Размер штрафа за преднамеренное распространение фейков предложено сделать в размере от 50 до 100 тысяч рублей. Как пояснила Гехт, передача заведомо ложных данных может спровоцировать панику среди граждан в определенных ситуациях. С целью защитить население от подобных явлений и предложена эта инициатива.
По сути, Гехт предлагает запретить ошибаться или шутить, а за ошибки и шутки - карать.
Любопытно, что в русской истории такое уже было, причем наказание за «фейковые новости» были даже суровее гехтовых. К примеру, напомнил историк Игорь Курляндский, Александр Иванович Герцен второй раз был сослан в 1840 году формально за распространение ложного слуха об убийстве и ограблении прохожего будочником, о чем говорили тогда в Петербурге многие в обществе.
Сначала его хотели отправить снова в Вятку, где была его первая ссылка, но потом место ссылки «милостиво» заменили на Новгород.
Самое любопытное заключается в том, что об этом слухе Герцен действительно написал, но в письме своему отцу... Отрывок из «Былого и дум», в котором Герцен рассказывает об этом, оказался неожиданно актуален:
«За большим столом, возле которого стояло несколько кресел, сидел один-одинехонек старик, худой, седой, с зловещим лицом. Он для важности дочитал какую-то бумагу, потом встал и подошел ко мне. На груди его была звезда, из этого я заключил, что это какой-нибудь корпусный командир шпионов.
- Видели вы генерала Дубельта?
- Нет. Он помолчал, потом, не смотря мне в глаза, морщась и сводя бровями, спросил каким-то стертым голосом (голос этот мне ужасно напомнил -нервно-шипящие звуки Голицына juniora московской следственной комиссии):
- Вы, кажется, не очень давно получили разрешение приезжать в столицы?
- В прошедшем году. Старик покачал головой.
- Плохо вы воспользовались милостью государя. Вам, кажется, придется опять ехать в Вятку. Я смотрел на него с удивлением.
- Да-с, - продолжал он, - хорошо показываете вы признательность /правительству, возвратившему вас.
- Я совершенно ничего не понимаю, - сказал я, теряясь в догадках.
- Не понимаете? - это-то и плохо! Что за связи, что за занятия? Вместо того, чтоб первое время показать усердие, смыть пятна, оставшиеся от юношеских заблуждений, обратить свои способности на пользу, - нет! куда! Все политика да пересуды, и все во вред правительству. Вот и договорились; как вас опыт не научил? Почем вы знаете, что в числе тех, которые с вами толкуют, нет всякий раз какого-нибудь мерзавца, который лучше не просит, как через минуту прийти сюда с доносом.
- Ежели вы можете мне объяснить, что все это значит, вы меня очень обяжете, я ломаю себе голову и никак не понимаю, куда ведут ваши слова или на что намекают.
- Куда ведут?.. Хм... Ну, а скажите, слышали вы, что у Синего моста будочник убил и ограбил ночью человека?
- Слышал, - отвечал я пренаивно.
- И, может, повторяли?
- Кажется, что повторял.
- С рассуждениями, я чай?
- Вероятно.
- С какими же рассуждениями? - Вот оно - наклонность к порицанию правительства. Скажу вам откровенно, одно делает вам честь, это ваше искреннее сознание, и оно будет, наверно, принято графом в соображение.
- Помилуйте, - сказал я, - какое тут сознание, об этой истории говорил весь город, говорили в канцелярии министра внутренних дел, в лавках. Что же тут удивительного, что и я говорил об этом происшествии?
- Разглашение ложных и вредных слухов есть преступление, не терпимое законами.
- Вы меня обвиняете, мне кажется, в том, что я выдумал это дело?
- В докладной записке государю сказано только, что вы способствовали к распространению такого вредного слуха. На что последовала высочайшая резолюция об возвращении вас в Вятку. - Вы меня просто стращаете, - отвечал я.
- Как же это возможно за такое ничтожное дело сослать семейного человека за тысячу верст, да и притом приговорить, осудить его, даже не опросив, правда или нет?
- Вы сами признались.
- Да как же записка была представлена и дело кончено прежде, чем вы со мной говорили?
- Прочтите сами. Старик подошел к столу, порылся в небольшой пачке бумаг, хладнокровно вытащил одну и подал. Я читал и не верил своим глазам; такое полнейшее отсутствие справедливости, такое наглое, бесстыдное беззаконие удивило даже в России.
Я молчал. Мне показалось, что сам старик почувствовал, что дело очень нелепо и чрезвычайно глупо, так что он не нашел более нужным защищать его, и, тоже помолчав, спросил:
- Вы, кажется, сказали, что вы женаты?
- Женат, - отвечал я.
- Жаль, что это прежде мы не знали, впрочем, если что можно сделать, граф сделает, я ему передам наш разговор. Из Петербурга во всяком случае вас вышлют.
Он посмотрел на меня. Я молчал, но чувствовал, что лицо горело, все, что я не мог высказать, все, задержанное внутри, можно было видеть в лице. Старик опустил глаза, подумал и вдруг апатическим голосом, с притязанием на тонкую учтивость, сказал мне:
- Я не смею дольше задерживать вас; желаю душевно, - впрочем, дальнейшее вы узнаете.
Я бросился домой. Разъедающая злоба кипела в моем сердце, это чувство бесправия, бессилия, это положение пойманного зверя, над которым презрительный уличный мальчишка издевается, понимая, что всей силы тигра недостаточно, чтоб сломить решетку. Жену я застал в лихорадке, она с этого дня занемогла и, испуганная еще вечером, через несколько дней имела преждевременные роды. Ребенок умер через день. Едва через три или через четыре года оправилась она."
И еще - из разговора Герцена с Дубельтом замечательное:
- Я вам, генерал, скажу то, что сказал графу Сахтынскому, я не могу себе представить, чтобы меня выслали только за то, что я повторил уличный слух, который, конечно, вы слышали прежде меня, а может, точно так же рассказывали, как я.
- Да, я слышал и говорил об этом, и тут мы равны; но вот где начинается разница - я, повторяя эту нелепость, клялся, что этого никогда не было, а вы из этого слуха сделали повод обвинения всей полиции. Это все несчастная страсть de denigrer le gouvernement- страсть, развитая в вас во всех, господа, пагубным примером Запада. У нас не то, что во Франции, где правительство на ножах с партиями, где его таскают в грязи; у нас управление отеческое, все делается как можно келейнее... Мы выбиваемся из сил, чтоб все шло как можно тише и глаже, а тут люди, остающиеся в какой-то бесплодной оппозиции, несмотря на тяжелые испытания, стращают общественное мнение, рассказывая и сообщая письменно, что полицейские солдаты режут людей на улицах. Не правда ли? ведь вы писали об этом?»