывая смертным путь сквозной.
Неважно как, неважно почему –
я прохожу сквозь свет, как свет сквозь тьму,
и тайна для того, в ком тайны нет.
Я прохожу сквозь звезды и сквозь слезы,
сквозь жар пустынь и русские морозы,
сквозь Древний Рим и Гефсиманский сад,
сквозь ад земной и Дантов дивный Ад!
И собственную сущность истребя,
я обретаю полную свободу –
чтобы пройти насквозь и сквозь себя,
как свет сквозь свет и как вода сквозь воду.
За веком век – и вновь, и вновь, и вновь –
все по тому же замкнутому кругу,
где, умирая, шепчут: «Дай мне руку!..» –
но сквозь меня проходит лишь любовь!
Бегущая строка
«И вот что начертано: мене, мене, текел, упарсин».
Книга пророка Даниила,
Оркестр играет между нами,
но между нами – пропасть. Звук
лавирует между домами,
но без муз ы ки – как без рук.
Не наш пример – другим наука.
Не наш, но эта синева,
но эта музыка без звука,
как в старом добром синема!..
Оркестр играет в промежутках
Истории, где нет меня,
играет на моих уступках,
на паперти, на злобе дня.
И кажется, строкой бегущей
впечатан день, и год, и век –
и только букв, горящих, бег
во мгле судьбы быстротекущей!..
Они горят на каждом доме
по всей расхристанной стране,
и на безвестном танкодроме
солдаты курят на броне.
Оркестр играет между ними,
бежит бегущая строка
между чужими и родными –
сквозь нас, сквозь них, через века...
Оркестр без музыки играет,
играет на своем веку,
пока бегущая стирает
строка – строку, строка – строку...
Монолог Офелии в образе Луны
(из пьесы «Гамлет.ru»)
Синьоры, я – Луна, планета Снов!
Я освещаю отраженным светом
сон разума, брожение умов,
священный ужас, свойственный поэтам,
безумный трепет непорочных дев
и непорочный трепет дев безумных,
кровосмешенье датских королев
и робкие шаги злодеев юных.
Мои лучи слепят глаза слепцов
и заполняют пустоту природы,
и праотцы взирают на отцов,
на вымершие города и роды,
как Бог живой на вымерших богов,
как дети на отцов своих ушедших,
но отраженным светом всех веков
я обливаю только сумасшедших!
Я развращаю просвещенный ум
и отвращаю от дневного света.
Бесплодные плоды великих дум
я заполняю пустотой Поэта.
И в пустоте я воздвигаю свой
златой чертог! И все в моем чертоге -
ползучий гад, и человек, и боги -
все что ни есть – и сам чертог златой!
Мой свет, синьоры, – это высший свет,
а высший свет, синьоры, – свет бессрочный -
свет истины, которой в мире нет,
и слезы девы, может быть, порочной!..
Владимиру Алексееву
***
О, Гималаи!..
О, Гималаи!..
Сквозь государственный строй облаков
белые люди, миклухи-маклаи,
смотрят в туманные дали веков.
Может быть, там, за чертой горизонта,
на расстоянии жизни моей,
синие волны Эвксинского Понта
или других благодатных морей...
Так далеко я отсюда не вижу
и не затем я на свете живу,
чтобы однажды представить Парижу
полный отчет о своих рандеву.
Бедный дикарь, я прикину на пальцах
жалкой судьбы световые года.
Черная дума о звездных скитальцах
в царстве теней не оставит следа.
Смутное время на жидких кристаллах
нервно пульсирует, но не течет.
Я отстаю от народов отсталых
и закрываюсь от них на учет.
Я изуверился в людях и зверях.
Вся пропаганда добра и любви
дыбом стоит, как всклокоченный Рерих,
на просвещенной дворянской крови.
Все человечество – лишние люди,
совесть моя перед ними чиста.
Легче простить христианство Иуде,
чем допустить иудейство Христа.
О, Гималаи, Тибеты, Тянь-Шани!..
О, Пиренеи, Карпаты, Кавказ!..
Три папуаса в родном Магадане
мрачно жуют социальный заказ.
Где не ступала нога человека,
я прохожу, как Батый по Луне.
В каменных джунглях ХХ века
дети поют о холодной войне.
***
Одна из пятниц на неделе,
когда во рту слегка горчит,
и хочется побыть в постели,
и телефон с утра молчит.
Одна из пятниц тех ленивых,
когда больные не больны,
когда на счастье всех счастливых
в своей неволе мы вольны.
Одна из пятниц тех печальных,
когда без видимых причин
мне жалко женщин идеальных
и жалко роковых мужчин.
***
Племя бездомных
слоняется между домами,
не признавая в себе
ни отцов, ни детей.
Властители дум,
потерявшие власть над умами,
лелеют мечту
запустить генератор идей.
Но двигатель вечный
лежит посреди сверхдержавы,
под небом открытым
ржавеет на скотном дворе.
И дети,
забытые Богом,
по-своему правы,
когда равнодушны
к зловещим словам о добре...
***
Статýя сойдет с пьедестала без помощи ног.
