Инга Кузнецова родилась в посёлке Черноморский (Краснодарский край), живёт в Москве. Окончила факультет журналистики МГУ, аспирантуру по философии. Автор поэтических сборников: «Сны-синицы», «Внутреннее зрение», «Воздухоплавания», «Откровенность деревьев». Стихи печатались в журналах "Новый Мир", "Арион", "Октябрь", "Дружба Народов", "Вавилон", "Новая Юность", "Интерпоэзия", "Homo Legens", "Prosōdia", переведены на английский, французский, испанский, китайский языки, звучат в исполнении актёров Школы-студии МХАТ.Лауреат премий: поэтического конкурса имени А.С. Пушкина, «Триумф» (молодежные номинации), "Московский счет", Волошинского конкурса. В 2010 году представляла Россию на X Международном ПЭН-фестивале в Нью-Йорке.
“- Они получили все, что Муза и судьба не додали поэтам предыдущей эпохи ” - сказал мне Александр Петрович Межиров, когда в октябре 1971 года мы протискивались на поэтический вечер к "артистическому входу" Дворца Пионеров на Воробьевых (тогда Ленинских) горах - сквозь кордоны конной милиции.
“ Они” - это “шестидесятники”, и даже мудрейший А.П. Межиров был поражен небывалым вниманием, котором народ вдруг стал одаривать тогда своих поэтов.
Владимир Высоцкий на своем Творческом вечере сумел без паники освободить несколько зрительских рядов, а затем тех, кто висел - на люстрах!!! - убедил пробраться обратно в отверстие на потолке, и - как и обещал в микрофон - посадил этих зрителей с люстр рядом с собой на сцене. В зале места не было вообще.
В те времена почему-то казалось, что интерес к поэзии в России будет только возрастать.
Однако, в наши дни никакого особого интереса не наблюдается. Почти всех завсегдатаев московских поэтических вечеров я знаю лично, и наши лайки мы ставим рядом на поэтических страничках в соц. сетях. Вот, собственно, и все.
Не стал исключением и недавний Творческие вечер Инги Кузнецовой в “Жан-Жаке”.
Блестящее дарование, обаятельность, широкая известность в поэтических кругах, и - камерный творческий вечер в кафе возле "ДомЖура" стал очередным подтверждением, что между поэзией и общественным к ней интересом - парадоксальным образом! - мало корреляции.
Вполне может случится и так, что небольшие поэтические островки нашего живого человеческого общения - в музеях, кафешках и фондах - весь это мир - скоро уйдет в Сеть. Инга Кузнецова презентовала новую "Неандертальскую книгу".
Поэтические вечера в “Жан-Жаке” обычно проходят прямо среди столиков, и говор посетителей заглушает голос поэта. На презентации я был поражен, удостоверившись, что это просто рукописи, распечатки из раннего или неопубликованного - Инга Кузнецова читала стихи:
.
В эпоху фейковых новостей реалии размываются, а все прошедшее теряет свою значимость. Тонкие намеки на исторические факты - так называемые "аллюзии", в современных поэтических текстах все менее действенны.
Реминисценции Инги Кузнецовой связаны с собственной жизнью, и со своей судьбой. Поэтому и события, и чувствования поэта - а стало быть и его читателя, имеют несомненную достоверность, и ложатся прямо на душу:
Опять шмыгнет, дыханье затаит
вчерашний ежик с чуткими ушами,
и легче мне, что страх имеет вид.
Пусть поживет за нашими вещами.
Строфы Инги Кузнецовой проходит холодком по спине, и действеннее всех выстрелов изо всех чугунных пушек.
Когда единственная жизнь
идет, меня не замечая...
хочу все бросить, потерять,
рассыпаться, - она, как мать
усталая, после работы
приходит, говоря: "Ну что ты..."
Это как-бы несобственно-прямая речь Инги Кузнецовой - частый прием крайне ранимой поэтессы. Кузнецова обретает и лирическое, и просто физическое свое бытование, отражаясь в мерцающих зеркалах своих стихов:
Почерк клонится влево, а тут, как стерня -
срезан жадной косой на корню.
Обижайся, как хочешь, сейчас на меня,
все равно я тебя сохраню.
Лучше в небе журавль, лучше солнечный день,
лучше хлебные крошки синиц,
лучше быть только тенью отчаянных тем, -
чем падение вверх или вниз.
Почему актуальным смыслом у нас наделена только трагедийность - вопрос, как говорится, не ко мне.
"срезан жадной косой..." "хлебные крошки синиц..." "лучше быть только тенью отчаянных тем" -
все это бесконечно близко, и даже не контрастируя по значениям слов и строк, складывается в смысловую парадигму современной русской поэзии.
