Андрей Новиков-Ланской родился в Москве 1974 году. Автор книг стихов: "De Excelsis / Из высоты. Сонеты к Августу", "Зимние грозы", "Москва в пространстве".Президент Международного Пушкинского клуба прямых потомков Александра Сергеевича Пушкина, Главный редактор журнала «Охраняется государством», Член Русского ПЕН-клуба, Член Международного общества современного искусства, Заведующий кафедрой политической и деловой журналистики Академии при Президенте РФ. Доктор филологических наук.
...После бесконечного средневековья с его ”мрачными кострами инквизиции” европейская жизнь вдруг изменилась, и опять пошла путем цивилизации и прогресса. Это стало возможным исключительно благодаря искусству.
Общаясь с поэтом, общественным деятелем, воспитателем, блестящим собеседником Андреем Анатольевичем Новиковым-Ланским, я окрыляюсь надеждой, что Возрождение на этот раз приходит в Россию.
Впрочем, детально разбирать творчество Новикова - Ланского не берусь. Вот что говорит о себе сам Андрей Анатольевич :
“ - Все, что я делаю, я делаю в первую очередь для себя. А если моя работа нравится другим и даже кого-то просвещает - это прекрасно, это, скажем так, дополнительная опция, и я этому очень рад. Отбойный молоток - прекрасный инструмент, поскольку он действует ритмично, а в поэзии главное, конечно, это ритм.
Но я пришел в поэзию от другого инструмента - от фортепьяно.
У меня был голос, и одно время я пел в музыкальном театре им. Покровского. Хотя мой отец, и даже прадед были литераторами, все же изначально предполагалось, что я буду пианистом. Но семейная традиция возобладала, и я пришел в литературу.
Гармоническое начало, которое присуще классической музыке 18-го, 19-го и отчасти даже 20 века, очень важно для меня и в поэзии. Помимо внешней ясности и глубокого смысла, которые должны быть в стихах, совершенно необходимо благозвучие, звуковая гармоничность - эвфония.
Я стараюсь культивировать мелодичность стиха в своих произведениях, очень люблю и у других авторов. Наибольшая музыкальность свойственна, конечно, итальянскому языку. Недавно у меня вышла книжка, где половина моих стихов об Италии, а половина - мои переводы поэтов ренессанса.
От Данте до композитора Вивальди, который хотя и не совсем принадлежит ренессансу, но тоже писал стихи - например, каждое из своих “Времен года” Вивальди сопроводил стихотворением. Поэзия итальянского ренессанса и барокко - невероятно красивая и умная.
Моя мечта - чтобы мои стихи кто-то знал наизусть. Но, все, я надеюсь, еще впереди.
Соотносить свои тексты с музыкой, с музыкальной фактурой - очень важно. Но не обязательно делать текст, непосредственно повторяющий мелодию. Можно соотносить стихи к тем или иным музыкальным направлениям.
В поэзии прекрасно быть музыкальным импрессионистом - как Равель, Дебюсси. Или экспрессионистом, как Шостакович или Скрябин.
Моя первая книга стихов была поэтическим осмыслением “Хорошо Темперированного Клавира” Иоганна Себастьяна Баха. Я надевал наушники, и погружался в атмосферу той или иной прелюдии, фуги - напомню, всего их 96. В результате рождался поэтический текст. Так появилась моя литературная версия “ХТК” Баха… Я всегда ищу связи между музыкой и литературой.
Мне очень было важно передать сущность того, что хотел сказать Байрон.
Я знаю- у меня короткое дыхание, короткие стихи, даже в прозе - я пишу короткие рассказы. Это определенная психологическая черта. Другое дело, что я потом нанизываю эти рассказы один на другой. Но именно эта, так сказать, фрагментарность, способствует насыщению, концентрации текста.
Для меня в высшей степени ценна многоуровневость поэзии, которая больше всего ощущается в стихах Пушкина.
Возьмем:
“Я вас любил, любовь еще быть может…”
Сколько там всего! Целая жизнь, которая вложилась в эти восемь строчек, причем с противоположными смыслами!
“Так дай вам Бог любимой быть другим!” -
здесь Пушкин говорит о всех возможных жизненных сценариях сразу!
Пушкин вообще был мастер в таких делах - сказать что-нибудь этакое легкое, на первый взгляд даже поверхностное. А начинаешь возвращаться к его стихам, и вдруг понимаешь, что там бездны… Именно подобная глубина и должна быть в настоящей поэзии.
