Диляра Тасбулатова
Перед младшим Германом, задумавшим фильм о человеке поколения его отца (не думаю, правда, что они были знакомы) стояла задача невообразимой сложности.
Почти, скажем так, невыполнимая: для человека с хорошим вкусом жанр байопика (то бишь биографического фильма) непереносим. Ибо вдохнуть жизнь в ходячие мифы, каковыми становятся знаменитости после своей смерти, обрастая нашими домыслами, - почти невозможно. Ну, если вы задумали реалистический фильм, а не постмодернистскую издевку.
Так вот: Герман-младший задумал именно что реалистическую картину, взяв на себя непосильный труд взглянуть на относительно недавние семидесятые сквозь магический кристалл, которым обладал, словно сокровищем, его отец, Герман-старший.
Передав, очевидно, эту редкостную штуку по наследству:
у Германа-младшего, судя уже по его раннему фильму «Гарпастум», это и правда что-то «генетическое», причём унаследованное не только через отца, но и через мать. Светлана Кармалита, сподвижница своего мужа и соавтор его сценариев, тоже, как никто на свете, «слышала» эпохи, чувствовала их «гул», их вещность, атмосферу, их природу.
Дар, если говорить патетически, небес: редчайшее качество, каковым обладали немногие, причем великие: Пазолини («Евангелие от Матфея»), Феллини («Сатирикон»), Тарковский («Андрей Рублев»).
Герман-старший обнаружил абсолютный слух в знаменитых «Двадцати днях без войны», - фильме, в свое время казавшемуся мне эмпирическим, лишенным той глубины, каковую ему приписывали. И только по прошествии многих лет, пересмотрев картину, я поняла, что германовская эмпирика, погружение в реку Времени, его настойчивое, почти маниакальное стремление воссоздать приметы давно минувших дней с пугающей точностью, граничащей с чем-то почти маниакальным, - и есть, собственно, «философия» фильма. Если понимать кинематограф не как сумму интеллектуальных «посланий» человечеству, а как мысле-образы, когда вещность, фактура, вплоть до дрожания воздуха и капель на осеннем листе перетворяют мир, рождая в зрителе вихрь ассоциаций. Что порой дороже всякой артикулированной мысли. Это и есть, строго говоря, мысль – но посланная нам при помощи пластики изображения.
Похожий эксперимент предпринял и Герман-младший –причем, как уже было сказано, на скользкой почве байопика: показать Ленинград семидесятых, по которому фланировал ныне прославленный, а тогда никому не нужный писатель Довлатов, вдохнуть жизнь в персонажей, окружавших его в реальной жизни, воссоздать эпоху «застоя» и немоготы, вынужденного молчания и «замерзания», последовавшего после либеральных шестидесятых, - такая вот разветвленная, сложная, почти непосильная задача стояла перед ним.
Ну, во-первых, язык: как говорят люди между собой, как они переходят от бытовых тем к литературным, «возвышенным», как льется их речь, уже, как ни странно, отличающаяся от современной?
На мой непросвещенный взгляд, здесь есть перенасыщение литературностью: недаром фильмы об интеллигенции снимать труднее, нежели об условном «рабочем классе», тут сложен именно переход от «бытовухи» к разговорам о насущном.
Зато – и это главное достоинство фильма – здесь есть, что называется, портрет эпохи, точность типажей, атмосферы времени (что было непросто, художник Елена Окопная проделала колоссальную работу), и, наконец, есть центральный герой, к которому и стягиваются все нити повествования.
По сути, здесь даже два главных героя, Довлатов и Бродский, один – неуверенный в себе и вечно сомневающийся, другой – надменный по чину, будто предчувствующий свою великую судьбу: из изгоя в нобелианты.
Но главное, что здесь есть: полнейшая, страшная, кромешная безнадежность, такой тихий ад стоячего болота, ад погибших замыслов, ад не-жизни.
Что есть, то есть.
Ощущение точное, точнее некуда: 1971 год, пик застоя, существование монотонное, погруженное в какую-то тихую мелодию небытия, не-жизни.
И посреди этого небытия (несмотря на попытки интеллигенции на свой скромный лад бороться с тоталитаризмом, о чем, собственно, и вопиет вся проза Довлатова) – эти двое, самые яркие представители русской литературы, чьи судьбы переломит пополам вынужденная эмиграция, потеря родины, языка, связей и своей среды.
На самом деле это трагическая картина – хотя трагедия эта тихая, малозаметная, как немой крик, как вопль глухонемого, пропадающий втуне, никем не услышанный.