О своем творчестве Инга Кузнецова говорит:
" - Я даже не регистрирую разницу между собой и текстом. Безусловно, написание стихов для меня – это способ духовного перемещения из одной точки в другую в каком-то максимальном пространстве. Стихотворение – это не специфическая реальность, а – наряду с научной гипотезой – способ открытия нового сочетания вещей (или новых вещей) и их сути в этом мире. Вещей не в функциональном, а в глубинном смысле. Каждый настоящий автор интересен тем, как он по-новому устанавливает эти связи."
И вполне может случится, что с легкой руки Инги Кузнецовой, последующие поэтические презентации "с листа" и новых, и ранних стихов будут называться "Неандертальской книгой".
И вот стихи -
***
Против хода теряешь пейзажи,
против воли - других.
Ничего тут жестокого, даже
темп достаточно тих,
чтобы ты поняла и привыкла
отвечать за одну.
Бесполезно выдавливать стекла
и выдергивать шнур.
Все равно никого не захватит
"я" в подземный поход,
на прогулку по облачной вате
и в полеты над-под.
И пока оболочку-обновку
не сожгла изнутри,
проезжая свою остановку,
смотри.
***
Дневная боль приходит с юга
набегом пыльной саранчи
и накрывает до испуга,
от зрения требуя: молчи.
Потом, уменьшившись, в межбровье
шмыгнет, сторожкая, как мышь, -
и вновь жестоко и подробно
идет по телу Тохтамыш.
Какое странное леченье:
смотреть изнанкою лица,
как погибают в ополченьи
смешные красные тельца.
Но знать: растущая рывками,
как гуттаперчевый бамбук,
душа не рвется под руками
Того, кто ищет новый звук.
Март
Город, воронами разворованный,
точно горбушку, упавшую в снег
тающий, дворников яркие робы на
рваном ветру возвращают весне.
Стаи кричат чернотою пронзительной.
Утром проснешься - в новом снегу
двор, будто фильм для медлительных зрителей,
для замирающих на бегу.
Бродишь с прививкою пастернаковой
в венах гриппозных, с болью в скуле.
Как одиноки неодинаково
стертые знаки на мокрой земле!
Прошлое рвется клочками газеты, и
не прочитать мне его никогда.
Город растерзанный, город раздетый
мартовская омывает вода.
Как мне к тебе подойти, подступиться,
город? Ловлю тебя на живца,
запоминая открытые лица
пленкой засвеченного лица.
***
М.А.
Книги ли переставляешь на полке
иль затыкаешь оконные щелки,
холода утреннего боясь, -
ты неотчетлива и безответна,
точно пилот, что пытается тщетно
с аэропортом выйти на связь.
Ощупью в чудище реактивном
ты пролетаешь над городом дивным,
ныне - безвидным. Там твоя тень
вяло почитывает Платона,
лампочки вкручивает в плафоны
и поливает растенья.
Зная наверное: рейс твой отложен, -
медленно смахивает с обложек
пыль, не рискуя попасть в переплет.
А облака между вами, как лица
в памяти, множатся, и все длится
твой полет.
Внутреннее зрение
Я вижу, как темное дерево медленно движется через меня
и в кончиках пальцев шевелятся тонкие ветки.
И эта картинка настолько сильнее реальноcти, что понять,
как выглядит тело, не могут тягучие веки.
Внутри меня мох и смолистая древесина. Земная кора
готова к любым превращеньям, но мы замечаем
обычно лишь то, что поблизости - кромку двора
и мертвые вещи, что тайно живут за плечами.
Быть может, все то, что приснилось, могло б прорасти
наружу; быть может, слова существуют - как звери,
как зерна в земле, точно люди в смятеньи и птицы в пути.
А их пустота - тоже выбор и зренья, и веры.
***
Неужели и ты из тех, кто
сминает рельеф, как текто-
нический сдвиг, как техно-
кратический бум, как тот
прославленный архитектор,
что строит дворцы пустот?
И ты - лишь о том, о том же
оскоминном: о подкожном
смятеньи, о том, что тоньше,
беспомощней и грубей
словесной игры роскошной,
оставшейся на губе?
Как мне пролететь над женско-
мужским, неумелым жестом
ни флюгера хриплой жести,
ни облака не задев?
Не выдразнить тьму нашествий,
таящуюся везде?
