Дмитрий Веденяпин родился в Москве в 1959 году. В молодости занимался спортом - чемпион спортобщества «Динамо» по самбо, кандидат в мастера спорта. Окончил Институт иностранных языков.Стихи публиковались в журналах «Новый мир», «Континент», «Знамя», «Октябрь», «Иностранная литература», «Студия», «Постскриптум», «Новая Россия», «Новая Юность» и др.Автор поэтических сборников: «Покров», «Трава и дым», «Между шкафом и небом», «Что значит луч», «Стакан хохочет, сигарета рыдает», «Домашние спектакли», «Птичка».
Перевел и издал книги прозы Исаака Башевиса Зингера, Брюса Чатвина, Артура Миллера, Майкла Каннингема, и книги стихов Александра Поупа, Андре Шенье, Томаса Харди, Хаима-Нахмана Бялика, Карла Кролова и других английских, американских, французских, немецких классических и современных поэтов.
Стипендиат Фонда Иосифа Бродского в 2011 году. Лауреат премии «Московский счёт».
Член Союза писателей Москвы.
Поэзия Веденяпина на страницах сборников, и на многочисленных сайтах. Но отводишь взгляд от экрана, от книги и происходит метаморфоза - стихи заполняют пространство между людьми и событиями. Поэт, словно художник, который работает и кистью, и мастихином - черпает пространство, и бросает его на полотно стиха. Может быть, это новый стихотворный жанр и стихи – это «мастихи», стихи мастера.
«Я до сих пор смотрю на подмосковные пейзажи глазами Бориса Пастернака. Поэты предыдущих поколений сформировали, оказали влияние на мою оптику, на оптику всего поколения. Опосредственное воздействие сильнее прямого, непосредственного. Слова, строфы что-то улавливают, и изменяют. Причем, совершенно не важно, насколько ты известен, как поэт, но очень важно, как твои слова изменяют общий тон, жизненную тональность.
Истории и стихов, и поэтов их написавших, связаны с личной судьбой, с судьбами других людей. Это не ухватываемые - очень таинственная связь и тема. И разглагольствовать об этом, тем самым уменьшать силу стихов и их влияние.
Для меня искусство и есть настоящая человеческая жизнь. Порой в нашем сознании искусство связано с искусственностью - эти слова близки по звучанию. Для меня же не писать стихи — это все равно как не дышать, перестать быть.
Я с необычайной благодарностью отношусь ко всем, кто работает и что-то пытается сделать в искусстве. А если что-то получается — это кажется мне невероятным.
Часто мы говорим и живем по инерции, что-то делаем, потому что так принято. Только искусство выключает нас из обыденности, заставляет опомнится. Искусство — это какой-то светящийся шар, где прошлое, настоящее и будущее связаны мыслью о мире. Мысль эта имеет ритм, образ, музыку - и все это как бы присутствует вместе.
В поэзии, по моему мнению, нет такого понятия, как успех. Сейчас все поэты известные только друг другу и только в узкой поэтической среде, а по большому счету, никому не известны. Поэтический успех — это вещь глубоко внутренняя. Иногда высшим успехов становится тот факт, что тебя не упомянули - сказано в Библии: «Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю...»
Тем не менее, в многочисленных статьях о творчестве Веденяпина подчеркиваются замечательные качества его поэзии.
«Стихам свойственно фокусироваться на предметах тонких, сложных, порой парадоксальных... непрекращающееся остроумие с неустранимой ноткой печали... Взгляд поэта проходит через кадры Тарковского, через тома Достоевского, через Библию. Полувопросительная интонация каждый раз создает впечатление юмористичности ситуации, в то время как темы стихотворений часто, наоборот, очень серьезны… Стихи Веденяпина — диалог с припоминанием, и эта платоническая форма вполне оправдана их содержанием. Главное же у Веденяпина — бесконечное жизнеутверждение. Оно вылетает из строк, чтобы снять черно-белый фотокадр, на котором поймано время» - пишет критик Никита Данилин.
