Светлана Богданова родилась в Москве. Окончила Литературный институт им. А.М. Горького. Ее стихи печатались в журналах «Новое литературное обозрение», «Знамя», «Октябрь», в альманахах «Российский колокол», «Черновик», «Кольцо А», «День и ночь» и др. Автор поэтических сборников: «Предвкушение», «Возможное начало», «Родство с предметами», "Ностальгический газ". Лауреат премий: журнала «Новое литературное обозрение», «За изящную словесность".
О сложных, противоречивых и, похоже, неразрешимых психологических проблемах нашего существования Светлана Богданова говорит нарочито просто. Иногда от лица ежиков, гусениц, своего домашнего кота-любимца, путешествующего вместе с хозяйкой в купейном вагоне.
Странные, порой необъяснимые события, встречи, диалоги - когда они названы, воплощены в живые фразы стиха - из абсурда вдруг становятся понятными и даже очевидными. Текст настолько фактурен, что и на страницах, и на мониторах сам текст и является неоспоримым доказательством воплощения в действительность любых фантазий, и еще более неправдоподобных путевых заметок и наблюдений автора. Один из творческих методов Богдановой "натурализация" и стихийных, и потусторонних, и обыденных сил. Когда материальный объект - букет белых лилий - становится доказательством отсутствия белого цвета - тогда не верь глазам своим - а верь стиху.
Только кому это нужно - так глубоко, так больно! -
Быть ласточкой, поверх звука уходящей в полёт,
Быть хирургом, слышащим сердце по ресницам? Довольно
И того, чтобы просто смотреть на женщину. И как она преобразуется в лёд.
Интуиция Светланы Богдановой основана на эмоциях. Не обращаясь к общественному сознанию, не апеллирует к нему, она не пытается и что-либо изменить. Безотносительно интерпретируя и собственное, и наше историческое время, Богданова переозвучивает, переосмысливает, порой переназывает и данности, и ценности. А это, собственно, и есть постижение.
Обратные связи возникнут, и возникают в меру "продвинутости" читателя - это уже как Бог даст.
История, течение которой постичь невозможно, в итоге всегда оказывается невиноватой и перед поэтом, и перед его судьбой, не говоря уже о лирических героях:
Мне некогда ждать третьего. Мой мир слишком зыбок.
Он разворачивается и осыпается, наподобие древнего свитка.
(Понятия не имею, откуда и о чем этот свиток).
Я не сыщица и не чтица. Я интуитивная гусеница. И у меня лишь одна попытка.
Богданова, кратко рассказывая об общеизвестном, уходит в неведомое, которое требует множества подробностей. Привычное, обыденное, даже приевшееся взгляду своей уличной назойливостью , в поэзии Светланы Богдановой вдруг оказывается настолько небывалым, что стихи, наконец-то раскрывающее нам глаза, только подчеркивают, выделяют, высвечивают ирреальность происходящего.
Видео-фильм - "Презентация книги стихов Светланы Богдановой "Ностальгический газ" в "Фонде "Нового Мира":
К выходу сборника “Ностальгический газ” в “Экслибрисе”- "НГ" вышла прекрасная подборка - причем единственная в этом номере. К стихам был подверстан портрет работы известного художника.
Но читатели - даже предупрежденные о публикации автором - воспитанные на традиции журнала “Юность”, о которой писал еще Константин Ваншенкин: “Фотогеничные поэты, чей внешний облик вам знаком…”, увидев вместо фотографии Светланы Богдановой воображаемый портрет её уличного героя, невольно пропускали подборку.
Этот поразительный факт как-бы добавляет сюрреализма в происходящее.
“Чем продолжительней молчанье , тем удивительнее речь" - слова Николая Ушакова подтвердила своей поэтической судьбой и Светлана Богданова, – она вернулась, как удивляются критики – “в актуальный литературный процесс после 16 лет молчания”.
Думается, на возвращение в поэзию Светлану Богданову подвигло ощущение, что кроме нее - поразительного философа и поэта! - “кажущимися прозрачными смыслы” ( Данила Давыдов) так и останутся видимыми только ей одной.
В столь успешном возрождении и возвращении Светланы Богдановой следует признать неоспоримые заслуги издателя и поэта Даны Курской - это в её издательстве "Стеклограф" вышел сборник "Ностальгический газ".
И вот стихи:
ПРОДАВЩИЦА УКРАШЕНИЙ, ИЛИ ГРУСТНЫЙ КЛОУН
Я, говорит, купила у вас этот браслет.
Деньги перевела на карту. Поймали?
Переписка затягивается. Переходит в бред.
Затем - в дружеские откровения. Едва ли
(Как говорил один учитель музыки, вы
Играете едва-едва, а хорошо бы е-два - е-четыре...
Впрочем, к чему это я, каблуки поверх головы,
А не как у АББЫ... В кривом эфире.)
Я понимаю, что опять и опять
проваливаюсь в призрачную дружбу
С покупательницей. Играем тушь!
