Андрей Колесников: "Власть в России превращается в беспомощную инстанцию"

«Наша страна — “Зимняя вишня”, а мы в ней — контактный зоопарк» (в кемеровском торговом центре «Зимняя вишня» сгорел и контактный зоопарк вместе с его обитателями), - этот баннер вывешенный болельщиками на матче Россия-Франция 27 марта подвел настоящий итог президентских выборов, - пишет политолог Андрей Колесников на сайте Московского Центра Карнеги.

Этот вывод болельщиков по-своему подтвердили и власти Москвы, выложив на официальном траурном митинге на Манежной однотипные детские игрушки с ценниками, так что острые языки назвали эту акцию «Контактным зоопарком».

Это событие, а также протесты в Волоколамске обесценили цифры поддержки Владимира Путина на выборах, как свидетельство равнодушного механического голосования, доказав, что власть существует в одном измерении, а реальная жизнь — в другом.

А если прибавить сюда еще и показательную солидарность стран Запада в оценке отравления Сергея Скрипаля и его дочери, которая выразилась в массовой высылке российских дипломатов, то станет окончательно ясно: Россия обрела в глазах мира дополнительную токсичность.

Феномен массового голосования за Путина эксперт предлагает объяснить фактором психологии толпы (быть в «потоке», делать всё, как сосед, не выделяться), а также учитывая средневековую концепцию двух тел короля, «живого» и символического. Путин, как символ страны, синоним, бренд России, получает поддержку в символическом измерении. Я россиянин, значит, я за Россию, значит, я за Путина. То есть страна не выбирала, а голосовала за национального лидера.

Поэтому президент отвечает за символическое возрождение чувства великой державы, тогда как за пожары и свалки отвечают мэры, руководители регионов, министры. Путин — это защитник скреп, последняя инстанция, жалобная книга, в которую пишут, когда совсем плохо. Потому-то, несмотря на остроту ситуаций в Волоколамске и в Кемерове, мало кто апеллировал к Путину или требовал его отставки.

Именно это и будет, по мнению эксперта, новым вызовом четвертого срока: если Путина перестанут воспринимать как спасителя, его «живая», несимволическая ипостась рискует исчезнуть. А пока что Путин — константа, хотя жить можно и без него, ведь символ в реальности ничего не решает. Он словно радио или телевизор, которые развлекают слушателя или зрителя речами о «прорывах» и «мультфильмами» про ракетную мощь. Весело, но не вполне серьезно. Ракетами погибших детей не вернуть, пожара не потушить. Зато бюджетные деньги ушли не на реальную безопасность, не на уничтожение мусора, а на поддержание силовых структур.

Однако россияне, декларирующие коллективистские ценности, на самом деле альтруизма проявляют с каждым годом все меньше. И это отчетливо видно как раз на разделении символического и реального Путина. В символической реальности россияне — патриоты России и ненавистники Запада, в настоящей — патриоты самих себя. Как и представители элиты, пропагандирующие за путинскую Россию, но отправляющие детей учиться в престижных западных университетах.

В этом раздвоенном мире символический Путин всесилен, зато «живой» едва ли способен решить повседневные проблемы россиян. Власть покоряет мир, но не способна к обычному сопереживанию.

На прошедших выборах у кандидата Владимира Путина не было даже предвыборной программы. Да она и не нужна, достаточно манипулировать такими словами, как «прорыв» или «рывок», которые по загадочной логике должны произойти. Причем как и где именно – никто не знает. Словосочетание «Россия, устремленная в будущее» придумано, но понять, куда именно она устремиться — невозможно. Более того, сама идея будущего черпается в прошлом, что гарантирует успешное движение по прежней колее исторического недоразвития. Даже у оппозиции в лице Алексея Навального образ будущего нарисован от противного: «В прекрасной России будущего этого, того и вот этого — не будет».

Хотя, положительный план действий у властей все же имеется - это программа Центра стратегических разработок «Стратегия развития страны 2018—2024», представленная еще год назад. И хотя консенсуса по поводу комплексной реализации программы так и не состоялось, зато появился своего рода постоянно действующий механизм обновления предлагаемых власти реформ, - оценивает эксперт эту программу. «Это, возможно, и неплохо, но сильно фрагментирует и «мельчит» постановку реформаторских задач. Получается что-то вроде подготовки Комплексной программы научно-технического прогресса, которая совершенствовалась в советское время в течение долгих лет и тихо умерла в связи с развалом объекта реформирования — Советского Союза...»

На самом деле, понятно, что если и в более благоприятное время Путин не решался на структурные реформы, то не решится и теперь, поскольку построенная им система в принципе не ориентирована на развитие. Она основана исключительно на извлечении ренты узкой элитной группой, соединившей власть и собственность.

«Все, что возможно, — это определенная рационализация политики в рамках существующего режима, усиливающегося влияния государства на экономику и дальнейшей концентрации ресурсов в руках нескольких кланов. Плюс — перманентная адаптация к внешней среде, санкциям, ухудшающимся отношениям с торговыми партнерами.

При этом так называемых «непопулярных реформ» не осталось вовсе. Например, повышение пенсионного возраста, даже если оно состоится, не затрагивает ближайшие поколения пенсионеров. Если исходить из того, что ожидаемая продолжительность жизни в России будет расти, а к 2030 году каждый третий россиянин будет пенсионером, повышение пенсионного возраста — это даже не реформа, а один из многих инструментов, с помощью которого можно избежать финансового обрушения пенсионной системы...»