Публицистическая поэзии, конечно, тоже должна быть, но это совсем другой жанр. От басни нельзя требовать внутреннего объема, воздуха. У поэтической публицистики, у сатирической поэзии - свои задачи. Остались же в поэзии, например, политические памфлеты Маяковского. Но я особенно ценю лирическую поэзию, с ее глубиной, внутренней сложностью, и с внешней ясностью, чтобы читателю изначально было понятно, о чем речь.
Я преподаю и литературу, и журналистику, работаю со студентами. Когда вместе с ними я тружусь над их текстами я всегда настаиваю, добиваюсь того, чтобы за внешней четкость и ясностью, соблюдением чувства меры, возникали смыслы.
Легкость добивается большим трудом. Тексты должен быть ясны для взгляда, приятны на слух и легко произносимы. И все это достигается только очень серьезным редактированием. Я не скажу, что для творчества мне исключительно нужна бумага и перо, я пишу и на компьютере. Работа на компьютере - это дополнительная привилегия, которой не было ни у Пушкина, ни у Бродского.
И все же чаще я пишу от руки, а вот редактирую готовый текст, уже глядя на экран.
Я и вас, и всех нас поздравляю с Днем словарей, но меня увлекает скорее создание энциклопедий. Важно не только обозначение понятий - мне представляется необходимым помещать эти понятия в культурные контексты.
Я хотел бы написать и издать авторскую или даже субъективную энциклопедию, например писателей или поэтов - от Кантемира до Бродского. Я уже написал несколько этических кодексов, как например, в моем романе “Аристократ” есть этический кодекс Аристократа.
В середине прошлого века в Париже была блестящая плеяда художников русского происхождения. Среди них мой любимый художник - Николя де Сталь. Был там и мой дальний родственник Андрей Михайлович Ланской, ученик Кандинского.
Санкт-Петербург - это особое силовое поле, особая энергетика, конечно, связанная своим противостояние с Москвой. Культурная конкуренция Петербурга и Москвы в высшей степени плодотворна. Стать лучше Москвы, стать Новой Москвой...
Петербург ощущает себя большей Европой, чем сама Европа.
Надо помнить, что это очень древняя Новгородская земля - что еще Александр Невский устраивал поселения на этом месте, за много столетий до Петра Великого.
История Петербурга, несомненно, длиннее 300 лет. И энергии, которые породила Петербургская культура, напитаны еще культурой новгородской, в которой влияние еще более древних, языческих линий. Все это завораживает…
Петербург один из двух главных центров русской цивилизации. Мне лично, если говорить о двух школах русской поэзии петербургской и московской - ближе Петербург. Я акмеист - вслед за Ахматовой, Мандельштамом, Георгием Ивановым. Петербургская линия классического стиха - внятного, гармонического, противопоставлена хаотичной, яркой,экспрессивной, порой безумной Москве.
Сравните: с одной стороны Ахматова - с другой Цветаева. Насколько московская Цветаева, и насколько питерская Ахматова. Насколько питерский Блок - тонкий, изощренный, и московский Пастернак - совершенно противоположный ему, гораздо более эмоциональный, чувственный.
Я себя ощущаю питерским поэтом, хотя всю жизнь прожил в Москве.
Михаил Шемякин знал великих гениев. Я не могу пообщаться ни с Высоцким, ни с Иосифом Бродским. А Шемякин хорошо знал их обоих. Он дружил с ними.
Когда мы с Шемякиным - не просто с человеком, а с тонко чувствующим художником, чрезвычайно восприимчивым, в высшей степени интуитивным, разговаривали о Высоцком и о Бродском, я просил его сравнить их. Как они общались между собой?
Мне в высшей степени было очень интересно услышать его мнение. Главный питерский и главный московским поэты своего поколения. Шемякин, конечно, великолепный рассказчик, и я услышал от него вещи, которые он, вероятно, не будет публиковать.
По Шемякину - Бродский был очень сложный и очень замороченный человек. С ним было трудно общаться, потому что было непонятно, как он отреагирует. На что он обидится, а с что его, может быть, восхитит. С ним всегда было напряженно. Бродский мог быть неожиданно высокомерным, потом вдруг очень расположенным. А Высоцкий был всегда очень простой. Простой, свой парень. Он вел себя очень естественно, и после нескольких минут общения создавалось впечатления, что знаешь его всю свою жизнь…
Андрей Анатольевич Новиков-Ланской - разговор о поэзии и об искусстве.