Но тьма велика, и никто ничего не заметит.
И облик Диавола примет разгневанный Бог,
и двадцать веков светом истины разом осветит.
Но что нам до истины? – этот холодный огонь
исходит с небес, до которых любви не добраться.
Свеча догорает, и воск обжигает ладонь.
Того и люблю, с кем придется навеки расстаться.
Закаты Европы красивы в пространстве пустом.
Статуя без ног переходит века и границы.
Статуя без ног огибает пустующий дом.
Свеча догорает, и ты опускаешь ресницы.
Природа боится, но не пустоты, а себя.
Себя, то есть тех, кто собой заполняет природу.
Статуя без ног заполняет природу, и я
уже не могу различить пустоту и свободу.
***
Он так хотел сойти с ума,
но как-то не сходилось.
Он вышел из дому. Зима
белела и светилась.
Он посмотрел по сторонам,
превозмогая жалость:
белело тут, светилось там,
а жизнь не получалась.
Он шел в толпе, томясь одним –
умом, и тьма народа
взаимодействовала с ним
как мертвая природа.
Круговорот каких-то морд
урчал и мыслил здраво,
и как великий натюрморт
лежала сверхдержава.
Над ней луна средь бела дня
плыла в небесной сини.
Он шел, молчание храня
от имени России.
Он понимал ее умом
и понимал поэта,
который смел сказать о том,
что невозможно это.
Но пусть и Запад, и Восток
исполнены коварства,
Россия все-таки не Бог,
а Бог – не государство.
***
Мы перешли пределы откровенности,
однако сохранили про запас
испытанные нравственные ценности,
которым грош цена уже сейчас.
Не с пьяных глаз мы брали обязательства,
мы трезво все продумали сперва,
но властно предъявили обстоятельства
свои бесчеловечные права.
И все потенциальные возможности,
и все прекраснодушные мечты
открылись вдруг во всей своей ничтожности
в час ночи под покровом темноты.
И за окном кончалось мироздание,
и миллионы одиноких глаз
из космоса смотрели без сознания,
как коллективный Бог, на смертных нас...
Идиллия
Вид раздевающихся женщин на фоне моря и заката.
Солдаты смотрят исподлобья туда, куда смотреть не надо.
Реальность: шум прибоя, пена... За мокрой ржавчиной решетки
пляж дома отдыха военных, их жены, спины, дети, лодки...
Красавец с волосатой грудью на красном надувном матрасе
для женщины не оторвется от книги о рабочем классе.
Она протягивает персик, а он не хочет и не может,
а я хочу, да только вряд ли она мне персик свой предложит...
О тривиальные сюжеты! О двухнедельные романы,
в которых слиты воедино любовь и солнечные ванны!..
Понять бы раньше, знать бы прежде, какие протянулись нити
от символической одежды до человеческих открытий!..
Прекрасно!.. Это жизнь проходит. Идет, проходит, остается.
И горизонт неощутимый, и полный кайф, и сердце бьется!..
На фоне моря, моря и заката, тасуя жаждущие лики,
Орфей играет на гитаре простой советской Эвридике.
Сквозь нежный шепот окрик властный летит на чей-то детский лепет.
Одеколон благоухает, душа испытывает трепет.
Проклятым прошлым наслаждаюсь, ловлю его очарованье...
Несокрушимый взгляд солдата реальней, чем существованье.
Шуршит под камешком газета о политических решеньях,
о повышеньях, покушеньях, международных отношеньях.
Демографические взрывы, пришельцы из других галактик –
и тем же камешком прижатый невинный ситцевый халатик...
Открыта всем на обозренье изнанка мировых иллюзий.
На теплой гальке высыхает прозрачная душа медузы...
Отныне – так, а не иначе. Отныне – и уже навеки.
И знание о жизни больше, чем об отдельном человеке.
Мужчина поправляет плавки, как полагается мужчине,
и съев на всякий случай персик, скрывается в морской пучине.
Прощай, свободная стихия! Паситесь, мирные народы,
на фоне моря и заката, на лоне вымершей природы!
И обнаженная натура невинно смотрит на солдата
на фоне моря и заката, на фоне моря и заката...
Стансы
В беспамятстве юном, в безгласной стране
посмертные лавры мерещились мне.
В их сладостном шуме, в их смутной тени
шутя прожигал я ненужные дни.
Как бес, имитируя зверскую страсть,
я спал с дочерями имеющих власть.
В безвременье зыбком зубами скрипя,
подпольной любовью я мстил за себя.
Недвижно среди гробовой тишины
застыл я над вечным покоем жены.
В пластмассовой урне твой прах номерной,
и фото на паспорт — твой облик земной.
В дали магаданской, хлебнув от людей,
забудет меня плоть от плоти твоей.
Я буду лежать перед ней недвижим —
отцом не отцом — ни родным, ни чужим.
Ода Театру
Памяти замечательных артистов
и педагогов школы-студии МХАТ
Т.И. Васильевой и И.М. Тарханова
Театр – просцениум Вселенной,
где свет и слово, жест и звук
преображаются – и вдруг
приобретают смысл мгновенный.
