Мелодрама вместо эпоса. Что нам показали в фильме "Лето"

Валерий Рокотов

Видимо, фильм и не должен был получиться, поскольку неживое решило рассказать о живом. Здесь режиссёр ищет то, что ему созвучно, и в итоге извлекает протяжную ноту обречённости и движения в пустоте.

Надежды на встречу с Цоем и Майком Науменко развеиваются быстро. Считанные минуты – и становится очевидна нищета замысла, где всё сводится к мелодраме.

Ленинградский рок-клуб – явление мощное. Он вывел на сцену массу талантов, которые оказались абсолютно непохожи, несмотря на то, что варились в одном котле. Здесь обрела голос маргинальная контркультура, атаковавшая советский официоз. Сильнее по нему, наверное, не ударил никто. Диссиденты, собранные в пучок, не смогли замести столько сора в избу, сколько его замели рокеры Питера. Если московские группы отличала некая осторожность и постоянная оглядка на родное и милое, то здесь всё было безбашенным, отмороженным и демонстративно прозападным. В этом, кстати, трагедия Башлачёва. Он явно оказался не там, где способен был уцелеть. В Москве он бы выжил. В кислотном болоте Питера у поэта-одиночки из Череповца просто не было шансов.

Фигура Цоя магнетична. Он привлекает как профан, потеснивший просвещённых и уже обожествлённых рок-лидеров. Он привлекает своим восхождением – превращением ершистого маргинала, который сам себя не понимает и злится, в нечто сложное, соединяющее протест с ностальгией по идеальному.

Цой сверхинтересен, как и другие звёзды питерского подполья и сам рок-клуб как явление. И что же мы видим в картине? Цой в нём неинтересен вообще. Он – никакой. Он соткан из материала для производства мочалок. Он вызывает недоумение. Непонятно, что в нём увидела и полюбила жена Науменко? Но это не главное. Главное – это то, что из такого ничего путного родиться не может. Нет личности. Она режиссёром не осознана, не прочувствована, а потому и не убеждает. Цой здесь напоминает Довлатова в картине Германа-младшего. Не из-за схожести прототипов, а из-за схожести режиссёров. Они – как братья, как завсегдатаи бара «Зелёная тоска» в фильме «Голый пистолет», часть вторая.

Цоя играет его окружение, как царя в плохой пьесе. Все с ним возятся, готовы отдать ему самое дорогое: пластинки, переводы песен, жену... А он только капризничает и берёт то, что желает.

При этом его талант абсолютно неочевиден. Что восхитило в его песнях настолько, что распахнулись двери клуба, квартир и студии звукозаписи, понять невозможно. Авторы словно говорят зрителю: вы же понимаете, это Цой. Мы понимаем, конечно. Просто не верим тому, что на экране изображено. Такому Цою не светило бы ничего: ни внимания девушек, ни успеха на сцене.

Абсолютно неинтересен в фильме Науменко. Он был рокером, погружённым в культуру, в переводы с английского. В нём зрел протест против торгашества, возводимого в культ. В последние годы он «забил» на многое, но в период знакомства с Цоем был вдохновлён, подвижен и ненасытен. А здесь он изображён нюней, слабаком, погружающимся в депрессию. И понятно, почему его таким представляют. Все страсти (кроме эротической) режиссёру, как видно, кажутся неуместными. Он с вдохновением изображает лишь пьянку, плавно переходящую в оргию. Всё прочее отработано крайне холодно и расчётливо.

Абсолютно нелеп и жалок в фильме Гребенщиков. Постановщик сосредоточился на внешнем сходстве, и на средних планах БГ, действительно, получился похоже. Но крупных лучше бы не было. На них – смущённый первокурсник актёрской школы. Казалось бы, посмотрите на Гребенщикова тех лет на сцене: как держится, поёт, говорит. Это собранный, вдохновлённый, ироничный пижон. И что в фильме? Это даже не гарсон номер 2, а нюня номер 3.

Единственный живой персонаж – это критик, срисованный с Троицкого. Это дикарь-проповедник, заряженный отрицанием официоза и грезящий о мире, где все поют рок. Он недоволен репертуаром – требует других песен, протестных, яростных, сумасшедших. С его помощью автор вносит оживление в своё убаюкивающее повествование. С его же помощью он рисует карикатуры на советское общество, которое, наверное, заслуживает карикатур, но не столь примитивных.