Я серьёзно. Ни дать, ни взять
Инженер человеческих душ,
А не продавец, шлёпнувшийся во всё ту же
Радужную лужу.
Новинки шоу-рума - для вас.
Но и кошечки тоже радуют глаз.
Секретики, ваниль, обыкновенное женское.
Я в курсе всего. Вы - в сияющем коконе, в грёзах о сокровищах мира.
Вы само совершенство, ах, какое блаженство...
А у меня - касса. Пыль. Витрины.
Усталые поставщики. Чужая квартира.
И окружающие, как всегда, ни в чём не повинны.
Храни вас бог, красавицы в хрустальных гробах!
Хрустальные диадемы звенят. На ногах - хрустальные тапочки.
Я та, кто дал вам эти жаркие яблочки
(На рынке
Мне по старинке
Их отрекомендовали как "вах").
Я и сама их распробовала, но сна ни в одном глазу.
Вот, теперь всех вас на своей телеге везу
В гномичий рай. Где всё такое крошечное,
Такое мимишечное, браслетошное, брошечное,
Что можно, чихнув, раздавить какой-нибудь заветный комод.
Наполненный сокровищами, точно слюною рот.
АХ, ЭТА БЛАЖЬ...
Ах, эта блажь, ах, эта брошь,
Сладка, как булочка бриошь.
Остра и холодна, как брешь
В моей груди. Не пей, не ешь,
Но лишь одну ее люби,
В одну нее, как в рог, труби.
Мы околдованы лучом,
С лучом нам как бы нипочём
Ни чей-то чек, ни чей-то чёлн
Но луч тот стал нам палачом.
То луч стекла, то брошек луч.
Горяч и грозен. И колюч.
Ах, успокой мой рот, дружок.
Он чили, он сплошной ожог.
До слёз, до стразов, до кишок.
Теперь здесь - холм. Над ним флажок.
И надпись: «Я ушла. Не трожь.
Я крот. Я тлен. Я жажду брошь!»
ОНА НЕ ХОЧЕТ ВИДЕТЬ И СЛЫШАТЬ ДРУГИХ
Она не хочет видеть и слышать других.
Она не хочет знать, что происходит вокруг.
Выглядит она обычно, но порой ведёт себя, как псих.
Как ангел, как демон, - и это её ярмо. Вернее, её соха и плуг.
На то есть причины, и можно их отыскать,
Войдя в её грёзы, в её тело, в её судьбу.
Прочитать, как руки пианиста читают ноты с листа,
Такая вот пневмопочта Брайля в уголках глаз, во сне, на бегу.
Там, в запутанных нитях времени и пространства
Гранит растягивается, точно новорождённое стекло.
Арбатские переулки, чужая любовь... Вера детей в постоянство
Любого родства - и кровного, и духовного... И этот улов -
Ещё только начало причин, слившихся в одно
Следствие: она больше не хочет людей.
Она хочет лишь город, похожий на забитое древностями дно,
И шуршание бумажного эха, бумажного секса, бумажных идей.
Только кому это нужно - так глубоко, так больно! -
Быть ласточкой, поверх звука уходящей в полёт,
Быть хирургом, слышащим сердце по ресницам? Довольно
И того, чтобы просто смотреть на женщину. И как она преобразуется в лёд.
* * *
Утром воскресным, когда солнце щекочет Макдональдс,
И отступает на шаг перед величием МИДа,
Возле Смоленской, почти рядом с грузным Арбатом
Старый и злой букинист — щёлк - отпирает замочки,
Ящички, нежно кладёт книги на столик фанерный.
Носом поводит, вдыхая холод сентябрьских деревьев,
Бургеров жир и бесстыдство, пряный запах китайцев,
Прямо напротив него снимающих селфи с матрешкой.
Старый и злой букинист был когда-то моложе.
И злее. Преподом был. Зарубежку студентам читал в универе.
Предпочитал всех шокировать страстью к маркизу де Саду
И отвращением к мистике. По и Новалис, и Готторн
Были ему неприятны, как... мне неприятен де Сад.
«Мистики пусть погуляют», - говаривал он, усмехаясь.
«В мире давно уже нет загадок для нашего брата.
Гностики правят наукой, всякой страной и Вселенной,
Двигаясь снизу, оттуда, где знаний и злобы источник.
Двигаясь снизу, оттуда, где наша живет сексуальность.
Двигаясь снизу. Туда, где кишки и желудок, и сердце.
Вверх, где жалкий ваш мозг силится что-то осмыслить.
Серое вещество. Студень. Извилины, дурни».
Так он студентам вещал. Те были с ним терпеливы.
Тем, кто много читает, юность характер не портит.
Если, конечно, характер не был испорчен до книг.
Наш букинист от рожденья же будто был покалечен.
Он искривлён был чуднО, оставаясь скучным и плоским,
Точно волнистая линия в чьей-то школьной тетради.
Был он двухмерным среди многомерного люда из ВУЗа.
Неуды ставил студентам за Майринка и Сведенборга.