Память
Когда-нибудь, когда-нибудь, когда
мы станем галькой или валунами
и, может быть, "моренная гряда" -
пометят новые географы над нами
в походных картах (варварский ледник
едва растает в северных широтах),
и все, что мы запомнили из книг
о камне, точным до наоборот
окажется, - тогда пойму, как быть
без четкости меж фактами и снами.
И медленно пунктир резьбы
проступит трещинками-письменами.
И все яснее будет этот труд.
И новые кочевники начнут,
отыскивая прежние кочевья,
угадывать погибшие значения.
Тростник
Лучше в небе журавль и синица в руке,
а записочки-сны в рюкзаке.
Чертежи-миражи... Не тужи - покажи,
расскажи о небесной тоске.
О воздушной реке, голубом тростнике,
о побеге олень-облаков.
Человек безполётен под тяжестью лжи -
неужели же ты не таков?
Почерк клонится влево, а тут, как стерня -
срезан жадной косой на корню.
Обижайся, как хочешь, сейчас на меня,
все равно я тебя сохраню.
Лучше в небе журавль, лучше солнечный день,
лучше хлебные крошки синиц,
лучше быть только тенью отчаянных тем, -
чем падение вверх или вниз.
***
Народ несет печать зимы.
Народ несет печаль зимы.
Зима неизъяснима.
В ее зрачке застыли мы,
как неоконченная мысль
и неудачный снимок.
Мы простаки. Попав врасплох,
зимы прослушав монолог,
не понимаем знаки:
к чему листвы переполох,
зачем цветет чертополох
на шерстяной собаке?
Как тень гигантского крыла,
зимы ресница сорвалась,
мир рассекла на части.
И счастья нежная пыльца
ложится всем на пол-лица,
запудрив свет несчастья.
Мужчины в бежевых плащах
на синтепоновых плечах
несут обломки неба.
Тинейджеры на помочах,
как циркачи, чей трюк зачах,
болтаются нелепо.
Деревья в списанном раю
раскачивают песнь свою,
пока ползет машинка
и режет позднюю траву.
А сердце держит на плаву
прекрасная ошибка.
Что, если вправду всюду тот,
к кому лишь брошенный пойдет,
везде его улики?
А мы молчим в зрачке зимы.
Еще совсем осенни мы,
рассеянны и дики.
Концерт
Ловля ветра в дырявом кармане, где мелочи нет,
(так, как нет мелочей для тебя - все мучительно больно),
духового оркестра сквозняк, и - затакт, и - задет
чьим-то острым смычком и - летит твой сценарий невольный.
Точно шарик-циркач и обманщик детей самокат,
как стремительно эта земля подбегает под ноги!
И, наверное, так: из затакта начнется закат,
но в трамвайное русло не впасть, не вернуться, пологий -
нет, по логике несовпадений - не вычертить спуск.
А бежать вверх по вдоху, выныривая из отверстий
ровно раненных флейт, и вплетаться в пучок перепу-
танных струнных волокон не темы, но версий.
А потом, по карманам пошарив - ну был же билет! -
проследить, как из недр вылетает неясная птица.
Книгу жалоб-судеб не проси: даже мелочи нет,
и за счастие ты не сумеешь ничем расплатиться.
обожаю это стихотворение!
Отточие
Голова - черный ящик. И, кажется, не извлечь
тех, кого я любила. Все то, что когда-то любила.
Повиликой внутри разрастается зябкая речь.
У нее дефицит хлорофилла.
Но природа двухслойна, поверь мне, что будет не так,
как снаружи: не лодка с затоптанной хвоей под килем,
не оскомина медных тарелок, - а темнота
и мерцание точки. И мы никого не покинем.
Так же вспышками память живет, как в знакомой среде,
только ярче она у бесплотных, глухих и незрячих.
Что же легче подумать о страхе ничто и т.д.,
о случившемся с нами не зря чем?
Терпенье
Терпенье, терпенье - вот все, что осталось теперь,
когда наступает песчаное время потерь,
пустынное время разбрасывать силы и камни.
И если ты скажешь: опомнись, вернись, собери -
иль ты позабыла о ветках, растущих внутри? -
отвечу тебе: эта тяжесть теперь велика мне.
Воткни меня в землю и деревом хрупким храни.
Ты знаешь, какая здесь почва - песок и гранит.
Присядешь в тени и подсохшие соты граната
разломишь - а это твои промелькнувшие дни.
Каким незамеченным счастьем сочатся они!
И ты их глотаешь - постфактум, спеша, воровато.
Как много просроченных подвигов в плане, но где
нам здесь научиться неслышно ходить по воде?
Как выпить обиду до дна, до касанья губами
одежды врага, ведь всегда он на той стороне,
смеется над нами, паяцем бежит по стене?