От этого героя много ожидаешь, поскольку все другие еле шевелятся. Он не только извлекает из сна, но и к чему-то ведёт. Ты ждёшь: что он ещё выкинет, проорёт, – и нарываешься на облом. Персонаж всюду суёт свой нос, психует, гонит волну и вдруг замолкает, словно режиссёр устал от его суеты. Он пропадает с экрана вместе со своими галлюцинациями. И очень жаль, поскольку герой получился забавный. Хотелось, чтобы он додурил до какого-то смысла – что-нибудь нам проорал напоследок. Пусть эпатажное, оскорбительное, жутко несправедливое. Мы бы изумились, утёрлись и как-то к сказанному отнеслись. Но парень не оправдал ожиданий.

Ожидания в фильме, в принципе, оправдало одно название. Он, действительно, оказался про лето. Если бы он ещё оказался про Бьянку, всё было бы замечательно. «Под сиреневым кустом Танцевали всем двором. Были танцы. Всех качало!» Но про Цоя, а уж тем более про питерский рок-клуб, такое кино, как говорят в лучших домах, не канает. Может быть, позже, при повторном просмотре, когда уже не ждёшь ничего, картина покажется милой, но сейчас разум её полностью отвергает. Она воспринимается, как нечто, похожее на «Иглу», только хуже.

Слишком много значит питерский клуб. Слишком большую роль он сыграл в том, что произошло со страной, чтобы на этом материале лепить банальную мелодраму. Берёшься за Цоя или других, покажи, что ты теме затронутой соответствуешь. Не отправляйся в очевидно чужой тебе мир с сумкой челночника – чтобы отовариться и продать. Не показывай мочалок с гитарами. Питерцы ими не были. Огарки не разожгли бы такого огня.

Хотя бы глупостей, рассчитанных на детей, не рассказывай.

Музыканты рок-клуба делали то, зачем на свет родились. Они шагали бок о бок, но своими дорогами. Они по-своему сходили с ума: погружались в философию, эзотерику. Они были внутренне очень свободны, несмотря на цепи предпочтений. Они подражали Bowie и T.Rex, Dylan’у и Lou Reed’у, и ещё много кому, пока не проявилось своё и имитация не превратилась в искусство. Но уши-то были видны. Питерский клуб опекало местное КГБ. Без этого его бы закрыли после первых же обращений. Когда милиция начинала прессинговать, кураторы культурного очага её вмиг усмиряли. Про это сами музыканты говорят в интервью. Правда, объясняют по-своему: комитет нас хотел контролировать, а мы его перехитрили.

Не контролировал он, а управлял протестной энергией – накапливал и направлял на снос. Страна разрушалась изнутри силами андроповского ведомства и горбачёвского окружения. Про это уже столько сказано, что показывать, как музыканты обманывают администрацию клуба, просто позор. В фильме дама-начальница слышит от рокеров, что их песни высмеивают «подростковый алкоголизм» и «половую распущенность». А это не сатира и близко. Это маргинальный кураж. Парни даже фиговыми листиками не прикрываются.

В восьмидесятые годы люди из аппарата отлично осознавали смысл песен. Они выталкивали маргиналов на сцену, согласно дорожной карте. Продюсеры той поры могут сколько угодно повторять свои сказки. Но правда-то выглядит по-другому. Под носом у органов нельзя было развернуть деловую активность, заваливая Советский Союз подпольными записями. Была санкция «пусть заваливают», и заваливали.

Есть не гламурная, а подлинная драма, связанная с Виктором Цоем, Майком Науменко, Александром Башлачёвым, Сергеем Курёхиным, Игорем Тальковым, Егором Летовым и другими, ушедшими совсем молодыми или в расцвете творческих сил. Рокеры они или не вполне, питерцы или москвичи – не так важно. Эта драма связана с бегством из тупой маргинальности, противодействием скотству и попыткой донести что-то важное до стоящих у сцены людей. Драмы этой никто не касался. Современным режиссёрам снять кино про это слабо. Легче – про лето.