Неуды ставил студентам за молодость и за смиренье.
Неуды ставил студентам — за то, что при них были уды.
Аллитерация? - Что вы! Я ни за что не играю
В игры словами, когда звуки наполнены смыслом.
С удом у этого гада были большие проблемы.
Может, то была сплетня. Может, пустышка и утка.
(Впрочем, и в утках есть зайцы, а в зайцах встречаются яйца.
Вон он, беги да лови, жми на мохнатое брюхо,
Выйдет яичко в ладонь, бей его без колебаний,
Может, твой ярый цинизм станет кому-то спасеньем.
Ну, и напротив, как водится, кто-то, увы, пострадает.
Бойся не слизи, не крови. Бойся кощея, смельчак.)
Что ж. Возвращаемся к сплетням. Кто-то пустил было слух
Что наш препод — калека. Нет в этом мире мужчины,
Жальче него. И студентки вдруг стали смотреть с поволокой,
Как он твердой рукой выводит барочные пары,
Вензелем и арабеской их провожая в зачетки.
Ну, а студенты... Ещё стали добрее к нему.
Лишь иногда отвернутся, вздрогнут, поморщатся, и
Правую руку займут — ручкой, учебником, партой...
Лишь бы его не коснуться, лишь бы не думать о нём.
Много воды утекло с той невозможной поры.
Мир изменился. И мы с миром теперь изменились.
Всё позабыли, но наш злой букинист не забыл.
Книги свои разложив, смотрит, щурясь, в толпу,
Силясь среди незнакомцев найти постаревших студентов,
Им отомстить, наконец, за то, что они доучились,
Женщин познали, мужчин, время сменяли на деньги,
Статусы, ланчи, карьеру, шопинг, уикенд за границей.
Всё зачеркнули: диплом, свой универ и де Сада...
По, Новалиса, Готторна, Майринка и Сведенборга.
«Что ж вы все стали как я, где глубина и смиренье?
Что ж вы все стали, как я, линией в школьной тетради?
Где же мистический пафос, где наслаждение стилем?
В вашей жизни один нынче пророк — телевизор!
Вы - как лица с обложек скучных и мерзких журналов!
Вышли пройтись, потому что завтра опять на работу?
Солнышко, дети, шары, центр, культура, Макдональдс?
Ну же, идите ко мне. Я покажу вам игрушку.
Много я с вас не возьму. Дайте пять сотен всего.
Вот вам книжонка. Она вмиг вам напомнит былое.
Только откроете — всё. Вы в западне, вы попались.
Больше ни свет вам не мил будет, ни дети, ни офис.
Станете вы повторять: дайте мне хлыст и служанку.
Дайте мне замок в глуши, дайте хрусталь и эклеры,
Кружево шантийи и лабиринт из самшита!
Дайте мне конюха и дайте мне б*дь из кладовки,
Ту, что мечтала цыплят фаршировать по-французски...»
Грезит о мести старик, грезит, и смотрит куда-то
Вдаль, где деревья желтеют, слушая мертвого барда.
Гладит книги старик блеклой, холодной ладонью.
И в этот миг вдруг к нему странная мысль приходит.
«Был бы я пекарь, не знал муки бы книжных червей.
Был бы я пекарь, любил я бы свою запеканку.
Мак и ваниль, и кунжут. Был бы я пекарь.
Но я Старый, как мир, букинист. Только бы не заболеть».
* * *
У негра, раздающего листовки
Цветочной лавки на Цветном бульваре
Узнала, что смешного в белом цвете.
По мнению раздатчика листовок,
Нет белого в природе.
Не бывает.
Нет куриц, нет яиц
(в его стране
Никто не ест ни то и ни другое,
Вот рай, должно быть,
для домашней птицы).
Зубов у крокодила тоже нету
И если крокодил кого-то тяпнул,
То не физически, а, так сказать, духовно.
Намерением, а не пастью.
Всё белое – пустоты. Их нельзя
Использовать. Но можно наблюдать.
Нет белых птиц, но сам полет бывает.
Нет белого песка, но есть дорога.
И, наконец, смешное. Здесь, у нас
Мы – люди, думаем, живем себе, живем.
Но нет. Нас – нет. Лишь наше шевеленье.
Нет наших лиц, волос и даже тел.
«А белые цветы?» – спросила я,
Увидев на его рекламной робе,
Что нынче вы букет из белых лилий
Сумеете купить с хорошей скидкой
В цветочной лавке на Цветном бульваре.
- «Тем более смешно», – ответил он.
Весь город пуст. Здесь продают ничто.
И только он и несколько знакомых
Здесь будто бы играют в чью-то жизнь,
Рисуют документы, по которым
Приходят слушать ветер в институт
И вечерами бродят по бульвару
И получают деньги за прогулки.
Откуда-то, из белой пустоты.
«А как же с вами мы разговорились?
Ведь я ничто?» – спросила я его,
Возможно, слишком легким,
женским тоном.