О как же расти, ни препятствия не огибая?
8-926...
Абонент недоступен навечно. Он не говорит.
У глаголов его не известный грамматике вид.
Он давно уже - зверь или, может быть, хрупкая птица.
А у них и заботы другие, и времени нет,
чтоб смотреть сквозь тяжелые веки на утренний свет.
Зарастает теплом, замирает, сейчас прекратится
эта связь, точно резь под ребром. Города, времена
превращаются в мел. Твое дело - песок, сторона:
не спасти ничего. И, упорствуя в прямохожденьи,
заблудившись меж зданий разрушенных (в каждом видна
их эпоха), ты все же вернешься из странного сна
за секунду до пробужденья.
Ты не помнишь, как все начиналось: наверно, с добра
или зла, или, может быть, впрямь с запасного ребра
для тебя (так берут черенок у смородины), Слова -
для него. А теперь накрывает, как тьма, немота.
Вот и Дарвин доволен: становится все на места.
Значит, снова ab ovo.
Сколько помнит о запахах-знаках подшерсток и пух,
столько бедный двуногий, сбивающий логикой нюх,
беспричинный заложник дыханья чужого, касанья,
никогда о другом не узнает. Но в каждой любви,
точно споры, живут сообщения неулови-
мые об окончаньи.
* * *
дом и обыденность нас не спасают от
будущего
мне бы в глине проделать ход
вбок
в неизвестность
но то что зовётся рок
тут как тут в виде стражи врат
мне бы шитью учиться заштопать рот
вдоль-поперёк
оба века да на засов
и моргая внутрь
углубляться в кишенье сов
в эту гойю наоборот
мир не становится лучше да и с чего б
ты же сама несущественна
как микроб
пусть прелестный микроб
что ты можешь тут изменить
под молчание аонид
но понимаешь
наша стареющая звезда
брюхатая пораженьем
и мраку ответит да
переводи же реки и города
побыстрей в предложенья
и покороче
некогда путаться в языке
долгошипящем
и припадая к строке
ковылять к веревочной лестнице
в небеса
не вечно же им зависать
воздух трескается как картина
как хаос пьян
этот космос
если конечно
космос он не обман
зрения
для которого генрих ли томас манн
всё уже едино
* * *
пришла прозрачная зима
сводящая с ума
небесных азбук кутерьма
врезается в дома
они слоны стоят на тьме
смотреть не стоит вниз
там что-то в порванном письме
пожалуйста проснись
сгреби снежинки расшифруй
послание для тех
кто чистит шифер на ветру
кто видит только снег
* * *
на провод неявного смысла
подвесили воздух
отечества дым коромыслом
носили как воду
упали забылись
за матовыми стеллажами
среди циркуляров и сора бессильно лежали
то были
а были ли?
мы
астероидной пыли
нелепые кучки
кусочки корицы ли чили
ли хлеба ли гнили
фрагменты молчанья
мерцанья
источники мелкие
солнечные обещанья
* * *
ничего не могу понять
не решиться мне ни на что
кого оттолкнуть обнять
какое надеть пальто
в какое проникнуть здание
и с кем там поговорить
кто включил режим ожидания
то ли кафка то ли магритт
я надену цветное кольцо
я подкрашу цветное лицо
но лицо моё не моё
но лицо моё не лицо
* * *
моя жизнь бумажная архитектура
моя участь проигрыш энтропии
у меня фактура-натура-дура
и последняя пачка ноотропила
у меня в ногах землемеры замки
у меня на руках ранки мамки дамки
у меня в голове неудобный вектор
у меня в кармане упрямый вертер
* * *
когда в такие норы что никто
когда в такие норы где нигде
увидишь лишь усталый конь в пальто
(ему идет с эффектом деграде)
идет и на разорванной губе
играет
хлам гармоник впереди
и говоришь грядущее гряди
тебя прижму к разомкнутой груди
* * *
что режиссер этой драмы имеет в виду
оставляя для нас примечания в талых полях
понимаешь в бреду
забредая сюда в лебеду
дело швах
даже если по швам распороть европейский жакет
твое глупое тело подрезать и в спинке забрать
все равно не поможет
сознанья безжалостный свет
это свет а не сват и не брат
два притопа топор и затвор этот псевдофольклор
этот ужас из пор
споры горечи лёгочный сбор
этот храп хронотоп допотоп так в ложбины залег
что стоишь кафкианец и думаешь «зАмок — замОк»
* * *
Она лежит, как смятая вода, —
Всепринимающа и всепокорна.
