Всё, что мы сейчас понимаем под демократией, появилось совсем недавно — по сути дела, только в XIX веке. И все это совсем не похоже на классические образцы демократии. На то, что под демократией понимали раньше.
Собственно, с античности и до недавнего времени все оценки демократии — крайне критические. Кто-то предельно радикально — традиция Платона, кто-то с нюансами — традиция Аристотеля, но почти все без исключения называют её худшим из возможных режимов. Демократия — это зло. И только в начале XIX веке всё внезапно меняется. Появляются работы, которые описывают демократию как благо, как правильный, наиболее эффективный и справедливый режим. Что изменилось?
Главным образом, изменилось понимание демократии. Под демократией стали понимать нечто принципиально новое. А именно — социальное равенство в самом общем виде. А потом происходит еще одна трансформация; под демократией начинают понимать либерально-конституционный режим, основанный на политическом представительстве, выборах, системе сдержек и противовесов. В этой системе, безусловно, есть какой-то демократический элемент, а потому получилось создать иллюзию связи с классическими образцами, хотя на самом деле к классическим образцам все это имеет очень слабое отношение. Окажись на нашем месте человек эпохи Перикла, то ему бы и в голову не пришло назвать современный либерально-демократический режим демократией. С его точки зрения, это было бы скорее какой-то специальной версией олигархии или аристократии.
Один из идеологов либерализма, Бенжамен Констан, тогда же, в начале XIX века сформулировал разделение двух типов свободы: свобода древних — свобода совместного политического действия, и современная свобода — максимально возможная свобода индивида от внешнего принуждения. Классическая демократия соответствовала идее древней коллективной свободы, новый либерально-конституционный режим — свободе индивидуальной.
Нынешняя демократия не является властью народа, не является практикой коллективного самоуправления. Тут совсем другая логика, которую прямо сформулировал классический теоретик современной демократии Йозеф Шумпетер: «Давайте будем называть демократией ситуацию, когда управляют элиты, а массы могут повлиять на это, лишь подав свой голос за представителей элит». То есть элиты сражаются друг с другом за то, чтобы быть выбранными массой. Больше никаких рычагов власти у масс нет. Все сегодняшние рейтинги, определяющие, насколько режим демократичен, опираются прежде всего на это определение Шумпетера: есть ли выборы, насколько эти выборы честные, насколько регулярные. Выборы — это ключевой институт современной демократии, но этот институт определяет не власть народа, а его участие в борьбе элит за власть. Собственно, в этой системе демократией называется аристократическая власть — власть лучших (не важно, что лучшие тут не по происхождению, а по выбору населения), демократический же элемент имеет исключительно функцию легитимизации этой власти элит.
Кризис современной демократии: власть лучших против власти народа
А потому то, что мы называем сегодня кризисом демократии, является кризисом либерально-конституционных режимов. И главная причина этого кризиса — обнажение аристократической природы либерально-конституционных режимов, и естественное расхождение этой логики с логикой демократизации.
Либерально-конституционный режим, чтобы получать демократическую легитимность, должен создавать ощущение демократизации, при этом так, чтобы реально никакой демократизации за рамками, описанными Шумпетером, не было. И это всё труднее становится делать. Людям обещают, что они и их интересы будут представлены, а они оказываются не представлены никем, они ощущают, что их никто не представляет. Людям обещают, что от их голоса что-то может измениться, а они видят, что никакого влияния оказать ни на что не могут.
И, как следствие, с одной стороны, потеря людьми интереса к политике и выборам —деполитизация, чреватая сбоем системы демократической легитимизации. А с другой, нарастающая волна требований усиления демократии. Истории с Brexit и Трампом — ровно про это. Протестное голосование против самой системы формальной демократической легитимизации.
В рамках представительной демократии одно из возможных решений проблемы — переход на логику представительства как системы постоянной реальной ротации власти, при которой каждый имеет шанс стать представителем. Когда «лучшие» постоянно сменяются и ротируются, они перестают быть аристократией, «кастой лучших». По сути, выборное представительство при постоянной ротации с участием всех граждан приближается к логике отбора жребием.
Почему новые технологии только усугубят кризис демократии
Велик соблазн в связи с новыми технологиями внедрить в либерально-конституционную систему представительства процедуры постоянного мониторинга мнений и интересов людей. Если не создавать избирательные участки и счетные комиссии, не печатать бюллетени, а просто обрабатывать голоса, поданные в интернете, или суммировать данные о деятельности и предпочтениях избирателей, можно выстроить политику, непосредственно отражающую волю населения. Эту перспективу часто называют «прямой демократией», надеясь тем самым восстановить баланс или даже сместить его в сторону истиной демократии.