Он посмотрел куда-то вдаль, туда,
Где вздрогнул светофор, и вот, толпа
Метнулась на зеленый к эстакаде.
- «Должно быть, снова ветер. –
Он ответил. –Так хочется порой
поговорить».
«А наш язык?» – не отставала я. –
«Ведь с вами мы общаемся по-русски!»
«Не так давно узнал я языки.
Язык огня, язык воды и ветра.
На этой территории, в Москве,
Нам безопасней с ветром говорить.
Тогда есть шанс добыть немного пищи
И быть всегда в тепле и там, где хочешь».
«Но что же в этом все-таки смешного?»
«Смешно, когда ничто рождает нечто.
Допустим, деньги из ничто родятся.
Ну, или звуки. Или даже буквы
В библиотеке нашей институтской.
Смешно все это». – Он обвел рукой
Весь мир вокруг.
Я фыркнула: вот черт,
Еще один философ отыскался.
Смешно – так смейся, что стоишь, качаясь,
у памятника клоуну часами?
Но нет же. Ты стоишь, чтоб кушать.
Видать, смешно тебе, да не особо.
«Тогда всего хорошего», – сказала
И побрела к себе домой в Уланский.
Но, перейдя бульвар, я обернулась.
Он все стоял, сверкая объявленьем,
о том, что лилии теперь охапкой
вы можете за сущие копейки
Купить в цветочной лавке на Цветном.
Стоял и вдаль смотрел, как смотрят вдаль
Слепые старики из кинофильмов.
И я зачем-то вдруг рукой махнула
Не то чтобы ему, а просто так,
Как будто ветер руку вверх подбросил.
И там, на том конце бульвара,
В ответ махнул рукой мне незнакомец,
Тот самый негр, живущий
в пустоте. Прошло уж больше часа.
Я пришла домой. Тут прибрала на кухне,
Затем взялась за Интернет.
Сижу. Смотрю Фейсбук. Но думаю о нас.
Что, если все мы – черт возьми –
лишь ветер? Не легкий воздух, а скорее
сгустки. Возможно, уплотнение...
Как пар.
Разумная такая атмосфера.
Но разве это что-либо меняет?
Мы белые. Мы пустота. И что?
Что в этом, блин-компот, смешного?..
Последний сонет цветному бульвару
Ползи под дверь, крошись сквозь гипс,
Сквозь мрак, сквозь радужные лужи,
Лети на звон, туда, где кружит
Фасованный по кранам Стикс.
Ссыпаясь к Трубной порошком
Остерегайся злого Будду.
Он жук, он жир, он жжот повсюду!
Но ты невидим. Ты – пешком.
И, наконец, влепись в бульвар.
Сомни сомнительные сонмы
Семян и листьев лип бессонных,
Шуршащих чушь навеселе.
Оставь их всех. Туши пожар
В большом неглинном санузле.
* * *
Окнами в окна – словно грудью давить на грудь.
Нужен хороший бампер, чтобы терпеть эту муть.
Шторы – как шелуха. Их уже не вернуть.
Жалюзи слиплись. Надо бы что-нибудь
Жесткое. «Сходишь на рынок, там посмотри, не забудь».
Дорогомиловский красному рад.
Красному мясу, разбитому вдребезги наугад.
Красным носам, вдыхающим жирный, как карбонад,
Воздух, похожий на жилы, нежели просто на смрад.
Красным губам, окликающим красные уши: «Брат!..»
Нет товаров для дома среди нашинкованных тел.
Может, тебе не сюда, может, в другой отдел?
Да, тебе не сюда. Только ты не успел.
Встал, и стоишь, как столб. Индо, бедняга, взопрел.
Точно ангел на шпиле. Черен. И сиз. И бел.
Жесткое нужно, помнишь? – Спрятаться от людей.
Латы? Здесь только лапы. (Не убий, но убей).
Здесь только клювы и когти. И рога – погрубей.
«Вот, пожалуй, рога. Дай пострашней, поострей.
В общем, рога упакуй. Можно в пакет, без затей»...
Отныне – рогами в окна! Скрюченным пальцем в глаз.
Больше, сосед, не смотри. И не думай о нас.
О том, что в доме напротив мы творим без прикрас.
Спать ложись от греха. Сыт, тосклив и чумаз.
Ночь исцелит нас всех. И не в последний раз.
Арбатское барокко
Глюк, говоришь, Бах.
Стук по клавишам, крах,
Крах тишины, стен –
В ад, в метрополитен.
Вешай его, подвесь,
Как эспрессо в кафе
Для незнакомца – ввысь,
Пусть он и подшофе,
Ставь для него барокко –
Аэродром подскока –
Крестиком в плоской графе.
Там, где плоско, – там свет.
Там все просто: вельвет,
Строчка двойная, быт.
Бах там – бабах. Забыт.
Глюк бликует сквозь люк.
Это не тот глюк.
«Здесь слишком много нот» (с).
Их не сложить в комод.
Ими забить живот.
В них зарыться, как крот.
