Дмитрий Кузнецов: "Нам Романтика льёт вино, наполняя сердца и кубки"

Дмитрий Кузнецов родился в 1967 г. в Калуге. Окончил Литературный институт им. А.М. Горького, Член Союза писателей России и Союза журналистов России.Автор стихотворных сборников: «Русская рулетка», «Белый марш», «Золотая аллея», «Всех убиенных помяни, Россия…» Стихи печатались в журналах: «Нева», «Москва», «Слово», «Наш современник», «Траектория творчества» и др.

Одна из величайшая трагедий 20-го века - Гражданская война - с веком не закончилась. Творчество замечательного поэта из Калуги Дмитрия Кузнецова посвящено “белому движению, потерпевшему на поле брани - которым сто лет назад была вся Россия - в борьбе с “красными” военное поражение, но в плане историческом и духовном - особенно в последние годы - “белое дело” восстает из забвения.

К "Белому движению", как главному побудительному мотиву своего творчества, Дмитрий Кузнецов пришел в самом начале 90-х годов, и с тех пор эта тема в его стихах отнюдь не аллюзия, а само содержание.

На радио “Благовещение” в интервью с поэтом Евгением Даниловым (тоже нашим автором) Дмитрий Кузнецов говорит:

“Самым дорогим фильмом, из тех, к которым неизменно возвращаешься, стал для меня «Дни Турбиных». С этой киноленты да еще, пожалуй, с фильма «Адъютант его превосходительства» и началось мое увлечение Белым движением, – сначала неосознанное, затем потеснившее собой многие иные интересы. Если когда–то Николай Рубцов говорил, шутя, что учится он в семинаре у Тютчева, то я точно так же могу сказать, что учился в семинаре у Гумилёва... ”

Видео-фильм - Юбилейный вечер поэта Дмитрия Кузнецова в Центре "Русское зарубежье" им. А.И. Солженицына:

Мистика России в том, что судьбы её поэтов определяющим образом влияют на суть, да и на самый ход российской истории. Творчество и безвременная гибель Николая Гумилева во многом определило развитие “белого движения" в современной поэзии.

Николай Гумилев действительно вел - начиная с осени 1900 года - "семинар", а точнее марксистский кружок в Тифлисе, в городе, где он оказался из-за того, что его старший брат заболел туберкулезом, и семья переехала из Кронштадта на юг. После уроков в Тифлисской гимназии, юный поэт возвращался в дом, который его семья снимала на улице Лермонтова, и в течении 3-х лет, штудируя “Капитал”, наставлял “в методах экспроприации” своих сверстников, имя самого преуспевшего из которых и по сей день у всех на слуху.

Поэтическая воля Николая Гумилева, и воздействие этой воли на само провидение, оказалось очень действенным. Николай Гумилев - неведомым для себя образом - определил ход истории Отечества. И подчас мне думается, что судьба живших тогда рядом, по-соседству с Николаем Гумилевым - на Сергиевской улице - братьев Евгения и Михаила Беренсов - будущих Адмиралов флота России, которые приняли самое решающее участие, и повлияли на ход Гражданской войны, была предопределена марксистскими штудиями Николая Гумилева. Как и его собственная судьба...

Пять лет назад в июне 2013 года в Калуге на открытии Выставки “Промышленники и благотворители России” (сейчас эта выставка, уже 39-я по счету проходит в Серпухове) я рассказывал обо всем этом - поскольку мать адмиралов Беренсов - Мария Михайловна Алиханова - родная сестра моего деда.

Открывая эти Выставки, я говорю о трагедии, разделившей и коснувшейся напрямую всей моей семьи. Рассказываю и о последнем спасительном походе русского флота, под командованием Контр-адмирала Михаила Андреевича Беренса - 120 кораблей флота спасли тысячи и тысячи жизней русских беженцев, среди которых был и последний потомок по прямой линии великого поэта - полковник Александр Александрович Пушкин.