Сокровенно и озарённо звучат строки, оживляющие в памяти каждого читателя его собственное детство:
Однажды, сорок лет тому назад,
Я тоже был один на целом свете:
Проснулся — дом молчит, и дачный сад
Молчит, пустой, и в нём сверкает ветер;
Мир обезлюдел; никакой мудрец,
Я точно знал, не сможет снять проклятье,
Пока между деревьев наконец
Не замелькало бабушкино платье.
Григорий Дашевский подчеркивает: «Веденяпин - один из самых глубоких современных поэтов... Черты его поэзии — независимость и сила …
…очерчивалась какая-то картина - спокойствия, почти неподвижности самой этой картины: светлое пространство, кубическое или прямоугольное, в нём размещены отчетливо отдельные предметы, по световому фону …».
Поэзия Веденяпина не в словах и строчках, каким-то образом расположенных в пространстве, а повсюду, в обычной жизни.
О себе поэт говорит: «Для меня необычайно сильное, именно поэтическое воздействие произвело общение с Енгибаровым - клоуном и жонглером».
Забросившей поверх толпы
На дерево вешнюю пташку,
Как внешнею частью стопы,
На голову чайную чашку….
Какой бы была наша жизнь,
Каких бы не знала кошмаров,
Умей мы хоть что-нибудь из
Того, что умел Енгибаров...
Так и поэт жонглирует и словами, и образами, и мыслями, удерживая все это какими-то образом на весу... И подтверждение этому в стихах:
* * *
— Благодать — не морошка, её не бывает немножко,
Отлетела — и нет.
А когда отлетит, нас бросает и кружит, как ворох
Жухлых листьев… Монах отражался в глазах, как в озёрах —
Перевёрнутый свет.
Не шагнёшь — не поймёшь, что к чему под чернильной водою:
Торф ли там, или ил.
Что ж стоишь, словно ты — новоявленный дедушка Ноя,
Юный Мафусаил,
И не несколько жалких «ку-ку» и сомнительных «охов»,
А века и века
Будешь зорко бродить по лесам, как писатель Набоков,
Разве что без сачка…
Мимо бабочек-шахмат, сквозь отсветы, вспышки и блики,
Уходя на войну,
Заскользить, замечтавшись — о чём? — по-над морем черники,
И очнуться в плену.
Ведь неважно, кто ты на доске: ферзь, король или пешка, —
Продырявлен твой щит.
Чёрный поп в клобуке, соловецкий монах-головешка
Знал, о чём говорит.
Озарение Саид-Бабы
1.
Вдруг начались серьёзные дела.
Как бы погасли солнечные пятна.
Жизнь, что была, взяла и уплыла,
Как облако, немного безвозвратно.
На яблоне сидит «павлиний глаз»,
«Лимонницы» калитку украшают,
Мерцая, «адмирал» пустился в пляс…
Но бабочки уже не утешают.
Горит отдельно эта красота,
Отдельно птицы тенькают и вьются.
Старик в пенсне кричит: «Я сирота»,
Смешно кричит, и в зале все смеются.
Однажды, сорок лет тому назад,
Я тоже был один на целом свете:
Проснулся — дом молчит, и дачный сад
Молчит, пустой, и в нём сверкает ветер;
Мир обезлюдел; никакой мудрец,
Я точно знал, не сможет снять проклятье,
Пока между деревьев наконец
Не замелькало бабушкино платье.
Приходит страх, и смысл лишают прав.
Недаром в мире пауза повисла
Как грустная неправда тех, кто прав,
И стрекоза «большое коромысло».
В огромном чёрном городе зимой
Метёт метель на площади Манежной,
И женщина, укрывшись с головой,
Лежит без сна в постели белоснежной.