И вот стихи и переводы с итальянского и с английского:
НА КУДЫКИНУ ГОРУ
* * *
Морозный воздух пахнет кашемиром,
в бокале стынет белое вино,
и за окном становится темно,
когда встает небесный ковш над миром –
над суетой и сутолокой дней,
над одинокой пропастью вечерней,
чей терпкий хмель, как звездный виночерпий,
глотаю я, соединяясь с ней.
* * *
Здесь землю видишь сразу целиком,
и жизнь – всей совокупностью событий.
Здесь зимний ангел моет молоком
дорогу в белоснежную обитель.
И в этой первозданной белизне
ещё светлее след первопроходца,
чей голос, словно в детском полусне,
на землю зачарованную льётся.
* * *
Я верил в чудо, и оно свершилось
судьбе наперекор и вопреки.
Как будто неиспрошенная милость
дарована движением руки.
Оно меж нами тихо совершалось.
Из высоты струилась благодать.
И незаметным светом наполнялась
душа, которой нечего терять.
* * *
О, зимние грозы,
без ливней, без молний.
Приходят, как слезы,
но только безмолвней.
Приходят, как дети,
без бури и грома,
как будто на свете
давно все знакомо.
Приходят, как строки
с простыми словами,
последние сроки
свершая над нами.
* * *
Иоанн Златоуст вопрошал:
смерть, где твое жало?
И хватался за то из жал,
что ближе к нему лежало.
Где победа твоя? – он звал,
крест в ладони своей сжимая.
И ответом звучал кимвал,
и звенела медь неземная.
Замыкая пред ней уста,
он склонялся в хитоне рваном.
И земля, как слеза чиста,
открывалась пред Иоанном.
* * *
Пасху праздную я в Париже.
Горку Красную – в Красногорске.
Эта горка Голгофы ниже,
но всего-то лишь на три горстки.
Что поминки мне, что женитьба.
Ввечеру разгуляться можно.
Тройка-Троица белой нитью
прошивает меня безбожно.
Отзываюсь, хоть нет призыва.
Возвращаюсь, куда не звали.
И в Париже живу красиво.
А на горку взойду едва ли.
* * *
Снова Пасха в Москве, и с рекламного смотрит щита
торжествующий лик с двуединою вязью ХВ.
Вечным городом правит сегодня людская тщета
славословий, от коих становится сладко халве.
У церковных ворот суетливых машин толчея.
Пассажиров автобус везет на родные погосты,
где рождественский снег оживает в весенних ручьях,
и застольные песни звучат, и заздравные тосты.
И над талыми водами, над сиротливой толпой,
запивающей вязкий кулич молоком и кагором,
из далекой саванны летит зимородок домой,
и осанну щебечут щеглы несмолкающим хором.
* * *
Твой мавританский стиль, аркады и колонны,
аккордеона хрип и рокот голубей,
вздыхающих о том, что времена трудней,
возвышенней вода и воздух солоней
в безбрежном городе под львиною короной.
Сан-Марко движется, восходит белый дым.
Евангелиста весть законна и знакома.
Лагуна предо мной, и я как будто дома.
И медленно звонит, узнав гудок парома,
соборный колокол, приветствуемый им.
* * *
В тот час, когда закат уже погас,
а ночь еще не чувствует всесилья,
на свет в моем окне летит Пегас
и сбрасывает огненные крылья.
Еще не ангел, но уже не зверь,
спасение от совести суровой
он ищет – и в захлопнутую дверь
стучит своей звенящею подковой.
* * *
Живая форель из неопытных рук
легко ускользнула, оставив лишь звук,
и краску, и запах озерной воды,
в которой, как в зеркале, спрятался ты,
как спряталось небо в твою акварель,
туда, где застыла живая форель.
* * *
Сначала ему слышались шаги
и подземелий гатчинских призывы.
Знакомый голос умолял: беги!
Покуда жив ты, мы с тобою живы!
Косматый старец брёл из темноты,
губами что-то требуя немыми.
Шли строем убиенные коты,
и шествовали вороны за ними.
Орёл двуглавый крылья распахнул.
