Игорь Шкляревский: "А мода на грусть и печаль тебя и меня миновала"

Игорь Шкляревский родился 25 июня 1938 года в Белыничи, Могилёвская область. Мать и отец были учителями. Учился в Могилёвском педагогическом институте, окончил Литературный институт им. А. М. Горького.

Первый сборник стихов «Я иду!» вышел в Минске.

В Москве вышли сборники: "Фортуна", "Воля", "Ревность", "Дозорная ветка", "Похолоданье", "Лодка", " Неназванная сила", "Тайник", "Брат", "Избранное: Стихотворения и поэмы", "Паром из Белоруссии в Россию", "Слушаю небо и землю", "Красная книга", "Слово о мире", "Глаза воды", "Мне все понятней облака", "Избранное", "Читаю «Слово о полку...» - книга для учащихся, "Стихотворения", "Прощание с поэзией".

Творчество Игоря Шкляревского отмечено премиями и наградами: Орденом Дружбы народов, Государственной премией СССР, Царскосельской премией, Государственной Пушкинской премией РФ.

В 1986 году поэт с болью воспринял Чернобыльскую катастрофу, произошедшую в области, где он родился. На полученную Государственную премию высадил в Белоруссии саженцы деревьев - там до сих пор висят таблички «Лес поэта Игоря Шкляревского».

Член Союза писателей СССР с 1964 г., исполкома Русского ПЕН-центра, комиссии по Государственным премиям при Президенте РФ, Председатель комиссии по Пушкинским премиям при Президенте РФ, сопредседатель Союза российских писателей.

Стихи поэта переведены на болгарский, итальянский, немецкий, польский, чешский, японский и др. языки.

На этой неделе исполнилось 80 лет Игорю Ивановичу Шкляревскому, "поэту уникальному, классическому и антологическому" - поздравила юбиляра наш автор Марина Кудимова.

Александр Межиров назвал Игоря Шкляревского "первым лириком современной России".

Прозаик, литературовед и критик, член Президентского Совета по культуре Валентин Курбатов, написал о поэте: «Надо бы поговорить с сегодняшним Игорем Ивановичем, слава Богу, еще молодым речью и даром, ухватить это чудо и тайну слышания мира».

Зоя Межирова в "Независимой газете" назвала юбиляра – "флейтой Господа" и продолжила: "необходимый для его характера творческий затвор отсортировывает все непервостепенное для жизненного времени и души... человеческая натура обслуживает поэтическую, что не одно и то же, самопроизвольно, инстинктивно защищая, оберегая её. У Игоря Шкляревского острое сопереживание другому человеку в мире, ускользающему в никуда времени..."

и привела стихотворение, написанное поэтом в 1968 году:

И увидел он Анну Валерию

в темной раме окна.

Если свет переходит

в материю, – вот она…

Ее волосы, в небе шумящие,

словно тысячи птиц,

оглушали разлукой щемящею

выше гор и границ.

И несло их дорогой канатною,

и над морем огней

он прощался всю ночь

с итальянкою

руставелевских дней."

Именно тогда и там - в Тбилиси, полвека назад! - мы с Игорем Шкляревским познакомились и с тех пор дружны.

В восьмидесятых годах прошлого века два-три раза в году, по месяцу и то и дольше мы с Игорем рыбачили на реках, впадающих в Белое море, или в Белорусском Полесье, на Припяти.

Вот что о тех временах пишет Игорь Шкляревский:

"Много лет мы бродили с Алихановым по берегам северных рек, смотрели в костер и слушали, как шумит северное небо, полное холода, мрака и бледных сияний. Нас породнила не корысть и не взаимная выгода, наоборот - безлюдье и затерянность в бесконечности. Север честнее многолюдной земли, там одинокий - взаправду одинок..."

На сохранившихся фотографиях тех далеких лет поражает безмятежное спокойствие, с которым мы с ним сидим - неделю за неделей - у рыбацкого костра возле Мегры, совершенно безлюдной от истока до устья северной реке, без сотовых телефонов, да и без потребности кому-либо позвонить.