Этому походу, и последней стоянке русского флота в Бизерте Дмитрий Кузнецов посвятил много своих стихов.

Родной же брат Михаила - Евгений Андреевич Беренс - герой и старший штурман крейсера “Варяг” - стал тогда Военно-морским министром в Правительстве Ленина...

Об этой истории кинорежиссер Н. С. Михалков снял документальную эпопею - “Русские без России”. Об этом же дарственная надпись на книге - «Доблестному Адмиралу Беренсу — повесть о крестном пути Галлиполийцев, так же как и их братья в Бизерте сумевших сберечь на чужбине русское знамя. Генерал Врангель».

В письме от 21.1. 1994 г. Александр Исаевич Солженицын написал мне : «…я почерпнул горькие страницы летописи вашей семьи ». Лучше не скажешь...

Убежден, что когда в следующий раз наша Выставка будет опять проходить в Калуге, Дмитрий Кузнецов посетит открытие, и прочтет стихи потомкам тех родов, которые стояли у истоков промышленности России, и потомкам тех, кто участвовал в беспримерном сражении за её свободу.

И все же "буйному племени поэтов" ("Genus irritabile vatum") хочется еще раз напомнить слова А.С. Пушкина, написанными им после изучения истории пугачевского бунта:

«Лучшие и прочнейшие изменения — те, которые происходят от постепенного улучшения нравов». «А те, кто хочет всевозможных переворотов, либо молоды и не знают нашего народа, либо люди уж совсем бессердечные, которым «чужая головушка — полушка, да и своя шейка — копейка» .

И вот стихи:

Белый отряд

К.Ривелю

Стремя в стремя, за рядом ряд

С лёгким звоном чеканной стали

Мы уедем, и наш отряд

Растворится в туманной дали,

Где за гранью ночей и дней

В измерении пятом, вечном

Только шаг боевых коней

Раздаётся на тракте млечном,

Только тускло щиты блестят,

Только слабо гербы мерцают...

Те, кто в наши ряды хотят,

Сей картины не отрицают.

Мало нас. Но, колодой карт

Рассыпаясь в веках и странах,

Старый рыцарский авангард

Бьётся в книгах и на экранах.

Чёрно–белое домино –

Жизнь и смерть

в бесконечной рубке.

Нам Романтика льёт вино,

Наполняя сердца и кубки.

И уж если уйдёт она,

Сытой пошлости не приемля,

Мы уедем сквозь времена

Вслед за ней,

покидая Землю...

Вечер у Клэр

Рядовой парижский ужин:

Свечи, кофе и эклер –

Никому уже не нужен

Тихим вечером у Клэр.

Нет загадочного блеска

В бесконечной глубине...

Свечи, стол и занавеска,

Занавеска на окне...

Да... и женщина осталась

В занавешенном былом,

Где грустилось и мечталось

Двум, сидевшим за столом,

Где так нежно и туманно

Стынет каплей молока

Эмигрантского романа

Безнадежная тоска.

_________________

"Вечер у Клэр" – роман Гайто Газданова (1903 – 1971),

выдающегося писателя Русского зарубежья.

* * *

Я гляжу в твои глаза,

А в глазах твоих,

Словно робкая слеза,

Шумный день затих.

Тридцать первое число

Отлетает прочь,

В реку времени весло

Опускает ночь.

Звёзд далекие огни

Светят за окном.

И закованы одни

Новогодним сном.

В этой странной тишине

Только я и ты.

Растворяются во сне

Милые черты.

Еле слышен сердца стук,

И, как снег, легки,

Улетают в звёздный круг

Души–мотыльки.

Там мерцание планет,

Золото и мгла.

Эта жизнь – была и нет,

Как она мала!

Как мала она, и как

Властен зов её,

Что несёт сквозь сон и мрак

Прежнее, своё! –

От чего мечтали мы

Хоть на миг уйти

В лютом холоде зимы

На земном пути.