С неё сдирает кожуру стыда
Глухая страсть, как зверь — дремоту дёрна.
Подобно магме, поднялось томленье
Вскипевшее, чтобы сгореть дотла,
Когда в упругий, зыбкий зов жерла
Неистово, до дна, без промедленья
Убийственно-живая мощь вошла.
Проткнула недра мука наслажденья
От пальцев ног до голосоведенья?
Все уровни телесного ствола.
Труба пустая, в пекле всех страстей
Карабкайся или срывайся с кручи,
Пока бурлит источник жажд дремучих
И рвется рёв рождений и смертей!
***
мы стояли в какой-то панковской подворотне
и я крутила плоскую пуговицу
твоего пиджака
такого клетчатого что он казался мне
расписанием дней
я клонила лицо к укреплённому ватой плечу
и крутила пуговицу
она была как щит
от всех невзгод от которых ты бы меня
может быть не сберёг
и всё кружилось
детская площадка
с облупленною каруселью
скамейки встроенные шатко
среди развалин и расселин
кружилось время и часы
секундомеры светотени
кружились ласточки и псы
прожилки медленных растений
и ленты изначальной тьмы
раскручивались и дрожали
на пуговице этой мы
всё и держали
***
всё вышло из дождя и всё вернётся в дождь
и есть ли ещё что-то
к чему ты так мучительно идёшь
дождь и зевота
всё вышло из воды и всё вернётся под
мерцающие воды
когда опять мелькнёт реальности испод
не сдерживай зевоты
вот рыба дня вот рыба полусна
вот рыба полуяви
вода нас держит на плаву одна
не рыба я ли
***
я и говорю
надоели переводы
с языков тычущейся боли
сгустков крови
напишу роман о жизни тромбоцитов
не цитируй его
я и говорю
совсем уже было пришла в норму
сдала анализы
на уровень безумия на миллилитр
жду результатов
я и говорю
физиология такая смешная штука
я видела
как целовались роботы
соприкасаясь теми участками пластика
к которым были подведены электроды
я и говорю
если бы дело было только
в средневековых сценариях
в поведении непарнокопытных
потных животных
если бы дело было
только в альтернативной музыке
природных аномалиях
движении светил
***
сигнал непрерывного взлёта у зябликов
звучит как быстрое рассечение воздуха
портновскими ножницами
to be or not to be
звучит как серия маленьких поцелуев
за ухом
бытие мимолётно
бабочки не моргают
я не могу всё это соединить
в предустановленную гармонию
я не могу всё это соединить
в силлаботонику
это нечестно
мы надорвали воздух
шёлк коммуникации
характерный треск
***
я оплошность твоя в абрикосовом платье
надорванном дверью маршрутки
космос
кефирный эфирный медбрат
я слышу тебя
ты то шнитке
то шуберт
я с мира по нитке
приём!
твои собираю оглядки
я совершаю смешные попытки
видеть в обратном порядке
тычусь занёбно
амёбно
тестирую хоррор
а с внутренним хором
сладить не в силах
ведь выпала палочка-блеф
ведь материя блеф
но движенье
шеф
нас спасает от права на твердость
от твердости пораженья
от чувства вины
нас спасает
лишь чувство волны
***
ты думаешь, но не
уверена, что есть.
избыточная честь.
мальчишеская лесть,
подкрыльями вертя,
удерживает, но
в коричневом окне
безбуквенно-белес
одутловатый лес.
пока идет кино,
тут кто-то ловит мух
дуршлагами старух.
ты думаешь, как взвесь.
кто был и вышел весь,
тебя поймет, но здесь
логическая спесь
по-прежнему густа
меж прутьями куста.
ты думаешь, но не-
уверенно, но мысль
не уплотнится в вещь.
ты думаешь, как взвесь.
как безнадежны мы,
необъяснимый мир.
***
что я могу
сказать тебе не выходя
из зоны звериной серьезности
бог дождя
слушай молчанье волчат
ворчанье ягнят
видишь как рубят с плеча
поджилки фонят
что еще? бал фюзеляжа
дым из дупла
осенняя распродажа
цветочков зла
что тебя интересует
пока есть связь
кто-то уже фасует
мясо смеясь
***
края существования которые
скрываются за шторами
оркестры зимних сумерек
со скрипами
ботинок
цвéта скрипками
фонендоскоп предместий
тумблер немочи
фонарь измен
снованье снов и мелочи
иные
все уйдет в воронку
сток причин
не плачь и не кричи
когда б ты бог
когда б порог строители
не оставляли
мы бы ноги вытерли
и все б вошли
перформеры и зрители
и все б прошли
все туры собеседованья
тест-диван
на раздеванье правд
на расстава-
нья сети тесноты
на ноты долготы
в коре коры
всю бездну безднованья
***
только хлеб и растерянность пища для нас и она
не запачкана бурой
кровью августа
жмых лупоглазой травы
эта вена-вина
этот всюду запаянный круг с квадратурой
вот такое пространство
ни жители здесь не живут
ни бывалые здесь не бывают
здесь поля перекатные жгут здесь сжимаются в жгут
и отраву реки испивают
тихий тремор травы
поролон на помойке утрат
им проложим сверканье в коробках
нет не ты
это я самозванец доверчивый брат
в тайном братстве неробких
***
Вдох и выдох, как тело холма.