Георгий змия выпустил из ада.
И веки свои поднял Вельзевул,
дремавший на болотах Петрограда…
Мучителен его полночный сон,
в покоях царских нет ему покоя.
Никто не знает, что уже спасён
царь-мученик – и сонмище людское.
* * *
Был январь – и были святки.
Был февраль – и карнавал.
И у марта все в порядке.
И апрель не горевал.
В мае что-то зародилось
и в июне проросло.
Но июльскую немилость
мимо дома пронесло.
Вот и август. Как же долго
раскалялась эта медь...
Над цветком колдует пчелка:
пригубить – и умереть.
* * *
Луну сравнили с фонарём,
ночной туман – с табачным дымом.
И тихо растворились в нём,
в его пространстве неделимом.
То винным делался, то млечным
небесный путь над головой.
И мы прошли его с тобой
до дна, движеньем скоротечным.
* * *
То ли голоса ждёшь, то ли знака,
то ль свою вспоминаешь вину.
За околицей лает собака
на дрожащую в луже луну.
Где-то радио тихо играет.
Божий дар обернулся лучом.
Ты глядишь на луну в белой раме
и слагаешь стихи ни о чём.
* * *
Мало звезд, и луна небогата.
В небесах совершается блуд.
Облака грозовые куда-то,
словно призраки, тихо плывут.
И плывет через все мирозданье
чья-то речь, исчезая во мгле,
как прощение и обещанье
тем, кто слышал ее на земле.
* * *
Я помню морок августовских дней,
когда перед пустеющим графином
я сопрягал слова – и сам Орфей
являлся мне в обличии невинном.
Над головой разламывали круг
созвездия, которым нет названья.
И преломленный хлеб из щедрых рук
я принимал как благовествованье.
Играли две кифары за столом,
и прошлое нам будущим казалось.
Пах дымом сад, луной был полон дом.
И хлебное вино пресуществлялось.
* * *
Август правит свой вечер последний,
и Орфей возвращается в ад.
Так прощается с роскошью летней
привокзальный большой циферблат.
Так над ним, словно крылья жар-птицы
или Цербера огненный зев,
просияла заря, все границы,
расстоянья и слезы презрев.
* * *
Просто стол и простая бумага.
За окном август празднует осень.
Не такая уж это отвага –
вслед за яблоком броситься оземь.
Из морских перевернутых арок
в сад врывается сила слепая,
со стола недоеденный завтрак
и бумажные листья сметая.
* * *
Цветет трава бессмертник
на скошенном лугу,
и значит, слов о смерти
сказать я не могу.
И значит, лихолетье
к началу сентября
осеннее бессмертье
предполагает зря.
Цветет во мне бессмертник
средь горя и забот,
иных миров наследник,
где времени исход.
Пустынник и посредник
меж небом и землей,
последний исповедник
и утешитель мой.
Андрей Новиков-Ланской - читает новые стихи на встрече в Тургеневской Библиотеке:
* * *
Разбавляю водой вино,
словно греки в далёкой Спарте,
в захолустье поближе – но
и его не найти на карте.
Предо мною лес, а за ним
то ли море, то ли пустыня.
Здесь является серафим,
поговаривают, и ныне.
Здесь катают во тьме навоз
скарабеи, в шары играя.
Здесь следы оставлял Христос
и праматерь его земная.
Здесь царит родовая мгла,
песню песен поют Плеяды,
и природа, как шар кругла,
завершает свои обряды.
* * *
Когда нас снова бездна поманила
и вместе сорвались мы в высоту,
как будто сверхъестественная сила
вдруг выхватила нас и закружила –
но жертву себе выбрала не ту.
Как ангелы легки, мы продолжали
свой над землей возвышенный полет,
лишь тихим отголоском долетали
до нас слова прощанья и печали –
и птицы пропускали нас вперед.
* * *
Как тот журавль, что в дальние края
летит один без журавлиной стаи,
заглядываю в будущее я,
где времена последние настали.
Там брезжит утро в сумраке густом,
и зарево зарниц мне сердце тешит.
Там небеса немотствуют о том,
что времена всегда одни и те же.
Родную землю узнавая в них,
за горизонт, за горы и долины
летит душа, мой перелетный стих,
мой одинокий голос журавлиный.
* * *
Я провожаю стариков,
и в переполненный автобус
они садятся, беспокоясь
о том, что ехать далеко.