Пой мне, сосед-банкрот.
Пой, как арбатский сброд.
Глюк, говоришь. Бах.
Все на своих местах.
А между ними – Арбат.
Жирен. Кудряв. Горбат.
Интуитивная гусеница
Шерлок, как всегда, берет третий экипаж.
Прилипает к лакированной подножке, затем – к бархатному сиденью...
Точно палочник из ужастика, взбирающийся на десятый этаж.
Он так же хрупок и так же изящен. Полупрозрачен, как пресловутый мираж.
То ли дело я. Тяжелая и плотная,
Свинцовая Рапунцель в темноте колодца.
Колодца, вывернутого наизнанку, торчащего вверх, как булавка,
О которую можно навсегда уколоться...
Выхожу за первого встречного.
Покупаю первый попавшийся дворец.
Оглядываюсь на первый же окрик,
Кладу богатство в первый же сберегательный ларец.
Мне некогда ждать третьего. Мой мир слишком зыбок.
Он разворачивается и осыпается, наподобие древнего свитка.
(Понятия не имею, откуда и о чем этот свиток).
Я не сыщица и не чтица. Я интуитивная гусеница. И у меня лишь одна попытка.
Несколько слов о вещах
Посвящается Тате Дашковой
Мир, где каждая мелочь – портал,
Это мир волшебников и продавцов.
Зелен и розов, золотист и пунцов!
Хотя, по-моему, ты от него устал.
Ты устал от оттенков. Устал от вещей.
Ты ждешь чистоты от того, что всегда
Было грязным. От овощей,
От ножа, от стола, от кухаркиного труда.
Забудь о времени и о гарнире забудь.
Используй старинный холст, пролезь
Туда, где ночь. Где занавес, точно ртуть,
Подвижен, опасен. Не ткань, а живая взвесь.
Где запах пыли и пота – ностальгический газ.
Не можешь сдержаться, хочется громко ржать
Голым путаться в ветоши, стать королем проказ,
Уж какая тут чистота. Тут – тело. Тут – вонь. Тут – ржа.
Снова пора скоблить? Забудь. Оставь этот бред
Авторам книг про уборку. Уважай эту грязь.
Узел, колтун, комок, – самый полезный предмет.
С ними подчас легко двигаться, веселясь,
Не уставая и... не прерывая связь.
Путешествие за край земли
Лубок
*
«А всё-таки она плоская!» –
Воскликнул и почесал танзуру.
«Лысина твоя?» – ангел насмешливо вопросил.
«Лысина моя плоТская», –
И невозмутимо добавил:
«И у тебя не все перья белы, встречаются и те, что буры».
«Тссс, осторожно, тебе ещё нужно сил,
Чтобы дойти до края,
А то будешь потом стонать: умираю...
Господи, мол, зачем ты меня оставил,
И всё прочее, как другие монахи».
«Не дождёшься», — отрезал. И побрел, опустив глаза,
Как бредут на виселицу или к плахе.
А ангел решил свалить и больше пока не влезать.
И пошёл монах по пескам и травам,
И пошёл монах по корням корявым,
Ведь господь дал ему в провожатые пару ступней,
А в такой компании всё же идётся дружней.
Да и грешишь меньше, разве что спотыкаешься,
Крякнешь, перекрестишься, и как бы уже раскаешься.
«Вот так диво дивное», – и встал столбом.
Диво, меж тем, к нему, шелестя, ползло,
Пенилось, как добрый монастырский эль.
А ангел тут как тут: «Всё», – говорит. – «Облом».
«Ступай», – устало махнул. – «Должно быть, мне повезло.
Вот пара дощечек. Будет нынче постель».
И прилёг на пирс, и тотчас уснул.
А ангел – делать нечего – остался пугать акул.
А потом случился шторм. И монах в бреду
Цеплялся за доски, кричал всякую белиберду
Про тугого на ухо настоятеля, про розы возле калитки,
Про некую девку – ногти черны, а кожа бела и в веснушках,
Про загаженные вяхирями монастырские пушки,
Про воду, но больше – про эль и прочие дурманящие напитки.
И ни разу – ангел готов был поклясться – не вспоминал еду!
*
А вот ангел, следуя своей пернатой природе,
Очень хотел чего-нибудь поклевать.
Но все же он не птица, а нечто оккультное вроде.
Нашел ламинарию. Стал ею в зубах ковырять.
Хотя морской травинки ему не хватило бы на прокорм.
И он, наверное, опустился бы до ракушек. Если б не шторм.
«Господи, помилуй», – вопил монах.
А про себя думал: «Пошли вы все на!»
Он взлетал в чернильное небо на деревянном осле
И обрушивался в пучину в кипящем котле.
И в конце концов, в этом аду озверев,
Он хохотал, как гиена, и рычал, как лев.
А ночью обмяк и отпустил своего осла.
И пошел бы ко дну, если бы здесь не росла
Ледяная гора. Стуча зубами, обдирая запястья,
Он вылез на лёд и упал, подвывая от счастья.