Мы общались, мы говорили о русской поэзии:

Неоднократно доводилось мне бывать и в Могилеве, в квартире, где Игорь вырос, и прекрасно помню Ксению Александровну - его мать.

30 лет мы с Игорем Шкляревским посещали бильярдную ЦДЛ. Провели множество встреч у зеленых столов, но друг против друга играли только один раз, когда нас снимала телестудия "ЛАД" - и от всех наших неисчислимых бильярдных событий осталось единственное видео:

Поэт Зоя Межирова прекрасно завершает свое поздравление:

"Я праздную сейчас, Игорь, твой Юбилей, действительно славный, действительно всепобеждающий, праздную твой высокий Дар...

Неиссякаемого вдохновения тебе и радости читателям от твоей поэзии и в прозе и в стихах. И пусть еще долгие годы будет наполнена удачами жизнь под охранным и целебным покровом твоей же строчки –

«И ласточкой в моем окне там счастье ставит запятую».

Потому что в области поэзии – нет времени и расстояний, и властью её – даже далекое – там, всегда – здесь..."

"Новые Известия" поздравляют с замечательным юбилеем Игоря Шкляревского - выдающегося поэта современности! - подборкой его стихов.

Многая лета!

***

На родине моей уже скрипят паромы,

а у тебя в глазах все тот же синий лед.

…Геологов спасли! Поднялся вертолет,

и диктор передал, что все они здоровы.

У острова Аскольд столкнулись корабли,

в борьбе отчаянной был день кошмарный

прожит.

Сегодня рыбаки на помощь им пришли.

А я люблю тебя - никто мне не поможет!

***

В городе ночью шумят листопады.

Воздух трещит за стеклянной стеной.

Я засыпаю, лечу под канаты и,

просыпаясь, трясу головой.

Тренер не спит - финалисты продули!

Лучшую "муху", как ветром, смахнули!

"Тяж" разучился удары держать.

Очень страдает. А мне наплевать.

Радостей жизнь для меня не избыла.

Что мне какой-то проигранный бой?

Вечером слава меня обделила,

утром уже окрылила любовь!

Юноши дуют в спортивные трубы.

Кружится мусор вчерашнего дня.

Листья летят. И в разбитые губы

рыжая Майя целует меня.

***

Как ненасытен человек!

Придет любовь, нагрянет слава,

блеснет под солнцем первый снег,

а сердцу жадному все мало…

На станцию Сорочий лес

я утром ехал на свиданье.

Все было - чистота небес,

удача, молодость, признанье.

Но по дороге вновь и вновь

шептал мне тайный голос грустно:

Есть счастье - выше, чем любовь.

Есть сила - выше, чем искусство.

***

Пусто. Холодно. Поздняя осень пришла.

В старых руслах вода ледяная светла.

И душа, как долина, безлюдна.

Хорошо выгребать

в два веселых весла,

а теперь плоскодонка моя тяжела

и гонять ее против течения трудно…

Бесполезно вздыхать. Мир не станет другим

только лишь оттого, что тебе захотелось

совместить и свободу,

и женщины верность,

и остаться над светлой водой молодым!

Вокзал

Могилевский старинный вокзал,

сколько раз ты мне душу пронзал,

черным дымом меня обнимал

и баянами вдаль провожал!

Там, где пиво мешали с водой,

эх, крылатый, да только безногий,

эх, с ногами, да только слепой -

пели вестники вечной тревоги.

Вспоминали, как в танках горели,

и, меня провожая в Москву,

словно люки открыть не успели,

в паровозном пропали дыму!

И опять, как тогда, на мгновенье

светом вырваны лица из тьмы,

словно выплыли мы из забвенья,

и в забвение канули мы.

Это августа холод бодрящий,

опустевший девятый разъезд,

облетающий, мимо летящий,

застекленный пылающий лес.

Плачут дети, кричат поезда.

Ветер листья с дубов обрывает.

И зеленая злая звезда

нас опять до весны разлучает.