И в какой ещё дали,

В гавани какой,

Наши души–корабли

Обретут покой?

Через год ли, через век,

Через сто эпох?..

Души кружатся, как снег,

Падают, как вздох,

Возвращаясь в свой предел,

Бросив высоту,

У бескрылых наших тел

Тая на лету.

И опять в глазах твоих

Светится слеза,

И гляжу, смущён и тих,

Я в твои глаза.

Серебристый, нежный звон...

Шесть ударов бьёт.

Исчезает дивный сон.

Утро настаёт.

БУЛГАКОВСКИЙ МОТИВ

"Велик был год и страшен год по рождестве Христовом 1918–й, от начала же революции второй..."

Михаил Булгаков "Белая гвардия".

С пустых полей,

С промозглых пашен

Тоска и голод рвутся в тыл,

А у дверей

Велик и страшен

Год 18–й застыл.

...В году ином,

В иной стране я

Ищу из скверны путь прямой,

А за окном,

Ещё страшнее,

Век 21–й дышит тьмой.

***

Начальных лет скупые даты,

Седой Адам и ветхий Ной

Давно уж канули куда-то,

Пропав в истории земной.

На глубине размыли воды

Хребтов зубчатые венцы,

Исчезли древние народы,

Как престарелые отцы.

А неприкаянные дети,

Теряя прошлое на дне,

Из года в год живут на свете

И не грустят о старине.

Их чёлн ведёт холодный разум

И здравых истин мутный вал.

Да только тонут раз за разом

Все те, кто с Богом воевал,

Кому к истокам не вернуться,

В веках опоры не найти...

Вот так связующие рвутся

Меж нами нити и пути.

Так, распадаясь на частицы,

Скудеет наше бытиё:

Горят имперские столицы,

Растёт двуногое зверьё,

Идут блудливые пророки,

Вещая скаредным и злым...

Болеет мир! И ближе сроки

Слиянья сущего с былым.

И потому незримой сетью

Каких-то чисел и имён

На двадцать первое столетье

Ложится тень иных времён.

НОКТЮРН

Город важный, ветер влажный,

Полночь, улица тиха...

И душа, как лист бумажный,

Гибнет в пламени стиха.

Ах, какой нелепый случай!

Память рифмами пьяна:

...Мчатся тучи, вьются тучи,

Невидимкою луна

Сквозь волнистые туманы

Озаряет наяву

Молчаливые фонтаны

И застывшую Неву,

Колоннады, равелины,

В небо рвущихся коней,

Все легенды и былины

Прежних лет и новых дней...

Город важный, город страшный,

Город, спящий на ветру,

Где, сгорев, как лист бумажный,

Я когда-нибудь умру —

Не от пули, не от яда,

Не от собственной вины,

От мучительного взгляда

Угасающей луны.

Frаulein

Триумфальная арка,

Ажурная сеть мостов...

Тут реальность условна,

А выдумка так близка.

Из романов Ремарка,

Из фильмов былых годов

Вы выходите, словно

Из модного бутика.

Время режет огнём фраз,

Смыкает броню шпалер.

От предчувствия страшно

Средь маршей, крестов, знамён.

– Как, скажите, зовут вас:

Патрисия или Клэр?

Впрочем, это не важно,

Для Вечности нет имён.

В лёгкой утренней дымке

Чуть слышится детский крик.

Образ женственно–тонкий,

Теряясь, уходит в сны.

Остаётся на снимке

Далёкой эпохи лик,

Не сожжённый в воронке

Второй мировой войны.

Агония Белой борьбы

Виденье особого рода

Всё чаще приходит ко мне:

Зима двадцать первого года

И ужас, царящий в стране,

Где время порывом бесовским

В смертельный свивается бант

Под стоны по сёлам тамбовским,

Под залпы расстрельных команд.