В театре время не течет,
а протекает вне закона,
и так как это время oно –
не принимается в расчет.
Предмет театра беспредметен,
и сам театр не есть предмет,
но – звездный час, и лунный свет,
и эхо закулисных сплетен!
Игра, и музыка, и смерть
на фоне легких декораций,
сон разума и гром оваций,
и сцены призрачная твердь.
Господь!
Я есмь живой мертвец.
Душа уже оттрепетала.
Но смотрят из глубин астрала
Бог-Дух, Бог-Сын и Бог-Отец
с улыбкой – и восходит вдруг
неведомый и юный гений,
и время замыкает круг
в пустом пространстве сновидений.
Не в том ли тайна бытия,
не в этом ли вся суть искусства –
что есть одно живое чувство:
я – это вы, вы – это я!
Когда уходит в никуда
то, что приходит ниоткуда,
моя последняя причуда –
Театр, где горе – не беда!
И слово обретает звук –
и плоть от плоти, боль от боли –
король своей последней роли
в магический вступает круг.
И этот театральный свет
вдруг освещает тьму Вселенной –
и жизнь, в которой жизни нет,
вдруг обретает смысл мгновенный!..
***
Жизнь сложилась как сложилась,
ничего иного нет –
так писалось, так дружилось,
столько зим и столько лет.
Млечный путь ведет под землю,
осень плачет по весне.
Только то, чему я внемлю,
только то и внемлет мне.
И летит, летит мгновенье,
жизни равное, во тьму
сквозь последнее томленье,
непосильное уму…
* * *
Никто за музыку не платит,
никто шампанское не пьёт.
Кто даром времени не тратит,
тот, может быть, и не живёт…
Вечерние огни
…А за окнами — снег, зима,
чисто русский собачий холод.
Я ещё не сошёл с ума,
но уже далеко не молод.
Грустно всё-таки. Дверь скрипит.
На морозе собака лает.
Враг не дремлет, и друг не спит.
И пощады никто не желает.
Созерцание
В одиннадцать ляжешь — подымишься в восемь!
На улицу глянешь — на улице осень.
Приметы опасны — и листья, и лужи.
Кому-нибудь лучше, кому-нибудь хуже…
Кругом новостройки, постройки, пристройки.
Подростки разводят костёр на помойке.
Гитары, джинсовки, прыщавые лица.
Бежит фокстерьер, поводок волочится…
Угрюмая бабка на свалке шныряет,
пустые бутылки в мешок собирает…
Как хочется жить, осознав, что невечен,
как будто бы утро настало под вечер…
* * *
Если постараться, если вникнуть,
стоит ли вниманье привлекать?
Можно к одиночеству привыкнуть —
мало ли к чему не привыкать!
Я могу довольствоваться малым.
Не пора ли выйти из игры?
С головой укроюсь одеялом —
и открою новые миры.
Как улитка или черепаха,
в спячке познающая себя,
за кордоном нищеты и страха,
за границей собственного я.
***
Люблю, когда меня приводят в чувство
жрецы официального искусства.
Их уши занавешены лапшой,
их идеалы вечны и нетленны.
Со всех сторон их защищают стены,
в которые не вхож никто чужой.
И я не знаю, кто я в их кругу,
и чувствую себя всю жизнь в долгу -
не перед ними, нет, а перед теми,
кто верит им и не поверит мне...
***
Все по чужим гуляю свадьбам,
за счастье, за здоровье пью.
Все по чужим красивым судьбам
выстраиваю жизнь свою.
И вижу: я не единичен.
Я одинок, но не один.
И - горько, горько! -
мне привычен
и алкоголь, и никотин.
И полон откровенной жажды
соседки увлажненный взгляд,
и целоваться волен каждый,
и пробки в потолок палят!..
И пусть разводы винных пятен
напомнят лишний раз о том,
что до конца еще не спятил
и что не лишний за столом.
Под звуки музыки гремящей
я буду жить, пока я жив,
и не сыграю в долгий ящик,
стаканчик водки осушив.
Пылайте, свадебные розы!
Не плачь, товарищ дорогой!..
Невидимые миру слезы
немыслимо смахнуть рукой...
СТИХИ ИЗ БЛОКНОТА
Мой круг знакомств. Мой круг знакомых. Я
внутри него. Мой круг. Я им охвачен.
И выйти из него - как из себя.
Он задан мне. И я им обозначен.
Вот телефоны.
Все.
От А до Я.
Фамилии и цифровые коды.
И выбор как бесценный дар свободы.
***
Мы перешли пределы откровенности,
однако сохранили про запас
испытанные нравственные ценности,
которым грош цена уже сейчас.
Не с пьяных глаз мы брали обязательства,
мы трезво все продумали сперва,
но властно предъявили обстоятельства
свои бесчеловечные права.
И все потенциальные возможности,
и все прекраснодушные мечты
открылись вдруг во всей своей ничтожности
в час ночи под покровом темноты.
И за окном кончалось мироздание,
и миллионы одиноких глаз
из космоса смотрели без сознания,
как коллективный Бог, на смертных нас...