Был смысл как смысл, вдруг — бац! — и вышел весь,
А в воздухе, как дым от сигареты,
Соткался знак, что дверь — не там, а здесь
В пещеру, где начертаны ответы
На все вопросы: о природе зла,
Путях добра и сокровенной цели
Всего вообще… Серьёзные дела!
Я ж говорил! А вы: «Мели, Емеля».
2.
Стеклянная дверь, ночь и лес звёзд,
И просто лес, и море холмов, и просто
Море, и — меньше секунды (прост
Странный совет) нужно — не девяносто
(В том-то и дело!) лет, чтобы понять: судьба —
В буквах как звёздах-снах в небе пустыни.
«Птица, кот и собака, — крикнул Саид-Баба, —
Вы свободны отныне!
Трусость, спесь и предвзятость мешали мне видеть свет, —
Спохватился Саид, от восторга шатаясь как пьяный, —
Вот и дверь, — ахнул он, — если так, может быть — разве нет? —
Просто дверью — стеклянной».
* * *
Что говорить о прочих, если даже
Мужик не перекрестится, пока
Не грянет гром и не пробьёт в пейзаже
Пробоину размером с мужика.
Но иногда (возможно, это сны),
Речь, в сущности, о музыке — возможно,
Какой-то неземной и невозможной —
Случаются включенья тишины.
Последняя петарда, свистнув, косо
Взмывает в небо — бах! — немая взвесь...
И только выпь о четырёх колёсах
Кричит во весь...
И что-то есть, по крайней мере то,
Чем дышит летний двор в объятьях ночи:
Негадкий смысл, неплоский мир, короче,
Надежда — сами знаете на что...
* * *
Автобус уехал, мы остались у входа в лес.
Было тихо, пахло цветами.
По шоссе процокал всадник — неужто без?
Так и есть! — улыбаясь плечами,
И пропал… И опять закружилось: чьик-чьик, фьють-фьють,
Зазвенело, ожило.
Мимо поля и луга идти было сорок минут,
Через лес — двадцать, тридцать от силы.
Мы пошли по шоссе мимо луга с далёкой козой.
Описанья бессмысленны — это понятно,
Как, допустим, Шаламов в Монтрё, а Набоков в СИЗО.
Завтра едем обратно.
* * *
Снег выпал и затих.
«Нет, весь я не умру»,
Немножко грустный стих
Кружится по двору…
Вот Лёва Бромберг, вот
Мы с ним хохочем, лёд
Блестит, и жизнь идёт…
Идёт, идёт и — ах,
И — oops, и в ямку — бух!
Под фонарём в слезах
Над вымыслом из букв.
Енгибаров
Я шёл по весенней Москве,
Всему просиявшему – оду –
– неодушевлённому: окнам, траве,
Бормочущей оду – не оду.
Забросившей поверх толпы
На дерево вешнюю пташку,
Как внешнею частью стопы,
На голову чайную чашку.
Две спички в ущелье ручья –
Регата, ни много ни мало.
Я, кстати, хотел, чтоб моя
То выиграла, то проиграла.
Какой бы была наша жизнь,
Каких бы не знала кошмаров,
Умей мы хоть что-нибудь из
Того, что умел Енгибаров.
* * *
Как в кровати между папой и мамой
Пьёшь бессмертие… А может быть, все мы
Просто знали про незнанье Адама,
Потому что были ближе к Эдему?
С каждым годом жизнь вокруг безадамней,
Безэдемней — что же тут удивляться?!
Даром, что ли, там мы все вверх ногами,
Как в утробе, чтоб удобней рождаться?
Дальше от, но к значительно ближе.
Tout le reste, конечно — литература.
Может, я ещё возьму и увижу
Маму, папу, бабушку, бабу Нюру?
* * *
В тесноте скрестившихся плоскостей
Луч, как чижик, скачет туда-сюда,
Чистый Чехов — вечером из гостей,
Утром в гости: пьеса про «нет» и «да»,
Вдох и выдох... Мир, чей мир не спасти,
Ищет мира, лезет лучом в глаза,
Окликает, верит в тебя почти
Бесконечно — если тебе не за.
