Эксперт сразу же предупреждает, что начало реформаторской программы на двадцатый год пребывания у власти означало бы правоту критиков власти: Россия так и осталась страной упущенных возможностей. Именно поэтому власть всячески будет защищать сложившийся за эти годы статус кво. Правда, по мнению Баунова, население страны сегодня гораздо больше готово к переменам, чем принято считать, но само слово «реформы» у него не слишком популярно, поскольку ассоциируется с 90-ми, то есть фактически с борьбой за выживание.
Да и сам Путин может найти множество объяснений, почему реформы не являются бесспорным благом для страны, сославшись, к примеру, на соседнюю Украину, в которой несмотря на моральную поддержку Запада, реформы буксуют уже несколько лет. У российского же президента такой поддержки не будет. И нет никакой гарантии, что Запад примет реформы, которые ведут к укреплению конкурентоспособности России, если, оправившаяся после проигрыша в глобальном противостоянии и потерявшая половину экономики, она смогла так скоро насолить бывшему противнику. Тем более, что нет и гарантии того, что возросший в результате реформ потенциал не достанется потом в руки кому-то, кто захочет насолить Западу еще больше. У русских либералов нет ясного ответа на вопрос, что выберет Запад, если появится такая возможность в России, – прозападную диктатуру или демократию, которая отстаивает российские интересы там, где они противоречат западным?
Есть препятствия и для проведения социалистических контрреформ, поскольку нет гарантий, что переход от рыночной экономики к регулируемой не будет означать такого же падения производства и не потребует таких же жертв потребления, как 90-ые, только в обратную сторону.
Кроме того, существует и субъективные причины. В стране нет пока что столь отчаянного положения в экономике, которое подтолкнуло бы власть к чрезвычайным экспериментам, а к тому же Путин – это без сомнения стихийный рыночник, понимающий, что попытка насытить рынок товарами по фиксированным ценам при помощи централизованного планирования кончится тем же, чем она кончилась везде, от СССР и прежнего Китая до Бирмы, Кубы и Венесуэлы.
Правда, эта приверженность рынку не выглядит слишком прочным фундаментом, но кроме «памяти правителя (и пока еще большой части населения) о трудностях плановой экономики, помогает и то, что Путин добился популярности не только как в целом успешный главнокомандующий в чеченской войне, а потом еще в крымской и сирийской кампаниях, но и как правитель времени роста доходов, когда культура потребления в больших российских городах перестала быть советской и постсоветской и приблизилась к западным образцам. При рынке пройдены кризисы 2009 года и гибридный 2014-го, и сейчас экономика удерживается и не тонет в период санкций...»
Сам 25-летний период сравнительной сытости и бытовой свободы, без массовой эксплуатации граждан государством и без разрушения государства гражданами, рассматривается властями и гражданами как достижение, которое действующий политический режим собирается предъявлять на суде истории. И если описать идеальную Россию Путина, то получится что-то вроде СССР периода застоя, с бессменным руководителем, бесспорным международным влиянием, но без старческого политбюро (отсюда омоложение власти технократами), без товарного дефицита и с экономической моделью, которая исправно загружает магазины.
А вот запуск масштабных реформ или контрреформ способен разрушить это достижение, не дав ничего взамен.
Поэтому все реформы могут быть проданы российскому руководству только ради сохранения достигнутого: надо ускориться, чтобы остаться на месте. Все, что называется реформами, может быть куплено властью у интеллектуалов под маркой средства для укрепления режима.
При этом, считает Баунов, у самих интеллектуалов нет ответа на вопрос, начнется ли хотя бы подготовка к транзиту власти и созданию менее персоналистской политической системы в ближайший президентский срок, по умолчанию принято считать, что следующий срок будет последним, хотя никто ничего такого никому не обещал. В окружении Путина нет человека, который мог бы подойти и спросить, собирается ли тот уходить в 2024 году и как намерен организовать передачу власти: тот, кто задаст такой вопрос, автоматически поставит себя в худшее положение по сравнению с остальными и проиграет.
Сегодня же, по утверждению эксперта, в стране разворачиваются два противоположных процесса.
Во внутренних делах Путин отходит от ручного управления и ежедневного менеджмента, предпочитая действовать по формуле, приглянувшейся еще во время первого срока: профессионалы готовят предложения, а президент говорит «да» или «нет».
А вот во внешней политике в руках президента происходит еще большая концентрация полномочий. И хотя либеральная бюрократия пытается подсказать ему, что для сокращения технологического отставания нужна деэскалация отношений с Западом или хотя бы гарантии того, что дальнейшей эскалации не будет, Путин считает, что рост должен опираться прежде всего на внутренние ресурсы, чтобы внешний мир не мог им управлять и тормозить по своему желанию. Потому во внешнеполитических делах он и не слушает интеллектуалов-рыночников. Они советуют так, будто Россия была одной из стран и к ней были применимы общие рецепты, а она другая, прежде всего потому, что является объектом тревожного внимания, неравной конкуренции со стороны Запада и выиграть за счет общих рецептов ей не дадут.
Именно поэтому Россия движется не к Ирану или Венесуэле, как опасаются многие, а к забытому и потому совершенно новому состоянию - туда же, куда Турция, или в бесконечно более мягкой форме – Великобритания. Граждане России живут все менее отличимой от Запада ежедневной жизнью, а правительство в целом соблюдает общепринятый набор глобальных макроэкономических постулатов, но внешняя политика и система безопасности полностью оторваны от западной.
Сегодня Россия, заключает автор, как бы «приближается к ностальгическому идеалу Путина – ко времени соперничающих западных держав. Как сто или полтораста лет назад Франция, Германия, Британия, Россия не сильно отличались друг от друга по устройству повседневости, особенно у элиты, но могли быть врагами. Или союзниками в зависимости от различия и сходства интересов. Это полная противоположность принятой во время холодной войны модели, где главное – быть союзником Запада, а остальное приложится (она была популярна у нас в девяностые и отчасти сейчас). Владимир Путин, который на первых порах пытался реализовать эту модель, сейчас строит свою легитимность на ее отрицании. Последний срок будет посвящен попыткам и дальше строить государство, где экономика похожа на западную, безопасность отдельная, культура и мораль – по обстоятельствам...»
Оригинал здесь