Осторожно: зима.
Переходишь границу,
не ждешь этой визы ума.
Братство листьев, полегших трухой.
Что-то почерк лихой
слишком быстро барьеры берет,
вырываясь вперед.
Торг тепла, теорема тревоги,
течение, тьма.
Вот тарелка творожного времени,
ферма Ферма.
До утраты бумажных имен ты бежишь в рукаве,
а потом, не вцепившись — не клещ, —
просто падаешь, вещь.
* * *
падалица тепла яблочные тела
нежность утренняя близорука
в трубку овсюжную из горячечного стекла
ветер выдул округу
выдумал
дышат держатся но дрожат
лимбы росы мерцающие разночтенья
в платье промокшем странствовать дорожа
вашей дружбой растенья
долго идти сжимая нечеткую тень
до концентрированного ночного
человека
тайно теплящего в темноте
тело дня травяного
* * *
Солнечный текст
проступает сквозь влажные клены.
Вот идет человек изумленный.
В луже плывет
неуклюжий китовый капот.
Воздух подвешен на провод неявного смысла.
Тополей многозначные числа
то толпятся, то рвутся вперед.
Обернешься врасплох —
коридор красоты бесконечен.
Скороход, дон кихот —
человек междуречен.
Спотыкаясь, то правым, то левым плечом
задевает за стены,
и кажется: душно и нечем
заглушить (красота не при чем).
Но осенняя скрипка в уме,
но небесные материалы —
синь, сгущенья, судьба в натуральную величину…
Но пейзажи, что так близоруки,
но не потеряли
ни блистательность, ни глубину!
***
узнаёшь этот почерк кафки
этот титульный лист зимы
закрывают коричные лавки
и в ломбарды сдают умы
в ломбардии равномерной
и гиперборее рек
уже не спасет наверное
все то что еще не снег
а то что цвело и пело
придавлено сметено
гигантским дебелым телом
которому все равно
что ж ты догадалась рано
на брейгелевских коньках
в безумии деревянном
летишь неуклюже легка
здесь твой навигатор вьюга
здесь скользкие берега
черти квадратуру круга
в снегах
***
безумие поближе подошло
настойчиво как пыльное стекло
перед зрачком испуганным стояло
ни отойти ни взгляда отвести
ни вдребезги ни в платье травести
нырнуть под одеяло
дрожа стоит колеблется стоит
да у него такой нетвердый вид
как будто всё вариативность нормы
на этот раз меня не проведешь
да не дрожи когда бросаешь в дрожь
вечерний зверь и норный
генетика не объясняй нам всё
мне бы пешком за рамку как басё
где тонко там как раз не рвется
иди домой тебя я не звала
забытый лес из жидкого стекла
и темного народца
***
засыпая видишь кругом равнина
просыпаешься все рванина
понимаешь природа мила упруга
но натянута слишком туго
понимаешь постройки что с виду прочны
на поверку скелетно-полы
а в словах даже самых тяжелых точных
привкус ярости невеселый
все вот-вот взорвется взлетит на воздух
потому невозможен отдых
я должна стоять или все приснилось
и тогда я солома силос
***
глупо идти в секонд-хенд
и на последние деньги
темно-вишневую шаль
покупать но я все же иду
глупо идти на работу
править фальшивые тексты
на безнадежные тексты
тратить вишневую кровь
глупо идти на свиданье
рот пересохший закрасив
сгустком вишневой помады
с темно-зеленой тоской
стоя под темною кроной
думать о брани и крови
вони войны или ране
маме которую мыть
глупо потеть и мочиться
есть и любить и молиться
плакать рожать веселиться
гнать и терпеть и бежать
в праздник запекшейся крови
темной беспомощной крови
глупо выщипывать брови
кутаться в драную шаль
дико бессмысленно криво
падать и падать с обрыва
грубо смешно некрасиво
жаль
***
вперед смотрящие дрозды
о мой любимый нелюдимый
подскажут нам как ждать беды
неотврати…необратимой
мы тоже будем делать вид
что расторопно деловито
охотимся а не навзрыд
лежим в траве и смерть открыта
дрозд видит все он даровит
беда начнется в воскресенье