* * *
Пустота как присутствие, дырка как мир наяву,
«Нет» как ясное «есть» вместо «был» или «не был»
Превращают дорогу в дорогу, траву в траву,
Небо в небо.
Заполошная мошка, влетевшая с ветром в глаз,
На дороге у поля, заросшего васильками
(«Наклонись, отведи веко и поморгай семь раз»),
Что-то знает о маме.
В перепутанном времени брешь как просвет
Между здесь и сейчас — бой с тенью
Между полем и небом, где всё кроме «нет»
Не имеет значенья.
Пинг-понг
Женщина выходит из подъезда
Прямо в сон (в каком-то смысле вещий)
Мальчика, от страха — больше-меньше —
Верящего в солнечные вещи.
Ведь, по слухам, свет не в беспорядке
Падает, а как бы в форме храма
Или леса (это по догадке
Мальчика) — и тот, и этот самый.
Отчего же остаётся только
Страх и всё, а солнечные вещи
Прячутся, как счёт у — сколько, сколько? —
Запыхавшихся на «больше-меньше»?
Памяти пятидесятых
Сквозь белый день цветные пятна, где —
Казалось, люди, оказалось, время —
Со всеми вместе в снежной чехарде,
Тогда — почти, сейчас — совсем со всеми...
Сквозь чёрное июльское окно
Лос-Анджелес светился, как в кино;
Гостиница переливалась ало,
Дымилась сигарета, и вино
Мерцало.
Надежда, вера, нежность, страсть и страх,
Как Бим и Бом, сражались с темнотою,
Той, где отель, и той, где снежный прах,
Но комната уже была пустою.
Немного мелодраматично, но
Тут ничего поправить не дано,
Молитвенными не прожечь словами
Разворошённый этот неуют,
И только слёзы что-то могут тут
И там, как в настоящей мелодраме.
* * *
Конечно, плохо, даже очень, но
В лесу, где листья падают на дно;
В троллейбусе, где, как птенцы на ветке,
Сидят уютный старичок в беретке
И девочка в уродливом пальто,
Которая — ты точно знаешь, что —
Лет через двадцать-тридцать — вспоминая
Вот это время (в перспективе «то»),
Кому-то, хмыкнув, скажет: «Смех! Тогда я
Носила это жуткое пальто
И ничего — носила и носила...»
И некто спросит: «Сколько тебе было?»
И женщина, прикинув, скажет: «Шесть» ...
Бессмыслица, но в этом что-то есть.
Дом отдыха 70-х
Статуи, беседки, тишина.
Всё, включая тишину, немножко
Развалилось… В парке дотемна
Взрослые гуляют по дорожкам.
Фонари желтеют сквозь листву.
Ленин, Сталин, Господи помилуй!
Жизнь, как в школе, жмётся к большинству,
В большинстве, как водится, немилому.
Брежнев, Каплер, комнатный балет
Смыслов и непрожитого воздуха…
Вот и получается, что нет
Ничего прекрасней дома отдыха.
Весна в Михайловском
Мы внесли вещи,
сняли плащи,
а в лесу клещи,
в смысле, клещи.
Им, клещам, впору
эта пора —
вроде как Тора
вместо Тора.
Дятел в прозрачных
соснах летал,
празднично-мрачный,
как Ганнибал,
сел на верхушку,
стукнул и стих —
Пушкин-Кукушкин
пишет свой стих.
Первая правда
Из заросшей музыкой, как мхом,
Первой правды (небо, окна, стены)
Не видны ни куст, ни стол, ни дом —
Только освещённый угол сцены.
Это не премьера, не прогон —
Просто репетиция, когда и
Цвет не различает цвета, звон
Сам, где он, звонит, не понимая;
Ритм не держит ритм — и только страх,
Не смущаясь немотою зала,
В белых электрических лучах
Впечатляет с самого начала.