Собрали несметные силы

Схватившие власть палачи,

И валятся трупы в могилы,

И нечисть хохочет в ночи.

Но снова от финской границы

Герои идут по лесам

Туда, где над Русью глумится

Антихрист, явившийся сам.

Он славит, суров и неистов,

Кровавую бойню Чека,

Но давит клопов–коммунистов

Незримая чья–то рука.

Виденье особого рода –

Агония Белой борьбы

За самую душу народа

В симфонии русской судьбы.

Алексеевский полк. Лето 1919-го

Здесь пух тополиный, похожий на снег,

Заносит крестьянские хаты.

«Как ныне сбирается Вещий Олег...» –

Поют молодые солдаты.

"Как ныне сбирается...»

Нам–то куда

Сегодня назначены сборы?

Конечно, на Курск и Орел, господа,

А дальше – за рощи и боры

К державному сердцу.

Дойдем ли? Увы,

Все меньше нас с каждым ударом.

Неужто другие на стогнах Москвы

Отмстят неразумным хазарам,

А нас посекут у донских берегов

К исходу жестокого лета?! –

Скажи нам кудесник, любимец богов,

Скажи нам...

Но нету ответа.

К выходу 10-томника П. Н. Краснова

В 2012 году в России вышло в свет

10–томное издание произведений П.Н.Краснова,

выдающегося писателя, генерала от кавалерии

и Донского атамана в годы Гражданской войны.

Царской России святая основа

Крепче любой брони.

Десять томов генерала Краснова

Изданы в наши дни.

Это не много и это не мало,

Ведь сквозь столетний чад

Строки казнённого генерала

Словно набат звучат.

Всё повторяется: мы из круга

Выход искать должны.

Вот и опять полетела с юга

Чёрная гарь войны.

Вот и опять, испоганив в гари

Души слепых людей,

Новые бесы слепились в хари

Хищных своих вождей.

Мы–то и сами на раны солью

Сыплем не так давно,

К небу глаза поднимая с болью,

А не стремясь на дно.

Но на подмогу выходят снова

В самый тяжёлый миг

Десять томов генерала Краснова,

Десять казачьих пик,

Десять клинков атаманской стали,

Той, что в бою поёт, –

Голос России звенит в металле

Трелью свинцовой бьёт.

Значит, Империя не умирала,

И на родной земле

Слово казнённого генерала

Не задушить в петле.

За Нарвою, у Гатчины...

"...Я только склоняю почтительно голову

перед героями всех добровольческих

армий и отрядов, полагавших бескорыстно

и самоотверженно душу свою за други своя".

А.И. Куприн

«Купол св. Исаакия Далматского»

За Нарвою, у Гатчины –

Багряная роса,

Пожарами охвачены,

Алеют небеса,

Бьёт ненависть шрапнелями

По паркам и дворцам,

И тесно под шинелями

Простреленным сердцам.

О, доблесть офицерская,

Сводящая с ума,

Беспечная и дерзкая,

Как молодость сама! –

Ещё жива свеча твоя,

Ещё в сырую мглу

Ты рвёшься, шаг печатая

По Царскому Селу.

Шевроны нарукавные,

Погоны и кресты...

И вновь – бои неравные,

Сожжённые мосты.

И вновь на пули шалые,

На жадные клинки

Бросаются усталые

Осадные полки.

А сил уже всё менее,

Всё круче вал беды,

И гасят наступление

Пехотные ряды.

Казалось, этим месяцем

По Невскому пройдут.

Но смерть гремит и бесится,

Мелькает там и тут.

Казалось, что за невидаль

Терять часы и дни?

Но убивает в небе даль

Заветные огни.

И только птицы чёрные

Над ротами парят,

Да купола соборные

Надеждою горят, –

Единой, неутраченной,

Как солнце в облаках!

За Нарвою, за Гатчиной,

Распятой на штыках...