Последние годы очень популярна идея, что опросы общественного мнения и есть такой переходный вариант прямой демократии. А потому, когда власть опирается в своих действиях и решениях на результаты опросов общественного мнения - это очевидное усиление демократичности. Причем идеологи опросной демократии уверяют, что результаты референдумов менее точны, чем результаты опросов, так как если на референдумы ходят не все, и не все голоса учитываются, то за счет опросной репрезентации будут учтены голоса всего населения. На этом же постулате основаны и все основные логики перезапуска демократии с помощью цифровых технологий.
Но на самом деле тут все с точностью наоборот. Это не путь к истинной демократии, а путь к критическому усилению репрезентативной системы. Опросы основаны на идее репрезентативной выборки — идее о том, что мы экстрагируем из населения некоторую выборку, которая, как в капле воды, представит нам всю его структуру. И мы тем самым увидим истинную волю народа. Однако как раз воли никакой мы не увидим вообще.
Ведь идея прямой демократии предполагает не абстрактное мнение, а волю, выраженную в результате прямого вовлечения в конфликтное обсуждение общего дела — с дебатами, с ассамблеями, с демонстрациями, самоорганизацией и коллективным действием. И когда нам говорят, что нет никакой необходимости формировать волю конкретных людей, достаточно только зафиксировать ее в виде репрезентативного мнения, то мы получаем нечто прямо противоположное демократии.
Логика любой цифровой репрезентации ровно та же — подмена конкретной воли человека случайным мнением. Идеология опросов вполне допускает, что я лично как гражданин могу вообще ни разу не высказать своего мнения: например, если я по случайности никогда не попаду в выборку, и за меня будут говорить другие. В этом смысле даже современная выборная система куда демократичнее, так как предполагает хоть относительное, но волеизъявление каждого конкретного человека.
Примерно то же можно сказать и о прямых голосованиях по конкретному вопросу с помощью цифровых технологий. Тут тоже совсем неочевидно усиление демократичности. Если я не вовлечен ни в дебаты, ни в дискуссии, ни в конфликты, даже прямо выраженное мое мнение, по сути, та же репрезентация. Потому что предполагает за мной лишь высказывание по сформулированному кем-то за меня вопросу. В системе «плебисцитарной демократии» правит тот, кто задает вопросы, а не тот, кто на них отвечает. То есть на выходе получается еще более радикальная аристократическая система власти. С кажущейся высокой народной легитимностью, но на самом деле при полной изоляции народа от политики.
Чем реально могут помочь цифровые технологии? Или все-таки не смогут
Есть теория, согласно которой демократия была бы отличной штукой, если бы не технологические ограничения, которые теперь, благодаря цифровой революции, больше не существуют. Демократия изначально была придумана для маленьких сообществ, а в больших не работала из-за коммуникативной сложности. Руссо в свое время говорил французам: «Даже не мечтайте о том, чтобы реализовать ту прекрасную картину, которую я описал в трактате «Об общественном договоре» – у вас слишком большая страна».
Теперь это не проблема. Цифровая революция дает возможность масштабировать и преодолеть разрыв между хорошей моделью и невозможностью ее реализации в больших масштабах.
Кроме того, новые принципы коммуникации создают новые возможности объединения людей в группы и даже классы. Этого, конечно, не случится в ближайшее время, но возможно, что будущее демократии не за территориальными сообществами, а за группами с общими интересами и общей судьбой, координирующими свои действия и решения по интернету. Элементы этого мы видим уже сейчас. Например, недавно во время кризиса в Каталонии люди, которые находились далеко за пределами этой страны, в своих группах обсуждали повестку, принимали какие-то решения, координировали свои действия, и все это исключительно в интернете.
Впрочем, и тут технопессимизм занимает довольно мощные позиции. Новые технологии только выглядят как набор принципиально новых возможностей открытости, но как раз идеально работают прямо обратным образом – как технологии контроля. Это мир, обвешанный камерами, мир, где все твои действия могут быть записаны.
Показательно, что Федор Крашенинников, который был основным идеологом электронной демократии в России и написал вместе с Леонидом Волковым книгу «Облачная демократия» про то, как новые технологии создают новые возможности для демократии, спустя два года, когда я пригласил его выступить на эту тему на конференции, прочитал мощный доклад о том, почему он разуверился в «облачной демократии», и как государство с помощью имеющихся у него больших ресурсов всегда способно создать достаточно троллей и ботов и раскрутить достаточно лидеров мнений, чтобы полностью контролировать демократические процедуры в интернете и даже извлекать из них выгоду.
Оригинал здесь