Некогда отечественная политология изобрела удачный термин – «негласный консенсус». Он якобы установился между власть предержащими и подведомственным населением. Есть он или нет, установился или не установился – на самом деле никому доподлинно неизвестно, но теория с помощью введения в оборот данной сущности до некоторой степени непротиворечиво объясняла многие процессы. В частности, почему такие высокие рейтинги у политически безграмотных вождей, при том, что они занимаются у нас голимым вредительством. Ответ: а потом, что общество согласилось им не мешать в обмен на отсутствие разрушительных перемен и относительное невмешательство в частную жизнь. С этого тезиса, кстати, начинается и новая статья Татьяны Становой в бюллетене Московского центра Карнеги.
Согласно теории, консенсус базировался на соглашении, опять же негласном, то есть не вербализованном, не изложенном на бумаге и не ратифицированном в представительном собрании ритуальным пожиманием рук. Население получало право работать спустя рукава за фиксированные подачки при сохранении сдыхающего собеса, а в обмен власть выторговывала себе эксклюзивное право кроить и кромсать общественный пирог в пользу околовластных корпораций. С «кроить» и «кромсать», как видим, все очень даже хорошо получилось, с невмешательством в частную жизнь – не очень.
При этом нетрудно видеть, что ключевая проблема данной теории заключается именно в формулировках «негласный», «не вербализованный», «не изложенный на бумаге» и «не заключенный в представительном собрании пожатием рук». Потому как советский Эдем, из которого мы вышли, таки заключал свои соглашения гласно (возьмем программу КПСС или документы Съездов КПСС), с изложением своих обязательств на миллионах бумаг и сопровождаемый не только пожатиями рук, но и жаркими обнимашками и даже целованием друг друга взасос. А вот идея, что в новых временах можно обойтись вообще без формального договора с народом, выглядит странно, непривычно, обескураживающе, если не сказать «контрреволюционно», в зависимости от того, как вы позиционируете себя от той или иной революции.
В советское время формальное соглашение заключалось в том, что власть обязывалась неуклонно повышать материальное благосостояние народа. Отчего в социальной памяти старшего поколения закрепился образ идеального патерналистского режима, разрушение которого и было величайшей катастрофой ХХ века. При этом «обязывалось» полностью налагалось на «обеспечивало» и становилось его синонимом. Хотя, по правде говоря, коммунистическая власть, конечно, ничего не обеспечивала, да и в принципе не могла этого сделать. Однако, следуя своей идеологии, честно создавала очереди за обещанными благами.
Наиболее характерные примеры тут, обращенные в прошлое: очередь на улучшение жилищных условий и очередь на постановку домашнего телефона, получение пособий по старости, гарантированные душеспасительные беседы с районным терапевтом (они заменяли услуги священника). Не будем скрывать, кто-то действительно улучшал свои жилищные условия, а кому-то действительно ставили вожделенный домашний телефон, кто-то вылечивался в больнице, кто-то там умирал, но для большинства длина очереди за той или иной подачкой растягивалась на десятилетия, и гарантированные блага, таким образом, практически обессмысливались.
Казалось бы, в чем, например, была трудность обеспечить советских граждан телефонами, каковыми были уже тотально обеспечены граждане капиталистического лагеря? Надо просто проложить дополнительный кабель в уже вырытой шахте, а районную станцию укомплектовать дополнительным коммутационным оборудованием. Вполне решаемая и не такая уж затратная задача для страны, запустившей первый спутник. Но поскольку в той модели экономики за все платило государство своими государственными деньгами, оно и выбирало, какую деятельность считать приоритетной. Участвовать ли в гонке вооружений или ставить телефоны в квартирах. Тем более что оно не горело энтузиазмом так уж обеспечить подданных опасными каналами социальной коммуникации. Поэтому очереди за декларированными благами растягивались за горизонт, а диссиденты объявляли социальную политику фикцией. Однако формальный социальный консенсус, тем не менее, существовал (sic!) и действительно предполагал, что государство старается улучшать благосостояние граждан. Ну, хоть так!
Новые времена капитально изменили всю архитектуру социальных отношений. То, что в советские временами считалось благами, которые государство поставляло по соглашению, в постсоветские времена стало товаром, образующим в процессе прибавочную стоимость. Теперь «продавцы» буквально навязывают их населению за деньги, которые в свою очередь превратились в новый дефицит и средство долгового порабощения банками и государством. Не скроем, приобретение жилья, а также вызов по-западному дорогого врача в России теперь заведомо «упростились», но является ли это осуществлением обязательств по договору социального консенсуса – крайне сомнительно.
Говоря метафорически, оказалось, что и новая власть по-прежнему не заинтересована «ставить телефоны» как производство неких улучшений качества жизни и свобод, о чем нам свидетельствуют, в частности, кейс Telegram и репрессивная линия «закона Яровой». Более того, «негласный социальный консенсус», который установился с путинизмом и о котором болтали все последние 17 лет, социальные обязательства новых элит перед подведомственным населением напрочь стирал. Отныне власть гордится тем, что вообще не берет на себя никакие документированные обязательства по улучшению благосостояния и соблюдению прав человека. Тем удивительнее, что требования это делать рудиментарно закрепились в сознании общества.
Так борьбу против грядущего убийственного (для многих) повышения возраста выхода на пенсию часто у нас подают через конституционный догмат о запрете издавать законы, умаляющие или отменяющие права и свободы граждан (ч. 2. Ст. 55 Конституции РФ). Однако новым российским элитам глубоко плевать на древние догматы. «Негласный консенсус» становится единственным нормообразующим сводом мантр, что мы опять же можем уяснить для себя из текста Становой, которая описывает феномен в следующем несколько загадочном политологическом абзаце:
«Одной из причин пенсионной реформы стала растущая политическая самоуверенность президента: снижается его зависимость от настроения избирателей, слабеет страх перед падением рейтинга, крепнет чувство контроля над политической ситуацией. В некотором смысле происходит огосударствление Путина, который превращается из политического лидера в институт, принадлежащий всему государственному механизму».
За исключением странных слов об «огосударствлении Путина» (тогда как происходит, скорее, опутинизация государства), Становой и другими политологами подмечено точно: снижается до нуля зависимость околовластных корпораций от населения, и вернуть эту зависимость — цель если и не буквально будущей революции, то будущего совершенно гласного договора политических сил, на который нам и следует всем работать.
Оригинал здесь