Красные и Белые

Я слышал одни лишь легенды и были

О давней гражданской войне.

Мой дед и отец при советах служили,

И я рос советским вполне.

Таким, как они. Только вышло иначе,

Сменилась времён череда.

И вот я слезами бессильными плачу

О том, что творилось тогда.

Мне красных не жаль. Ведь, под сабли и пули

Бросая шеренги полков,

Они сатанинской отравы хлебнули,

И значит – их жребий таков.

Мне Белых не жаль. Не о жалости молит

Погибшая Белая рать,

Над нею свет веры спасительно пролит,

А с верой легко умирать.

Но русские души и русские лица,

Что срезало время клинком,

Мне жалко до боли, до слез на ресницах.

...Как будто железный нарком

Вновь цедит приказ, и по данному знаку

Встают у расстрельной черты

И в вечность идут, как в слепую атаку,

Заложники Белой мечты.

А может, напротив: ...морозная полночь,

Сиваш в ледяной чешуе,

И падает, падает красная сволочь

В прицельной свинцовой струе.

И длится война до последнего вздоха,

Не в силах свой ход изменить.

И в новом столетье другая эпоха

Плетёт красно–белую нить.

Три сестры

«Это было в прошлом на юге,

Это славой уже поросло:

В окружённом плахою круге

Лебединое билось крыло».

Иван Савин

Закаты холодные рдели,

И ехал за ними вдогон

В частях генерала Эрдели

Тяжёлый армейский фургон.

Сплошной боевой круговертью

Там жили под стоны и крик

Три юных сестры милосердья

И доктор, ворчливый старик.

А в воздухе гибель витала,

Меняя обличье своё,

И если бинтов не хватало,

На полосы рвали бельё.

И души на полосы рвали,

О сломанных судьбах грустя,

Но это припомнит едва ли

Историк столетье спустя.

Доныне из пропасти серой

Глядят роковые года.

Любовью, Надеждой и Верой

Три девушки звались тогда.

Увы, не в сиянии райском

Им виделась русская новь.

И первой в бою под Батайском

Однажды погибла Любовь.

А следом, смежая ресницы

Средь общего горя и зла,

В какой–то тифозной больнице

Надежда сгорела дотла.

Когда же от алого крапа

В Крыму застывала земля,

Одна только Вера по трапу

Всходила на борт корабля.

И вот уже, верьте не верьте,

Но целых полвека с лихвой

В Белграде, в Париже, в Бизерте

Она появлялась живой.

Не трогала горькая старость

Открытое миру лицо,

Ни разу печаль и усталость

Её не сжимали в кольцо.

Не тлела простая одежда.

Но, где бы она ни была,

Повсюду Любовь и Надежда

Над ней возносили крыла.

Бунтари. Курбский

Эх ты, вольный путь,

Где ухабы сплошь!

То ли пуля в грудь,

То ли в спину нож.

Средь такой беды

Позабудешь страх.

Не сладки меды

На хмельных пирах.

Словно яд, они

Опьяняют вдруг,

И сидят одни

Чужаки вокруг.

Лучше б эту шваль

Порубать сплеча,

Окровавить сталь

Своего меча.

Да влететь в седло,

Да хлестнуть коня,

Чтобы ветром жгло,

Чтобы дождь, звеня,

Колотил вослед,

Шелестел вдали...

Русским жизни нет

Без своей земли.

Бунтари. Пугачёв

Отныне ужас здесь и там,

Тревожен день и ночь бессонна,

Вторые сутки по пятам

Спешат гусары Михельсона.

А свет далекого костра

Подобен зареву, как будто

Ты, призрак Третьего Петра

И сила тлеющего бунта,

Ещё способен на борьбу.

Да поздно, други не воспрянут.

Когда–то буйную гурьбу

Теперь на виселицы тянут.

О, участь горькая твоя

Венчает думы роковые!

Ты чуешь холод острия

Над перерубленною выей.