На солнечном пляже…
Как добрые ложки (а ну эти злобные вилки!)
И чуткие стражи,
Пузатые бабушки чинно сидят на подстилке
На солнечном пляже.
Сверкает вода, изумрудная и золотая,
И парус, как лучик,
Пузатые бабушки смотрят, от нежности тая,
На внуков и внучек…
Недавно приятель сказал мне в одном разговоре,
Нескладном немножко,
Что время из всех, так сказать, категорий
Уж точно не ложка
И даже не вилка; пространство добрей и круглее —
Садишься в двуколку
(Ну, в поезд) — раз-два и вернулся! Вот пляж, вот аллеи…
А толку?
* * *
Nobless oblige. Старик совсем облез.
Чуть что — прыг-скок — и убегает в лес
Сидеть на пне, гудеть-бубнить ab ovo:
Разве мальчик в Останкине летом… И прочее…
То забывая слово,
То вспоминая…
А то летит на велике без рук,
Шурша, за кругом нарезает круг,
То забыва.., то вспоминая слово,
То бабочку раздавит, то грибы…
Эх, Брэдбери бы на него и Чжоу
Чжуана бы.
Вот возвратился б он на свой чердак,
А там не так, вернее, слишком так,
Как есть — и всё бы вдруг распалось,
Скажу ль, с очей упала б пелена,
И забыва б уже не отличалось
От вспомина.
ОДУВАНЧИК
Жизнь моя в столбе бесплотной пыли,
В облаке, расплывшемся от слез,
В зеркале, которое разбили,
А оно очнулось и срослось.
В комнате, как в солнечном осколке
Озера, сверкающего сквозь
Листья и ослепшие иголки,
Пляшут пряди солнечных волос;
Рыбаки спускаются по склону
По траве, блестящей от росы;
Папа говорит по телефону,
Обреченно глядя на часы.
Даже в зимней обморочной давке,
В стеклах между варежек и шуб
Тонкие секунды, как булавки,
Падают, не разжимая губ;
Но не зря в серебряном конверте
Нас бесстрашно держат на весу –
Как от ветра, спрятавшись от смерти,
Одуванчик светится в лесу.
ГРОЗА
Серебряная солома
Бьется в окно.
Бледная, как полотно,
Комната глохнет от грома.
* * *
Человек подходит к микрофону.
Утро отражается в реке.
Женщина летает над газоном,
Полулежа в красном гамаке.
Сонная Австралия. Зеленый
Летний день. Залитый солнцем джип.
Смуглый фермер, с детства умудренный
Тайным знаньем бабочек и рыб.
Не спеша потягивая виски,
В кресле у окна сидит старик.
Не спеша потягивая виски,
В зеркале сидит его двойник.
Девочка играет с обезьяной.
Негр в очках копается в саду.
Над зеленогрудою поляной
Вьется белоснежный какаду.
Если радость – это чувство света,
Выстрели из фотопистолета
В это небо, полное тепла,
И оттуда с серебристым звоном
На поляну рядом с микрофоном
Упадет Кащеева игла.
ФОТОГРАФИЯ
В стеклянном воздухе торчит железный прутик;
Асфальт, как солнце, светится, дрожа.
На высоте седьмого этажа
Минута прилепляется к минуте,
Выстукивая светло-серый лес
С травой и перевернутой листвою,
Тропинкой, пустотой и дождевою
Сквозящей кляксой пасмурных небес.
И в этот лес, как будто в никуда,
Уходит неподвижный человечек
В плаще и с целлофановым пакетом,
Бесцветным и блестящим, как вода.
Его спина по цвету, как асфальт,
И как бы безотчетно совмещает
Прозрачный лес, который все прощает,
И этот острый воздух из стекла.
И нужно все расставить по местам,
Уменьшившись до двух сплетенных свечек,
Чтоб выяснить, что милость только там,
Куда уходит фоточеловечек.