До чего ж ты коварна, разлука!

Даже тот, кто казался чужим,

улыбнется улыбкою друга,

и растает, и станет родным…

Родная верста

Кто-то в поле срывает стоп-кран.

- Стой, держи! - И опять не поймали.

Он бежит, задыхаясь, в туман,

вдоль болота осеннего, к маме.

Отоспится, попьет молока

и, как птица, взлетит на подножку.

Глаз наметан, и ноша легка.

Сэкономил дорожную трешку.

Проводницы сходили с ума,

машинисты от страха дрожали.

А потом пролетела зима.

Поезд шел, тормоза не визжали.

Может, стал он взрослее к весне

и удача к нему постучалась.

Может, просто на этой версте

никого из родных не осталось…

Мой волк

Насторожило карканье ворон.

Задела нерв сосновая иголка.

И в тот же миг я понял - это он,

хотя впервые в жизни встретил волка.

Он пил из лужи, и рябая дрожь

шла по воде, заляпанной листвою.

На всякий случай я нащупал нож.

Волк посмотрел в мои глаза с тоскою

и побежал. Его худая тень

без суеты - легко и обреченно -

пересекла пустую лесостепь,

и тишина вздохнула облегченно.

Но что-то было у него в зрачках,

какой-то смысл безмолвного прощанья,

какой-то светлый неподвижный страх

и просто право на существованье.

Случись охотник на моем пути,

без колебаний укажу рукою

куда-нибудь в орешник за рекою,

чтоб волк успел оврагами уйти.

***

Тревожно мне в городе Минске,

как будто живу без прописки

и книгу мечтаю издать…

Тревожно, как будто опять

все заново мне начинать!

А помнишь, как было вначале?

Во тьме паровозы кричали,

на стройке костры полыхали,

гудела всю ночь магистраль.

А мода на грусть и печаль

тебя и меня миновала -

так искренне мы горевали

и так высоко ликовали

в той комнате, с окнами вдаль!

Веселая баллада

Я мало ел и много думал.

Ты много ел и мало думал.

А в результате - как же так? -

ты - умница, а я - дурак!

Ты засмеешься - я заплачу!

Ты сбережешь, а я растрачу!

Ты помнишь - я уже забыл.

Ты знаешь - я уже не знаю.

Но если ты меня простил,

то я вовеки не прощаю.

Ты стар? Глаза твои устали

следить пронзительные стаи

несущихся куда-то птиц,

осенних листьев и страниц?

Тогда я молод, молод, молод,

люблю дорогу, спирт и холод,

весенний гай, грачиный грай!

Ты умираешь? Умирай!

Но поскорее выбирай.

Ты в рай? Тогда я в ад! Прощай!

***

Старинный город Могилев -

микрорайон, столбы, канавы.

А где же звон колоколов?

Где церкви, ратуши, порталы?

Швейцарцы ищут старину,

а переводчик виновато -

спиною к зареву заката -

молчит… Забыли про войну!

Забыли, как здесь все пылало,

кипело, корчилось, кричало -

и фреска, и резьба, и крест.

Из пепла город мой воскрес.

В нем старины заветной мало,

зато земля моя горда

тем, что без боя не сдавала

свои седые города.

***

На берегу Днепра в лесной отчизне,

в родном дому, в тревожной тишине,

где книги толстые напоминают мне

о радостях неторопливой жизни,

где я тетради старые свои

перелистал и вдруг душа заныла,-

фиалками в оврагах отцвели

тех весен водянистые чернила…

Так вот, на этом самом берегу

я оставаться больше не могу,

но никуда отсюда не уеду -

прошла охота колесить по свету.

Река спадает, входит в берега,

недвижен лес за полосой тумана.

Пусть ветер гонит к морю облака.

Родное небо глубже океана…

* * *

Я видел бедные равнины,

поля послевоенных лет.

Я видел чёрные руины,

подвалов сиротливый свет.

Я видел паклю и кресало

в руках у матери больной,

но только небо потрясало

меня своею глубиной.