Ты знаешь – это впереди.

Ну, а пока – глоток свободы.

Иди, бунтарь, и в ночь веди

Людей неведомой породы.

Их власть – клинок, их вера – кнут,

Их души пытки не расплавят.

Их воспоют, их проклянут,

Их вознесут, их обесславят.

Юнкера. Москва 1917-го

...Всех убиенных помяни, Россия,

Егда приидеши во царствие Твоё!

Иван Савин

Не гневный взор Марины Мнишек

Сверкнул, как вражеский булат,

Когда расстреливать мальчишек

Вели из княжеских палат, –

То стёкла узкие звенели

От пуль, нацеленных в окно,

Где спины юнкерских шинелей

Смешались в серое пятно.

Их положили залпом гулким,

И через трупы напрямик

По площадям и переулкам

Шагнул огромный большевик.

Явился он затвором клацать

И в мир закладывать тротил.

...А Блок писал свои «Двенадцать»,

А Горький с Лениным шутил.

Врангель. Грань веков

Белый стяг с перекрестием алым

Устремлялся в далёкий предел.

Крестоносец, сверкая забралом,

На балтийские волны глядел.

Буро пенилась мутная влага,

Отдавая свой цвет янтарю,

И служила баронская шпага

То гроссмейстеру, то королю.

Но однажды чужая победа

Пламя бросила в рыцарский форт,

И знамёна сурового шведа

Полегли у петровских ботфорт.

И, срывая разбитые брони,

Вышли люди тевтонских кровей

Дать присягу Российской короне

За себя и своих сыновей.

________________

* Фрагмент из поэмы "Врангель":

Корниловцы. Брат на брата

Под ветром студёным

Распалась семья,

И вот уж, звеня стременами,

Ты – вместе с Будённым,

С Деникиным – я,

А русское небо – над нами.

Пока мы винтовки несём на ремне,

Царапая небо штыками,

Пока не случилось тебе или мне

Обнять эту землю руками,

Пока на двоих мы не выпили, брат,

Глоток обжигающей мести,

Пока мы живые, я всё–таки рад,

Ведь мы на мгновение вместе.

Ещё ты стреляешь, и маузер твой

Выводит свинцовые ноты.

Ещё ты не знаешь, что я – рядовой

Особой корниловской роты.

А помнишь ли маму? Наверно, уже

Лет пять мы не виделись с нею...

Да что ж ты умолк на своем рубеже?

Не бойся. И целься вернее!

Чёрные погоны

25 июня – День памяти одного из первых вождей БЕЛОГО ДЕЛА

генерал–лейтенанта СЕРГЕЯ ЛЕОНИДОВИЧА МАРКОВА!

После гибели 12/25 июня 1918 года

генерал–лейтенанта С.Л.Маркова ряд частей

и соединений Вооруженных Сил Юга России

получили наименование «марковских»,

в их обмундировании преобладал чёрный цвет.

В городке заброшенном,

У великой прерии,

Что в дали теряется,

Как в морских волнах,

Поминая прошлое

Рухнувшей Империи,

Вот уже столетие

Молится монах.

Лишь в глазах видна ещё

Сила богатырская,

Но не сдвинуть посоха

Старческой руке,

Всё его пристанище –

Келья монастырская,

Сумрачная комната

В знойном городке.

Там по стенам каменным –

Русские иконы,

Свет лампад таинственно

Льётся сквозь века,

Озаряя пламенем

Чёрные погоны

Генерала Маркова

Славного полка.

В юности получены,

Как награда царская,

О которой давняя

Память горяча.

У донской излучины

Пуля комиссарская

Зацепила полосу

С левого плеча.

Были вёрсты снежные,

Были годы страшные...

И порою кажется,

Что во мгле ночной,

Возвращая прежнее,

Словно дни вчерашние,

Горький ветер времени

Дует за стеной.