* * *
В толпе веселых палочек, в плену
Зеркальных сквозняков балетной школы,
В прозрачности от потолка до пола,
Придвинувшейся к самому окну.
На улице, в кольце цветного слуха,
В лесу, где память бьется на весу,
Вибрируя, как золотая муха,
Похожая на добрую осу
Над яблоком в купе, когда часы
Стоят, прижавшись стрелками к рассвету, –
Две полосы серебряного цвета
Над черным краем лесополосы.
Разбившись насмерть в пелене тумана,
Мы гладим хвою в глубине пробела,
Где голоса летают над поляной,
Проделав дырку в зеркале Гизела;
Вдоль сосняка, сквозь сумеречный дым,
По кромке дня пробравшись без страховки,
Мы наяву стоим у остановки
На воздухе, оставшемся пустым.
* * *
Д.У. и Е.С.
1
Там хорошо, где нас нет:
В солнечном лесу, в разноцветной капле,
Под дождем, бормочущим «крибле-крабле»,
В зелени оранжевой на просвет.
На трубе сидели не две, а три.
Слава «И», отважившейся остаться.
Здесь надежда, вера и правда братства
Облаков, дрейфующих в Снегири.
За столом сидели не два, а три.
И всегда невольно, почти некстати
Память? душа? – непонятно, но что-то внутри
Вдруг становилось прозрачнее, легче, крылатей.
Что-то как будто сдвигалось, всплывало со дна
И возникало, зеркалясь, как сумерки в скрипе
Сосен за окнами, смутно похожее на
Оттиск бессмертья на выцветшем дагерротипе.
2
Там хорошо, где нас нет:
В солнечном лесу, в разноцветной капле,
Под дождем, бормочущим «крибле-крабле»,
В зелени оранжевой на просвет.
На краю сиреневой пустоты
Человек, как черточка на бумаге.
Летчик, испугавшийся высоты,
Открывает глаза в овраге.
Воздух скручивается в петлю
По дуге от чужого к родному.
Человек произносит: «Люблю!»
И на ощупь выходит из дому.
Ночь, как время, течет взаперти.
День, как ангел, стоит на пороге.
Человек не собьется с пути,
Потому что не знает дороги.
* * *
Он просиял и подошел к окну,
Дрожавшему от грохота трамвая,
Вплетенного в живую тишину,
Звенящую сквозь снег, как неживая.
И вглядываясь в этот снег и свет,
Упавший навзничь в неприютном сквере
На комья грязи и клочки газет,
На праведных и грешных в равной мере
Прохожих без особенных примет,
Он рассудил не рассуждать о вере,
А просто верить в то, что смерти нет,
А милость есть – как в жизни есть потери,
Хранящие от сотни горших бед,
С рождения дежурящих у двери.
* * *
В трухлявой Аркадии, в царстве прогрызенных пней,
В компании гусениц и сизокрылых громадин
Жуков, в лабиринте сосновых корней,
На шишках, присыпанных хвоей, нагревшейся за день,
Под стрекот кузнечиков, возле дороги, почти
У остановки, но с той стороны, у забора,
Ведущего к пляжу, мы ждали автобус, который
Приходит из города в пятницу после шести.
И он приходил, и, нагнувшись, я видел в просвете
Над черным асфальтом и пыльной дорожкой за ним
Ботинки, сандалии, кеды приехавших этим
Вечерним автобусом солнечно полупустым.
Потом громыхало, стрижи рисовали грозу,
Но нас не давали в обиду бессмертные боги.
Мы были живыми на этой зеркальной дороге,
Бегущей вдоль сосен над речкой, блестящей внизу.
ГОЛОС
Сквозь ватное время, сквозь воздух, мелькая,
Как бабочка в елках над тенью от стула,
В затянутых наледью стеклах трамвая,
В густых спотыканьях невнятного гула...