* * *

В клуб не придёт Ярослав Смеляков,

Вечная вышла ему отлучка.

Только звёздочки над стихом

Взошли, как лагерная колючка.

Десять лет он в бараке мёрз,

Двадцать лет согревался водкой.

Чёрные скулы, орлиный нос

Долу язык повисает плёткой.

Око ищет – кого стегануть.

Хамство плебея и холод вельможи

Поочерёдно корчили рожи,

Силясь прикрыть беззащитную суть.

Славил заводы, парады, планы,

Бил в пионерские барабаны,

Утром премией утешался,

Вдруг затравленно озирался.

Шёл, на пальто нацепив медаль.

Кажется, в Рим опоздал на судно.

Тускло процеживал вечную даль.

Думал тайком, одиноко, трудно,

Одолевая слабость и злость.

Гений корил и душа огрызалась.

Кинули к старости жирную кость,

Но опоздали – зубов не осталось.

Игорь – князь между двух берёз,

А Ярослав – как струна со стоном –

Между свободою и законом

Ночью сердце разорвалось.

И приняла его стылая твердь,

Наших падений и взлётов основа.

Тяжкая жизнь и лёгкая смерть

Время, раба твоего – Смелякова.

* * *

Пока в столовке жадно ест собачник,

К его фургону, развевая мрак,

В рубахе белой подкрадётся мальчик,

Сорвёт засов! И выпустит собак.

Они рвануться в темноту на волю!

Пьянея, с ног спасителя собьют.

Вот, кувыркаясь, по ночному полю

Они уже бегут, бегут, бегут.

Река блеснула. Им не надо брода.

Они плывут. И где-то за рекой

Соединяет радостно свобода

Крик человека и собачий вой.

Их колет рожь! Их радуют проклятья!

Под каждым стогом есть для них приют.

Но и во сне, обнявшись, словно братья,

Они бегут, бегут, бегут, бегут…

* * *

Два облака белых плывут по лазури,

стоит ослепительный зной.

Ну вот мы и встретились после разлуки!

Невечной разлуки земной…

Над жизнью, в которой мы прочно забыты,

над синим холодным Днепром,

над кладбищем, где мы не рядом зарыты,

сегодня мы рядом плывём.

Два облака белых… Одно розовеет,

над миром приветствуя день.

Другое опять отдалиться не смеет,

лежит на нём первого тень.

Нам встретится дым! И о юности милой

ты вспомнишь и нежно взгрустнёшь.

Я ливнем пролью над твоею могилой…

А ты над моей не прольёшь…

* * *

Я люблю ловить язей,

собирать в оврагах грузди,

тихой ночью в захолустье

слушать шорохи дождей.

Это всё, что мне осталось,

и не дай мне Бог на старость

много денег и друзей.

Деньги юности лишают,

а друзья уже мешают

слушать шорохи дождей.

Почти как у Дюма

Обещания, обещания…

Скоро старость и обнищание,

и седой д’Артаньян в плаще

лейтенанта

идёт на ужин

к процветающему Планше.

* * *

Было всё впереди!

Все мои невозможные дали.

Моросили дожди,

и колёса за лесом стучали.

В слуховое окно чердака

заплывала берёза,

и звучал из ДК

упоительный вальс Берлиоза.

* * *

Старый тополь стоит!

Старый мост удержался!

Под напором воды устоял.

Сколько раз уезжал

и не помню, что я уезжал.

Помню, как возвращался…

* * *

Ботинки в лунном серебре,

и так светло на пустыре…

Вот я иду домой с рыбалки,

ворона каркает: — Привет!

Упал на мусорные свалки,

и остаётся чистым свет.

* * *

Какое счастье — разлюбить!

Забыть бессмысленную муку,

как будто сломанную руку

в ручей холодный опустить.

* * *

Вот и на севере день прибывает.

День прибывает,

а жизнь убывает.

Скоро настанет май!

Только не опоздай.