Зато возможны непопулярные контрреформы, такие, к примеру, какой была заморозка пенсионной накопительной системы, поскольку понадобились деньги на инкорпорацию Крыма. Об одной из них, о повышении ставки подоходного налога с 13 % до 15 % вице-премьер Аркадий Дворкович сказал так: «Ничего страшного я в этом не вижу, мы жили с 13-процентным налогом достаточно долго, и, если дополнительные 2 % будут направляться, например, на здравоохранение, это точно будет в плюс».

«Но это в демократии налогоплательщика дополнительные 2 % могут пойти на здравоохранение. А в авторитарных режимах дополнительные доходы с высокой долей вероятности пойдут на дополнительные расходы на что-нибудь иное. Например, на покупку лояльности электората методом социальных выплат в нужное время в нужном месте. Или на новые виды удивительных по своей мощи ракет. Но даже если не пойдут — не разумнее ли оставить налогоплательщикам больше денег, чтобы они могли купить услуги качественного здравоохранения, а не «сдавали» существенные суммы на некачественное бесплатное?» - задается вопросом эксперт.

Дворкович, кстати, добавил: «я не думаю, что разница между 13 % и 15 % такова, чтобы люди побежали сразу в другие юрисдикции». Но у подавляющего большинства граждан России и нет возможности «бежать в другие юрисдикции». Только у самых богатых, тогда как обыватель может лишь поменять Волоколамск на Красногорск...

Но «если такой тип мышления станет ключевым для людей, принимающих решения в ходе четвертого срока Путина, общественный договор третьего срока — невовлечение в политику и безусловная равнодушная поддержка режима в обмен на чувство великой державы и сносное состояние экономики — будет испытывать неизбежную эрозию», - предупреждает эксперт.

Дефицит идей у власти был особенно заметен, когда Путин оглашал свое послание Федеральному собранию. «Логика бряцания смертоносным оружием поощрялась публикой, слова Путина были встречены улыбками и овациями, но лишь потому, что едва ли кто-нибудь верил в их реализуемость. Президент «троллил» Запад, пугал его воображаемой мощью российских вооружений, но как бы пошучивая. Эта мощь была условной, во многом игровой, «мультяшной», разыгранной как карго-культ, как нечто ненастоящее, имитационное...»

Точно так же строится и внешняя политика, ее театральные эффекты, рассчитанные на одобрение внутрироссийской аудитории. Это имитация борьбы за первенство в мировой политике, ибо на самом деле борьба идет за хотя бы сколь-нибудь заметное влияние. Единственное же, чего удалось добиться — это возрождения солидарности коллективного Запада.

Итак, резюмирует автор, объявив идею «прорыва», но не наполнив ее содержанием, первое лицо дало понять, что в действительности по крайней мере начало четвертого срока будет повторять срок третий. Позитивных идей нет. Негативно-объединительные всё еще работают, но становятся рутиной. Второй Крым отсутствует. И новые основания для политической мобилизации еще предстоит найти и сформулировать.

В ситуации дефицита идей и идеологии полностью разрушаются основы политической и партийной системы. Партии и так-то были не слишком идеологическими — скорее лидерскими. А тут из-под них ушли все идейные смыслы, не говоря уже о том, что лидерские партии в условиях наличия в стране одного-единственного лидера неэффективны. А рассуждать же о каком-нибудь новом направлении партийного строительства — например, о христианской демократии в стране, где православная церковь играет охранительную роль, — бессмысленно.

«При всей кажущейся монолитности и мощи власти она так и не обрела современного языка для разговора с нацией. Не только потому, что за годы авторитаризма естественным образом исчезла культура диалога и выслушивания оппонента или просителя, — но и потому, что такая задача не ставилась: достаточно было путинских интонаций и старого политического диалекта полусоветского казенного типа. Однако чтобы конкурировать хотя бы с Навальным и чтобы вести разговоры не с политической оппозицией, а с неполитическими гражданскими движениями, в том числе с людьми, доведенными до отчаяния техногенными и экологическими катастрофами, нужно все-таки нащупывать этот новый язык. Есть сильные сомнения, что власти на это способны, — что и подтвердили истории с Волоколамском и Кемеровом.

Государство взяло на себя функции высшей моральной инстанции, что призвано компенсировать дефицит внятной идеологии. Опять же в этом управленческом приеме нет ничего нового: «Большинство авторитарных лидеров занималось тем, что можно назвать риторикой морального наставления: они не пытались разжечь политические страсти народа, а, скорее, стремились напомнить, что людям следует вернуться к традиционным ценностям труда, семьи и отечества и что любые сегодняшние трудности надо терпеть, поскольку в прошлом царили разложение и безбожие».

Но моральная повестка в результате становится для власти минным полем: участившиеся катастрофы на фоне технической и управленческой неспособности с ними справляться отбирают у властей этот важный инструмент — моральное наставничество. Они теряют на него право. Протест, являющийся по сути своей этическим, осложняет властям, привыкшим к подавлению протеста политического, артикулирование ответов на него.

Моральная ипостась российской власти, где сохраняются господствующие представления о «нашей» моральной правоте перед лицом атакующего Россию Запада, остается в символическом ее измерении. В «реальной жизни» власть превращается в беспомощную и аморальную инстанцию. Конфликт между двумя измерениями российской политики становится основной коллизией четвертого срока...»

Полностью здесь