Внутри треугольников и полукружий,
Сквозь блики на поручнях, в точке покоя
Нам было предсказано что-то такое,
Что все остальное осталось снаружи.
Осталось спокойно держать на весу
Снопы и царапины света на грани
Пустой пустоты, в черно-белом лесу,
Среди отражений цветов на поляне.
Осталось стоять, как живой человек,
В трамвае, гремящем то громче, то тише
Сквозь ватное время, танцующий снег
И голос, которого тут не услышишь.
* * *
Видение философа Хомы:
Простор, как сон, и шелковистая трава...
Потом – прозрачно-обморочный лес,
Сухая шапка мха.
Потом – пустые точки близких звезд,
Ночная неподвижная листва,
Испуганные жаркие глаза,
Холодная рука.
Потом – в невероятной тишине,
Как призраки, белея в темноте,
Вы медленно идете по траве,
И те же, и не те.
* * *
Любовь, как Чингачгук, всегда точна
И несложна, как музыка в рекламе;
Как трель будильника в прозрачных дебрях сна,
Она по-птичьи кружится над нами.
Есть много слов, одно из них душа,
Крылатая, что бесконечно кстати...
Шуршит песок; старушки неспеша
Вдоль берега гуляют на закате,
Как школьницы, попарно... Мягкий свет,
Попискивая, тает и лучится;
Морская гладь, как тысячи монет,
Искрится, серебрится, золотится...
Рекламный ролик – это как мечта
О взрослости: табачный сумрак бара,
Луи Армстронг, труба, тромбон, гитара;
Прохладной улицы ночная пустота,
В которой чуть тревожно и легко
Дышать и двигаться, опережая горе,
И, главное, все это далеко,
Как противоположный берег моря;
Как то, чего на самом деле нет,
Но как бы есть – что в неком смысле даже
Чудеснее... Часы поют рассвет;
Индеец целится и, значит, не промажет.
* * *
В пустоте из полиэтилена
С непривычки можно задохнуться.
По стволам течет туман, как пена
С помазка на стол по краю блюдца.
Лес стоит испуганный и гладкий,
Выцветший и бархатный с изнанки;
На песке ржавеют в беспорядке
Ведра и расплющенные банки.
Чтобы не оглохнуть от беззвучья,
Как улитка, спрячься за очками;
Белизна цепляется за сучья
И на землю падает клоками;
Задевая розовый репейник,
Пролетает пепельная птица;
Тишина шипит, как муравейник,
И никак не хочет расступиться.
ПИСЬМО
То серебристый дождь, то ватный коридор
Ночной гостиницы, то голубь над ковчегом,
То утренний туман, то монастырский двор,
То избы вдоль шоссе, засыпанные снегом;
То роща, где меня окликнул почтальон,
Я подошел, и он подал с велосипеда
Письмо, и тут же мир раздвинулся, как сон,
В котором быль уже не отделить от бреда.
Все стихло: море, лес, сорочья трескотня,
Домотдыховская игра аккордеона;
В трех метрах от земли порхали без меня
Надорванный конверт и призрак почтальона;
Над ними в вышине, светясь, парил покой,
Мелькали, как стрижи, подарки и утраты,
Признательность и страх, что я своей рукой
Вписал и текст письма, и имя адресата.
* * *
Надо постучаться – и отворят.
Снег, шурша, мелькает над полотном.
В вертикальном небе зарыт клад.
Демон знает о нем.
Человек стоит на краю перрона
Навытяжку перед судьбой.
Чтобы отнять золото у дракона,
Нужно вступить с ним в бой.
Снег лежит – как покров бессилья...
Главное – не побежать назад!
У дракона фиолетовые крылья,
Неподвижный мертвый взгляд.
Главное – крикнуть дракону: «Нет!»
Крикнуть: «Убирайся!» ночному бреду...
Просыпаясь, мальчик видел свет,
Чтобы взрослый смутно верил в победу.