кто уклониться норовит
тот будет мыслящим растеньем
стоять роняя семена
сгибаться ничего не зная
о том что всем предрешена
сезонная и земляная
***
как раненого на плечах
тебя и кровь как страх
в тебе вязка и тяжела
а сгустки как земля
земля и есть но видишь ты
что в ней живут кроты
и роют в толще мерзлоты
упрямые ходы
у всех дрожит безумье дня
безумье дня во рту
класть широту и долготу
не бойся на меня
***
теперь
все стало отчетливей и безнадежней
как будто минус четыре
линзы в очках
и вещи набухли в пустынной квартире
ожидая смены имен
как растенья семян
что за низки времен у тебя подсыхают на кухне
если этот порядок нарушится рухнет
если кончится инь
все равно будешь ян
как внимательно зренье твое
как тверды основанья
что же я сомневаюсь и плотное сразу на слух
проверяю
вот маленький джем-
сейшн
встречное бережное касанье
беззащитная музыка двух
***
ребенок на велосипеде назад в младенчество летит
рассудок медленно садится как солнце августа как взвесь
из одиночества и пыли как ускользающий петит
небесных птиц как легкий лист короткая сухая весть
какая странная привычка прощание опережать
все угасает эта мысль без подготовки нестерпима
прости гвоздика луговая и ежевика и ежа
прощай фиалка полевая и стойко выцветшая пижма
я тоже скудною природой залягу меж сухих травин
останусь впадиной лесов и жуковатым промежутком
еще все зелено еще в руке одна из половин
прозрачных яблочных и все так нежно шуточно и жутко
***
пока тесьмой морозной не стянуло
окно
скажи мне космос медленно и снуло
когда
я вижу глаз твой сонный и усталый
вблизи
гигантской рыбой на крючке из стали
висишь
наш бедный мир чешуйка влажной рыбы
пока блестел
его понять успели бы смогли бы
но гаснет свет
о космос кто тебя на смерти леску
пошел ловить
автобус мой исчез за перелеском
а я стою
автобус мой с той полыньей стеклянной
продышанной насквозь
исчез во тьме нет жизнь не истекла но
теперь всерьез
***
Нелепый день. Мне смысл его не виден.
Он ни единым знаком мне не выдан.
Шпионы спят, набравши в рот воды.
Пришла зима, похожая на осень,
и вещи - точно брошенные оземь
озябшие плоды.
Пришла зима, похожая на осень.
Колеса надеваются на оси,
как встарь, но только катятся - куда?
Открой же эту книгу посредине:
там я стою челюскинцем на льдине,
кругом - вода.
Там я стою челюскинцем на льдине
с улыбкою раззявы и разини
и лестницей веревочной в руках.
Она упала из незримой точки,
и я не знаю, кто там - вертолетчик
иль ангел - ждет рывка.
И я не знаю, кто там - вертолетчик
иль ветер - крутит облачные клочья.
Крошится льдина, точно скорлупа.
И ледоход на появленье птицы
похож, на гибель сна под колесницей.
А я стою, медлительна, глупа,
и лестницу из пальцев выпускаю...
видео авторского чтения этих изумительных стихов -
https://youtu.be/FfzH_PX7I14
***
сны-синицы во мне теснятся
вот проклюнутся и приснятся
тихо выпадут из груди
превращаясь в кольцо обнимку
провалюсь их опередив
день как вспышка от фотоснимка
разорвавшийся апельсин
я на опеле мчусь по льдине
ты на трещине ты один
***
Я обернусь, и что-то за спиной
смутит меня невинностью порядка.
Как бы не так, здесь умысел двойной,
здесь в воздухе невидимая складка.
Опять шмыгнет, дыханье затаит
вчерашний ежик с чуткими ушами,
и легче мне, что страх имеет вид.
Пусть поживет за нашими вещами.
В прозрачных стенах движутся зверьки,
как будто рыб подводные теченья.
Здесь мысль и плоть тождественно легки,
пространство здесь утратило значенье.
И если утром встанешь, чтоб смахнуть
пыль со стола, сомнешь в воображенье
тот странный мир, по полировке путь,
оставленный тебе как приглашенье.