«А всё-таки, она плоская», –
Шептал и смотрел на лёд.
«Плоская-плоская», – повторял, вглядываясь в полоску,
Которая к айсбергу приближалась влёт.
И вот, предательски хрустнув, ледяная гора замерла,
И монах увидел в небесах отражение: два крыла.
Ангел сидел по другую сторону плавучей горы.
Во-первых, напуганный. И очень злой – во-вторых.
«Это ты», – говорит. – «Ты во всём виноват.
Я так больно, так низко пал!» – «Скажи спасибо, не в ад.
То была божья воля, морские псы танцевали бурре».
«Ангелы не должны рыбам идти на пюре».
«Бедняга Левиафан голоден!» «Поворачивай ледышку назад!»
«Приплыли. Не нравится – лети в свой божественный сад».
«Пока ты здесь, сад для меня закрыт, лучше бы ты утоп».
«Значит, терпи. До чего же ты толстолоб!
Ангел, а такой остолоп!»
*
Наконец, протянул руку. И услышал гул.
«Купол похож на медузу. Чистая слизь».
Только и успел подумать. И тотчас же блеванул.
«Ты уже у цели. Немедленно соберись».
Снова дотронулся и отодвинул край.
Гул нарастал. И не гул. А будто бы ангельский грай.
«Соберись, тряпка. Вот он, твой берег, твой рай».
А дальше – версии расходятся. Одни говорили,
Монах и ангел узрели за краем автомобили,
Самолёты, самоходы и танки
И вот такие бриллианты неведомой никому огранки.
Шли, и попали на пир к королю выпивох.
Тот был зол и усат и громко кричал «хэндехох».
Другие шептались, мол, всё это небылицы.
И монах, и ангел пролезли под куполом и оказались в светлице.
А там во всю стену – зеркало. В его золотой глубине
Увидели они себя – спящими среди спрутов на дне.
А вот третья история мне особенно нравится.
Попали они там в деревеньку. Решили будто бы позабавиться.
Стали орать и скакать, и быстренько были схвачены.
Их оглушили. И оттащили в погреб, где среди всякой всячины
Бочек с элем, ржавых вериг и гирь
Они очнулись. И узнали родной монастырь.
К ним вошёл настоятель. И рявкнул: «Не дебоширь!»
«Не дебоширьТЕ», – поправил монах, оглянувшись туда,
Где только что был ангел. А теперь валялась мятая сковорода.
«Кто это – вы?» – спросил настоятель. Похоже, он всё-таки не был глух.
«Я и мои стопы», – смиренно ответил. И почувствовал, что под ним на полу вода.
И тут же добавил в припадке гордыни: «И святой дух».
Купе
Москва-Астрахань
Моему коту Масюсе
*
Когда рыбак огромным сомом
Усатым, жирным и больным
Должно быть, ободравшим бок
О гальку или о причал...
Когда рыбак огромным сомом
Ворочается тяжко в душном
Купе, и в этой духоте,
Давящей звуки, точно сели
Сентябрьского прилива, стонет...
Приди ко мне, мой серый друг,
Мой друг ушастый, мой любимый,
Устройся на плече, сощурься
И дай мне в этом невозможном
Стучащем омуте уснуть.
Невероятная интимность
Таких подробных путешествий
Должна быть чем-то вроде кармы,
О ней в Фейсбуке говорят
С надеждой: «будет плюсик в карму».
Тук-тук, тук-тук. И ты лежишь
В консервной банке с чужаками
А, стало быть, тебе везёт.
Тебе не тотчас же везёт –
Такое трудно бы назвать
Вообще приличным словом. Нет.
Тебе чуть позже повезёт.
Когда из этой душегубки
Ты выйдешь в холод на рассвете
И будешь знать, что ты жива.
И этот мутный путь закончен.
*
Мой серый зверь, приди ко мне.
Когда-то ты любил консервы.
А я сейчас вполне съедобна,
Паштет, желток, желе в железке,
Мой хрящ, мой жир, мой сок под прессом
Чужих видений замещает
Меня саму. Приди, приди.
Дай мне почувствовать на коже
Всю страсть твоих прозрачных жал.
Быть может, проколов мне кожу,
Проколешь ты и эту сталь,
Глухие стекла, дерматин,
Освободишь меня отсюда,
Из чрева, из червя, из змея,
Ползущего в ночной степи.
И дашь мне кровью, дашь мне сердцем
Ты дашь возможность мне дышать
И слушать твой хрустящий храп.
Хорал, хрипение, порханье
Сухого мотылька в гортани.
Ну, или где рождает звук
Таинственное тело кошки.
Освободи меня, прошу.
Пусти на воздух. Дай уснуть.
*
Рыбак ворочается, стонет.
Он на соседней полке грезит
О рыбах малых и больших.
Во сне он превратился в рыбу.
Должно быть, чтобы лов был лучше,
Он должен вжиться в образ жертвы
И повести её умело
В кошмаре сна на крюк, на смерть.