* * *
И лес, и шкаф, и фотоаппарат,
И чайки, и очки, и плоскодонка,
И солнце уплывало вверх, как взгляд
Играющего на полу ребенка –
Когда в передней щелкает замок,
И на пороге возникает папа,
Его большая фетровая шляпа
Едва не задевает потолок –
И вешалка, и ветер, и брелок,
И водоросли, и пальто, и море,
И облако ложилось поперек,
И волны набегали на песок
И пенились, откатываясь вбок,
Как съежившийся сумрак в коридоре.
* * *
Слова стоят, как стулья на песке.
В просветах между ними видно море,
И тишина висит на волоске
На волосок от гибели, в зазоре
Зари, в пробеле воздуха, в пустом
Приделе на потрескавшемся фото,
На небе, перечеркнутом крестом
Пушистыми следами самолета
И наведенной радуги; прилив
Шуршит волной, серебряной с изнанки,
И мальчик в туго стянутой ушанке
Сквозь снегопад у дома на Таганке,
Не отрываясь, смотрит в объектив,
Как в форточку в пространство пустоты,
Где прыгают бессолнечные спицы,
Как в зеркало, где – против всех традиций
Магического знанья – если ты
Не призрак, – ни пропасть, ни отразиться.
ОБЕЩАНИЕ
Агент, убитый в телефонной будке,
Встает с колен в гостинице во Львове.
Луна в окне желтеет в промежутке
Между стеклом и пойманным на слове
Пространством, обещавшим всем, кто в нем
Смотрел с холма на медленную воду
Сквозь зелень сада – там теперь у входа
Дежурит ангел с пламенным мечом
Вращающимся; пламя, ударяясь
О пустоту (сосну давно сожгли),
Рассыпавшись на искры, рикошетом
Уходит на террасу, притворяясь
Лучом, застрявшим в зеркале, букетом
Иван-да-Марьи в солнечной пыли...
ПОД РЫЖИМ АБАЖУРОМ
Мир просто был. В троллейбусной оправе,
Как в комнате, казавшейся огромной,
Струился свет ни ясный и ни темный.
По проводам и вытянутым склонам,
Сжимаясь в запотевшей полуяви,
Пульсировал продолговатый воздух,
Как ватный гул, плывущий по салонам
Вдоль стекол в ледяных цветах и звездах
Над прячущимися в махровых гнездах.
Неправда в обобщениях. Язык,
Как волк, не поддается дрессировке.
Я вижу папу в бежевом пальто.
Все умерли. За площадью на хмуром
Торце высотки – тени птиц. Никто
Не умер. «К водным процедурам»
Нас приглашает радио; зато
И день с утра похож на решето
Сквозь белый снег под рыжим абажуром.
* * *
Лес порхает, кружи́тся – на синь и сень
Рассечен вдоль просек по вертикали
Световыми ширмами; косуля в тень
Отступает солнечными прыжками.
Это как прозрачная дверь – пока
Музыка звучит и даль притерта
К зелени и ряби березняка,
Это место встречи живых и мертвых.
«Мы вас вправду любим», – земле, золе
Шепчут изменившие, боясь проснуться
(Лампа отражается в ночном стекле),
Встретиться и все-таки разминуться.
* * *
Ныряя, ломаясь, гудя
В луче под фонарною плошкой,
Булавки-иголки дождя
Блестят, как железные ножки
Стола на попа подшофе
Среди перевернутых лавок
В закрытом открытом кафе
Под градом иголок-булавок.
ЧАСЫ И ЗЕРКАЛО
...уже не шум.
И. Бродский
...Я назвал их отражениями...
...Поэты пишут не для зеркал...
И. Анненский (Книги отражений)
Настоящим можно не пытаться –
Отраженных стрелок не догнать.
На стене одиннадцать пятнадцать,
В зеркале двенадцать сорок пять.
Полдень равен полночи – закон