И опять встают бойцы,

Штурмовые роты

Чей–то голос сорванный

Рассыпает в цепь,

И шагают марковцы

В рост на пулемёты,

Кителями чёрными

Покрывая степь.

Только вздох молитвенный,

Миражи стирая,

Заглушает в памяти

Пуль звенящих рой.

Исступлённой битве той

Нет конца и края,

Но душа усталая

Не покинет строй.

Так у зноем выжженной

Необъятной прерии,

Где седого воина

Бросила судьба,

За народ униженный

Рухнувшей Империи

Целое столетие

Слышится мольба.

А погоны ветхие

Звёздами проколоты,

Их не тронет тление,

Обращая в прах.

И слова заветные,

Трепетное золото

Вечного моления,

Всё твердит монах.

Возвращение

Памяти В.В.Звегинцова

1.

Как–будто на давнем параде

Гвардейского строя клинки,

Мерцают в весенней прохладе

Ночных фонарей огоньки –

Туманно, размыто, неярко…

И счастье безмерное – в том,

Что где–то за липами парка

Знакомый с младенчества дом

Стоит, не подверженный злому

Дыханию новых ветров,

И можно, грустя по былому,

Увидеть родительский кров,

А после воскресной обедни,

К исходу земного пути,

Единственный раз и… последний

Отцовской аллеей пройти.

2.

Он прожил век в чужом краю

И погребён в земле иной,

Но землю прежнюю свою

Считал единственно родной.

Он посвятил своей мечте

Весь сплав таланта и труда.

Он русский более, чем те,

Кто был на родине всегда.

Сибирский поход

Кровь чернела на льду

Сетью пролитых капель,

Слезы льдинками стыли у глаз.

И метался в бреду

Умирающий Каппель,

Отдавая последний приказ.

И сжимались ряды,

И стремились к востоку,

За Иркутск, за тайгу, за Байкал.

И предвестьем беды

Вслед людскому потоку

Плавил стужу звериный оскал.

Видно, с древних времен

Не бывало исхода

Тяжелей и страшнее, чем тот,

Где без слов и имен

Пелась дикая ода

Про Великий Сибирский поход.

Где ни питерских дам

И ни омских министров

Не осталось в бредущей толпе,

Лишь метель по следам

Пролетала со свистом,

Замирая на волчьей тропе.

И казалось порой,

Что нельзя на пределе

Бесконечно идти в никуда.

Ледяною корой

Покрывались недели

И терялись средь вечного льда.

А когда в стороне

Пред людьми засверкала

Меж высоких кедровых стволов

В белоснежной броне

Гладь седого Байкала,

То уже без имен и без слов

Зазвучала не ода,

А нечто иное,

То ли плачь, то ли стон, то ли крик.

И двадцатого года

Кольцо ледяное

Вдруг распалось, исчезло на миг.

И тогда над Байкалом

От края до края,

Согревая сердца и тела

Ослепительно алым

Видением рая

Богородица тихо прошла.

***

Вот и снова – пыль дорожная,

Вечер, поле, огоньки,

Млечный путь, тоска острожная

Да прохлада от реки...

Сколько душ картину старую

По Руси несли в веках

То с гармонью, то с гитарою,

У церквей и в кабаках!

Но судьба её фатальная

Не меняет свой настрой:

Звёзды, грусть, дорога дальняя...

И так хочется порой

Головою запрокинуться

В бездну млечного пути...

А потом – к барьеру кинуться,

Не дожив до тридцати.

***

Бьётся вьюга до утра

О гранит прибрежный,

Крепость Павла и Петра

Кроя шубой снежной.

И всю ночь под стылый вой,

Как живая льдина,

Ходит белый часовой

Возле равелина.

А позёмка, словно дым,

По проспектам веет.

За Петрополем седым

Небо розовеет.

То не новая заря

Светит у Кронштадта,

То, срывая якоря,

Мир летит куда-то.