С кем-нибудь обнимись,

где-нибудь поделись…

* * *

А — сажень землемера,

забытая в поле

под ольхой, где случайно

подумал поэт —

если было начало,

бесконечности нет…

О — моё одинокое озеро,

Остановки неведомо где.

— Что за станция?

— Это Онега!

Отклик тихого брата Олега.

Облака и круги на воде…

* * *

Сверкая на далёких стёклах,

за лесом догорел закат,

но в этом я не виноват…

* * *

У Бога дней много,

но Бог не продаёт.

Хотя бы вечер лишний

с корявой голой вишней

и рябью на воде

я не куплю — нигде!

А остальное, если честно,

иметь уже неинтересно.

* * *

Юность... Вальс «Домино».

У Елены прохладные руки,

но ничто навсегда не дано,

только свежесть разлуки,

только вальса плывущие звуки:

— «Домино, Домино!»

У Елены прохладные руки...

* * *

Идёшь вечерними лугами, —

в росе намокли и шуршат

и вспыхивают под ногами

стрекозы в пятьдесят карат...

* * *

На закате в зеркале воды

монастырь белеет и сады,

и уклейки заплывают в кельи.

Папиросу курит рыболов.

Это — я!

А под зелёной ивой —

Млечный путь сверкающих мальков...

* * *

Громыхали ночные июльские грозы,

в мокром платье

она приходила ко мне,

и шумели берёзы в чердачном окне...

* * *

Инфляция. Распад державы.

Поэты на обломках славы,

толпы ревущей океан,

свобода и пустой карман.

А жизнь с изжогой и с одышкой,

с культей, с неизданною книжкой,

а жизнь, какая б ни была,

до умиления мила...

* * *

Донашиваю пиджаки, рубахи,

живу в каком-то полудетском страхе,

не умереть боюсь — боюсь не быть.

Донашиваю жизнь свою земную,

но мокрый клен и лужу золотую

так не умеет молодость любить.

Игра

У Байрона такой был взгляд,

когда к нему слетались музы.

Митасов бьет,

и все кричат —

шарами захлебнулись лузы!

Вот над столом склонился он,

и смотрят урки на кумира,

так молодой Наполеон

кроил указкой карту мира.

Вот поплевал маэстро в руку,

шару вращение дает,

а кто-то в небесах ведет

миры по заданному кругу!

Со страшной силой закрутил

потоки звезд,

комет,

светил...

* * *

Когда делили Землю племена,

достались нам печальные равнины,

достались реки, темные от глины,

и от мороза страшная луна.

А на душе то холодно, то гадко,

и с ненавистью мы в себя глядим.

Не жаль, что нас не обласкал Гольфстрим,

но древний Рим периода упадка,

о, этот древний Рим...

* * *

Д. С. Лихачеву.

В стеклянном шкафу отражается даль,

и белое облако вдруг наплывает

на русский Толковый словарь...

Сорока летит, и ее отраженье

мелькает в стеклянном шкафу,

скользя по Ключевскому, по Соловьеву,

на Блока присела слегка,

почистила клюв и с зеленой ограды

планирует за переплет “Илиады”,

а дальше уже — синева, облака...

* * *

Вон рыболов с вечернего парома

идет, не зная ни добра, ни зла.

У рыболова в волосах солома

и синие безлюдные глаза.

Горят рекламы купли и продажи,

гул новостей разносят провода,

а рыболов закурит и расскажет,

что на озерах зацвела вода.

* * *

Я все еще живу, храня

звучанье чистой русской речи,

и на прощанье у меня

назначены с грядущим встречи.

Там баркалабовские грозы

прошли, и мокрые стрекозы

блестят у брата на спине,

там детство ловит в быстрине

форель прохладно-золотую,

и ласточкой в моем окне

там счастье ставит запятую.

* * *

Майский вечер. Открытая книга.

В старой лампе шуршит мотылек.

Льется тихая музыка Грига,

из вселенной сквозит холодок.

Впереди — могилевское лето,

полустанки, грибные дожди,

окна, полные теплого света,

все, что было, — еще впереди...