А завтра – завтра он посмотрит
На плотный хвост, на чешую,
Потянет и рванет за губы
Холодного сома и что-то,
Как коготь, острое пронзит
Его потухший мозг. И смех
Его замрет на миг. И руки
Вдруг дрогнут. А затем опять
Рванут. И это наважденье –
Что боль он будто ощутил
В лице, в губах, в усах и в шее,
Что сам он – грузный сом, он рыба,
Оставит рыбака навеки.
«Должно быть, солнце. Я сгорел.
Нужны мне чёрные очки
И шляпа круглая, с полями». –
Решит, вытягивая тело
Речного бога из воды.
Но это – завтра. А теперь...
Теперь он умирает в лодке,
Лупя по доскам плавниками.
А нам с тобой его не жалко.
Сиди, сиди, мой кот, тук-тук.
Пусть острый человечий запах,
Сочащийся сквозь невод сна,
Не отвлекает нас от кармы.
Сегодня – мука. Завтра – плюсик.
Мы это выдержим, пройдем,
Промчимся, проползём, проспим...
Шепчи мне хищный шепот в ухо.
Ты здесь. Я чувствую. Тук-тук.
* * *
Мой лосось!
Видишь кость?
Видишь гвоздь? Видишь ось?
Чуешь в сердце холодном томленье?
Это всё потому,
Что начало всему
В этом месте сбылось,
Как воронка, как ствол, как сверленье.
Этот пуп,
Этот суп,
Этот сон – как тулуп:
Жарок, душен и туп.
Круг за кругом, без слов, без движенья.
Ты, кружась, отплывай
Прочь отсюда, за край,
Там осадок похож на победу, на рай,
И в воде нет ни капли броженья.
Мой лосось!
Эта ось,
Этот гвоздь, эта трость
Всех доводит до исступленья.
Это явный сигнал.
Ты похож на коралл,
Ты, мой друг, маргинал.
Прочь отсюда, нажми на сцепленье.
Хвост – и скрип.
Хрящ – и хрип.
И плавник, как полип.
Уплываю, и чувствую тренье.
И всё тише поёт
Хоровод, круголёт...
Через мель, через сель,
Через мост, через брод
Я ползу, не щадя рыбий глаз и живот,
В тишину, в чистоту, где старик-садовод,
Розмарином набив мой смеющийся рот,
Превратит чешую в оперенье.
Басня о моде
Послушайте-ка басню про ежа.
Однажды ёж
Решил побрить иголки,
Чтоб стать похожим на ужа.
«Зачем?» – спросил его мохнатый шмель, жужжа.
«Ёж – мимими, но сексуален уж!» – ответил ёж, дрожа.
«Уж старомоден. Мы же в моде.
Мы хипстеры, а это, вроде,
сейчас посексуальней змей», –
бородку почесав, сказал мохнатый шмель.
«Ужели уж – боян?» – спросил колючий ёж.
«Ах, вряд ли ты поймёшь!»
Шмель, лапкою махнув, умчал на шопинг.
А ёж побрился. И примерил смокинг...
Наш ёж не посещает распродаж.
Он любит быть, как уж.
А уж всему на свете
Предпочтёт винтаж!
Вот так-то, дети.
Мораль сей басни – каждому своё,
Свой образ жизни. И своё тряпьё.
Кому-то – неопрен, кому-то – драп.
И стиль, и имидж сам ты создаёшь.
Но моден до тех пор, пока ты раб
Концепции. Как шмель. И уж. И ёж.
Басня о гаджетах
Психологи и окулисты,
Учителя и прочие артисты, –
Все гаджеты ругают. И не зря.
Хотя, постойте-ка. Вы знаете угря?
С айпадом он дошел до дна.
Вот про него история одна.
Наш угорь был хорошим малым,
Но страсть имел он к соцсетям
И прочим цифровым забавам,
Которым предавался,
Буквально тут и там,
Пока морской народ лишь тусовался.
Тогда все шастали «на якоря»:
Сардины, толстолобики, форели.
Никто не спал в своей постели...
Ну, кроме нашего угря.
И крабы, и миноги, и улитки
Предпочитали крепкие напитки:
«Русалью кровь» и «Глаз омара»
Но, прежде, чем нырнуть в объятия кошмара,
Они болтали всласть, напившись яду,
О «кое-чьем» пристрастии к айпаду.
Мол, как же так, ведь жизнь у нас одна,
Не может виртуальной быть она.
И, разумеется, их всех поймали в сети.
В единственные реальные на свете.
А наш любитель гаджетов на дне
На безопасной глубине
Айтюнзы слушая, сидел в Фейсбуке.
То лайкал, то постил, и сам вовсю постился,
Забыв об ужине, о волнах и о скуке,
Пока морской народ на рынке потрошился.
Мораль здесь в том, что неисповедимы
Пути господни. Гаджеты, соцсети
Даны нам всем, как Ною дан ковчег.
Плывите, не оглядываясь, дети.