Подслеповатыми глазами
глядят в немытое окно,
где мир сжимается в пятно
на остановке под часами.
* * *
Перепутав пространство и время,
я пришел, хоть никто и не звал,
в белый храм за тяжелые двери,
где священник меня отпевал.
Отпевал – и воскуривал ладан
за бессмертную душу мою.
Только мне воскурений не надо,
я стихами ее отпою.
Отмолю колыбельным напевом
неразгаданной сказки моей
в этом храме, где в саване белом
тихий ангел стоит у дверей.
* * *
Когда Бог проснется и из дымчатой перины рококо
взглянет на то, что снизу под ним творится,
кто-то, возможно, вздрогнет, перекрестится –
но не я, ибо иго мне благо, и бремя мое легко.
Я отвечу тогда вседержителю спокойно и смело:
соединить любовь и смертоносный рок
ты хорошо придумал – но не уберег
ни одного целого дышащего живого тела.
И хотя кровь моя не остыла, и взор еще не поник,
одолевая стужу и стыд ребячий,
в дымчатом зеркале вырос уже двойник –
и молча в упор на меня глядит, страшный и настоящий.
* * *
Жизнь верни мне, воровка-сорока,
или память мою укради.
Мы с тобою у крайнего срока
и не знаем, что ждет впереди.
Прокричи свое время, кукушка,
караулом в настенных часах.
Я скажу тебе только на ушко,
что и ты обращаешься в прах.
Где резной отворяется терем,
разверзается бездна вовне,
безучастная к птичьим потерям.
И шумит в тишине.
* * *
Превозмогая сон и страх,
я жду, слабея и робея,
когда из прошлого впотьмах
придут за мною скарабеи.
Они скребутся по углам,
надкрылья с хрустом расправляя,
мою квартиру в тёмный храм
пирамидальный превращая.
Так божество своих жрецов
Бессонной ночью беспросветной
сзывает в жертвенник запретный
под мерный бой стенных часов.
* * *
Окончена последняя охота,
нет в доме ни хозяев, ни гостей.
И лишь отец по-прежнему у входа,
неумолимый в нежности своей.
Он сына ждет, ушедшего куда-то,
и днем, и ночью, не смыкая глаз,
под неусыпным оком циферблата,
мироточащим, как иконостас.
* * *
Пусть двугорбый я и двурогий,
морда зубра вместо лица –
но, Эрато, твои уроки
все я вызубрил до конца.
Мыслью, мышцей, летучей мышью,
звонкой мухой в полдневном сне,
поворачиваясь то высшей,
то земной стороной ко мне,
ты учила подножный мусор
превращать в драгоценный сплав.
Ты меня полюбила, муза,
хоть двумерен я и двуглав.
* * *
На кудыкину гору ходили пешком
и удачу ловили дырявым мешком.
Зарастали следы молодой трын-травой,
и не ведали мы, как вернуться домой.
За горою горел золотой окоём,
и небесное тело горело на нём.
И роса обжигала в предутренний час,
словно кто-то любил и оплакивал нас.
"Св. Франциск"
Подобно деревьям и травам,
из влаги и белых лучей
меж берегом левым и правым
Италии бедной моей
воздушное строю пространство,
сажаю эдемский цветник,
где птиц перелетное братство
змеиный узнает язык.
Когда же Везувий проснётся
и ангелы срок вострубят,
мой дух будет плотью распят
и с птицами ввысь вознесётся.
ФЕНИКС
Гостиница напоминает госпиталь.
Белые стены и много кафеля.
Потемневший паркет и, хвала Господу,
чистые полотенца, вафельные.
За окном негромко играет музыка,
что-то ритмичное и без мелодии.
Окно низкое и такое узкое,
словно ты в Азии, а не на родине.
Человеку мнится, что всё потеряно.
На судьбу свою продолжает жалиться.
Потом закуривает - и, неуверенно
отряхая пепел, преображается.
Переводы с комментариями автора:
Джованни Боккаччо тоже писал сонеты (А я тоже переводил). Принято считать, что эпоха Ренессанса в литературе началась с него, главного европейского эротомана.
* * *
Мне снилось, что на крыльях оперённых
я к небу возносился вслед за той,
что в пепел обратила свой покров
и дивною богиней обернулась.