***
когда деревья вырастут травой
мы возвратимся в старые дома
и прежней жизни почерк перьевой
увидим в тяжких сплющенных томах
еще трещит ошибок сухостой
еще звучит догадок перезвон
и только радость истины простой
исчезла в шуме брошенных времен
сбежим в поля и медленно войдем
в пустые мазанки где шорох и сквозняк
но мы и там ответа не найдем
но мы и там не встретим верный знак
и на пути из пажитей в тайгу
и на пути из прошлого на свет
мы ощутим звериную тоску
в глуши себя в глуши бездонных лет
КАРМАННЫЕ ЧАСЫ
Это луковка времени выпала вдруг из кармана
старых брюк, словно луковка храма из неба, и странно:
снова платья-ампир прячут тонкое тело страны
в складках лет, и они так темны, так темны и пространны.
Рукава нам тесны, в них томятся предплечья и крылья.
Мы под мышки подхвачены, кем-то влекомы насильно,
точно раненые на полях неизвестной войны.
***
опять автобус изменил маршрут
и засыпая замечаю
что декорации уже не врут
а добросовестно ветшают
они не дерево и не трава
и чем обман наглей и очевидней
тем легче всем и легче выдавать
сон летаргический за сон невинный
* * *
Я - это бабочка, проколотая насквозь
в темечко. Кто-то колеблет огромный гвоздь.
Я - это вешалка со сломанными плечами
в темноте, и нет никаких сил
наблюдать за падающими вещами.
Если бы ты меня расспросил,
я б, может быть, осмелилась и сказала,
что устала до тошноты от зала
вечного ожиданья, от мучительной суеты.
Если бы ты...
Я твоя победа,
прикрепленная цепью, почти Андромеда.
Ты не едешь, а я с места сдвинуться не могу.
Я крошусь на руке, превращаясь в старуху-труху.
Я заколота насмерть английской булавкой.
У тебя все уловки-дела,
у меня нет ни дел и ни сил.
Принимаю таблетки обид и любые поправки
на течение лет - и сметаю кусочки крыл.
***
построим сад из палых листьев
а дом из лишнего тепла
и всем пришедшим без корысти
подарим счастье из стекла
а если кто-то ранит губы
мы их сотрем до белизны
теперь прожить прожить в снегу бы
до необещанной весны
.
***
Когда единственная жизнь
идет, меня не замечая,
легко, на цыпочках измены,
когда ей нравится любой,
а я сижу в оцепененье
за чашкой выцветшего горя
или в авто самоповтора
сжигаю вязкую любовь:
когда, не выдержав обиды,
хочу все бросить, потерять,
рассыпаться, - она, как мать
усталая, после работы
приходит, говоря: "Ну что ты..."
***
Срезы двориков. "Дворники", поборники чистоты,
сломанные пруты, розги, размокающие за стеклом,
уклонисты. Управляют с легкостью легковушкою впереди,
знают все тупики-ловушки, где добро, где зло.
Пыль, пыльцу, отпечатки пальцев стирают они со стекла.
Вот легли, как мертвые усы жука, прибитые дождем.
Вот дрожат, как нервные отвесы, будто мы отыскиваем клад
на шоссе, но, конечно, только сушку Сашину и найдем.
Мне закладывают уши мокрых аллей шелестящие ряды,
а машина там, впереди, подмигивает, уходя.
Яркоглазый Янус. Говорю себе: подожди,
просто так смотри. Не увидишь этого никогда.
А не можешь - пока заполняй перелески, отступая в полях,
проставляя для аистов гнезда над "й", запятые застав.
Боль отстала. Стучит, как потерянный мячик, мечта
в гулких стенках тебя. И мелькают дома всех оттенков тепла.
Травы прежней земли на подошве налипли комком.
Ты от них отдели плитки тех площадей, что остались вдали,
как от нёба - куски шоколада. И беспечно катай языком
лишь слова, как излишек вселенной в руке или пластилин.
***
родители как солнечные боги
рождаются из моря и песка
а я створоженный комок тревоги
а после облака
все вещи есть без рамы без обмана
растут и движутся со мной
и глаза безболезненная рана
сквозит голубизной
моя любовь как яблочная тайна
еще не сорвана никем
я отыщу ее случайно
и съем
***
Я пробую на ощупь языка
щепотку жизни с примесью удачи.
Весы в починке, и Фортуна плачет,
и тушь течет ручьем из-под платка.
Все у Венеры валится из рук
её очаг, милосское хозяйство,
и до того томительно вокруг,
что лучший путь - разврат и разгильдяйство.
Здесь все слепцы - Фортуна и Гомер.
Но нужно ткать и забывать о старом.
И доставаться варварам, пожарам,
но доживать до новых эр.