Вокруг нет жизни. Но и смерти нет.
Когда в руках айпад, айпод, айпед.
Вот наш ответ ревнителям науки:
Пойдемте, повисим в Фейсбуке.
***
Теперь зима на острове и скалы
Покрыты инеем, а в небесах
Светло и серо. Здешний воздух
Напоминает тонкий лист бумаги:
Его сминаешь жаждущим дыханьем –
Хрустит он и ломается, и тает.
Но море мирное, зовущее, на строки,
Написанные нервными чернилами, похоже.
Зубчаты спины волн, горбат и груб
Хребет, всплывающий и тонущий в пучине,
И каждый из хребтов хранит разрыв
Пузырчатой и сумрачной цезуры.
Так, наблюдая с берега за морем
И ветру подставляя грудь и руки,
И в ветре остужая лоб и веки,
Стоит, в песке увязнув по лодыжки, Сафо,
И предается странным наслажденьям –
Слагая строфы обо всём, что видит,
И тотчас забывая их навеки.
Свершение
Не столько зубное блеянье боли, пустота
Вычищенных стен больничного лона,
Не боязнь умчаться прочь, раствориться в предвыдохе стона,
Ослабеть, или даже устать;
Не столько ошибки разломанных сновидений
Как вариантов обета, данного игольному ушку,
Не столько сама игла – луч солнца, сорванная ресница, жгут,
Удушающий предплечье, подкашивающий колени,
И не набожность, упаси меня всё, что может здесь упасти,
Не мелочность клеточного убийства
Меня угнетают. Но беспокойство
При подчинении хрусту кости,
При верности собственной крови и расширенью зрачков;
И – следом – прилежное запоминанье
Внутричерепных аппликаций, да в строгой ванне
Покаянный плеск скальпелей и неведомых никому крючков.
А вот как бы стихи в прозе! -
ФИЛОСОФИИ - МЕЛЬКОМ
Философия Языка:
Всякому существу дан один язык, либо ни одного. Бойся потерять, что уже имеешь.
Записывания:
Люби иероглифы за их герметизм, ибо толкованиям нет пределов.
Беседы:
Голоса звучат и при отсутствии собеседников, посему будь молчалив.
Памяти:
Лишь память способна сделать тебя слепым.
Знания:
Нора должна быть глубока и вдалеке от других, дабы твой дом стал тебе потом могилою.
Сохранности:
Ничего не храни, ибо страх потери требует пищи.
Насыщения:
Насыщайся, ибо всему есть предел, и этот предел дано установить лишь тебе.
Неуверенности:
Это Философия жизни.
Жизни:
Лишь тогда умирай, когда уверишься, что не спишь.
Сна:
Сон — единственная полезная иллюзия. Люби его.
Лечения:
Река шумит в ушах, но не в раковине.
Слуха:
И спонтанное упорядочено.
Вкуса:
Ешь соленое, ибо таков вкус Тартара. Ешь горькое, ибо его не любит никто. Ешь кислое, ибо оно рождает жизнь. Ешь сладкое, ибо его любят все. Не ешь того, что не имеет вкуса, ибо оно бесполезно.
Запаха:
Наслаждайся, но традиции не нарушай.
Осязания:
Не бойся осязать, ибо все осязаемое одной крови с тобою.
Зрения:
Вопреки всему, в юности будь дальнозорок, в старости — близорук, дабы твои глаза не мешали тебе помнить о смерти.
Голода:
Поступай, как решил. (См. Философию Неуверенности)
Похоти:
Не противься желаниям своим, но помни: и они конечны.
Ласки:
Никто не ведает, когда кубок полон, а когда — пуст.
Любви:
Поступай, как Нарцисс, но не смей портить воду в ручье.
Стыда:
Стыдись всего, ибо что для одного естественно, для другого безобразно.
Женственности:
Научись носить маску, приятную окружающим.
Расставания:
Не расставайся никогда, ибо изменениям нет пределов.
Движения:
Двигаясь все время, оставайся неизменным.
Ожидания:
Жди, но не сдерживайся, ибо вода сильнее плотины.
Возвращения:
Не возвращайся никогда.
Тоски:
Нет такого дерева, которое бы не цвело и не давало плоды.
Плача:
Не верь себе никогда.
Смеха:
Будь весел настолько, насколько ты сам способен поверить себе.
Веры:
Верующий по слабости своей и невежеству узревает Господа, глядя в зеркало. И лишь страждущему дано знать, что в жизни сей нам подарена надежда, а смерть приближает нас к Богу потому только, что она есть сон.
Религии:
Противься всяким ограничениям, ибо каждый волен сам себя ограничивать.
Скептицизма:
Постарайся забыть сомнения, ибо спокойствие — священно, а конец неизбежен.
Мечтаний:
Береги желания свои, ибо, хотя и обращены они в будущее, сродни они опыту и воспоминаниям, стало быть, они приближают к смерти.
Запоминания:
Помни избирательно, ибо следует быть гурманом, но не чистоплюем.