В ней разгорался небывалый жар
от радости высокого полёта,
и начал таять лёд, который долго
меня в оцепенении держал.
И на меня взглянув, чудесный ангел,
она мне руку протянула, будто
хотела взять мою. Тут я проснулся.
Даже во сне мне не было удачи!
Ведь если бы она меня взяла,
на землю я б уже не возвратился.
Антонио Вивальди писал не только музыку, но и стихи. Вот его сонет к сюите "Осень" (из цикла "Времена года"). Честно говоря, это очень здорово написано.
* * *
Крестьяне отмечают урожай,
поют, танцуют – и течет рекой
созревшее вино во славу Вакха,
зовущее в объятия Морфея.
Когда же шум и танцы затихают
и воздух наполняется прохладой,
такой тяжелой, что заснули все,
кто собирался до утра держаться,
охотники на утренней заре
рожками гулкими и лаем гончих псов,
готовых затравить любого зверя,
оповещают темный лес окрестный
о том, что в этот урожайный день
какой-то зверь погибнет непременно.
Лоренцо Медичи Великолепный (перевод).
* * *
Пусть тот, кто ищет почестей и славы,
дворцовой роскоши и удовольствий,
получит их – но только с бесконечным
страданием, от них неотделимым.
Тому же, кто влюблен, куда милее
зеленый луг с душистыми цветами,
высокая трава и пенье птиц
под тихое журчание ручья.
Тенистые леса, высокогорья,
игра животных, темные пещеры,
изящная и трепетная нимфа –
вот что в моем сознании живет,
вот что хочу я видеть пред собой.
Не сразу, так хотя б поочередно.
Сонет Петрарки , вольный перевод -
***
Брожу задумчив, одинок – считаю
свои шаги на поле опустелом.
Чужих следов стараюсь не увидеть –
и убегаю, если вдруг увидел.
Все ж лучше убежать, чем обнаружить
себя для этих взглядов посторонних,
которые в моем печальном взгляде
распознают столь многое тотчас,
что я хотел бы скрыть. Пусть лучше знают
явления природы и пейзажи –
леса, холмы, долины и ручьи –
о том, какой огонь горит во мне.
Мне никуда не скрыться от любви,
такого места во вселенной нет!
В АЛЬБОМ
Как на погосте имена
притягивают взгляд,
в альбоме ты найдешь меня,
листая наугад.
Холодный почерк мой узнав,
вздохнешь: его уж нет.
Но здесь воздвиг он кенотаф
за Байроном вослед.
Сонет Данте Алигьери. Когда его переводишь, не оставляет ощущение, что автор - не совсем человек, во всяком случае не совсем нормальный. Очень уж все у него причудливо и странно.
* * *
На днях пришлось отправиться мне в путь.
Пройдя его почти до половины,
я на дороге повстречал Амора
в изношенной одежде пилигрима.
Он выглядел потерянным и жалким,
как будто без желания и цели
тихонько брёл с поникшей головой,
вздыхал и не смотрел по сторонам.
Но вдруг меня по имени окликнул
и произнёс: «Давно иду оттуда,
где сердце твое прежде я хранил.
Ищу ему теперь другое место».
И так мне стало жаль его, что слёзы
Сонет Рафаэля Санти
(перевод с итальянского)
*
Любовь моя, с тобой одни мученья.
От света глаз твоих – мои темнеют.
От кожи твоей белой, словно снег,
от губ твоих, живой подобных розе,
от нежной твоей речи – я страдаю,
горю – таким огнем, что не под силу
его морям и рекам погасить.
И жар его приносит наслажденье.
Как сладостно, когда, цепями словно,
объятьями твоими я окован,
и разомкнуть их – нет страшнее пытки.
О прочем я уже не говорю,
кое о чем мне лучше помолчать...
Но нет запретов мыслям о тебе.
Сонет Торквато Тассо в моем переложении:
* * *
Мой окрылённый бог, ровесник солнца
и прочих тел небесных во вселенной,
способный убивать и возрождать
согласно тайным картам небосвода –
тебя зовет измученное сердце,
что после всех этих тысячелетий
лишь на тебя отныне уповает,
ты для него – единственный советчик.
Приди на помощь мыслям безнадежным,
дай позабыть обиду роковую
и мудростью смягчи несправедливость.
Чтобы из самой темной глубины
на Божий свет твоя явилась правда,
и чтоб она над всеми просияла.