На позициях «Призрака» (репортаж журналиста, который прикинулся добровольцем в ЛНР)

Луганщина: нелегальный репортер

Человека, с которым мы гуляли по улицам луганского села, спустя четыре дня разорвет в «УРАЛе», после того как выстрел из ПТУРа попадет в грузовик. Группа бойцов батальона «Призрак» Народной милиции ЛНР направлялась на передовую в поселок Фрунзе — шесть человек погибли. Диверсионно-разведывательная группа Вооруженных сил Украины после этого ушла за трассу Бахмутка, где находятся их позиции. «Потерь нет», — гласили сводки ЛНР. В прошлом году, неподалеку диверсанты дали залп из РПГ по «УАЗику» ополченцев — двое были ранены. Июнь же принёс бои за Желобок.

На Луганщину, её часть, контролируемую теми, кого украинские СМИ именуют в лучшем случае сепаратистами, я не привёз аккредитацию журналиста. Я ждал неделю реакции чиновников ЛНР на запрос, и поехал автостопом на Донбасс. Прожил в «народной республике», где нет политических партий, десять дней и, уже выйдя в Россию, получил официальный отказ. Присутствие в ЛНР я объяснял мотивацией записаться в добровольцы — кажется, в конце моего там пребывания в это на передке уже не верили.

Я близко наблюдал одно из многих подразделений ЛНР — 14-й батальон территориальной обороны «Призрак». Два года назад это была еще бригада, а командовал ею Алексей Мозговой, казак, убитый с максимальной свирепостью 23 мая 2015 года; тогда, среди 7-и жертв были и две женщины, одна беременная. Ветераны Донбасской войны, с которыми мне приходилось обсуждать его уход из жизни, считают организатором бойни Игоря Плотницкого, бывшего украинского госслужащего, ставшего «премьером» ЛНР. Толстого пророссийского деятеля собеседники тихо ненавидят.

От Донбасса ждешь всего, но только не того, что в итоге происходит вокруг. Я попытался максимально отбросить все стереотипы, которые выливают медиа Украины и России; почти все журналисты так или иначе симпатизируют одной стороне. В итоге, на третий день жизни с военными я, будучи выходцем из Восточной Украины, спокойно слушал реплики про «укропов». Атмосфера на передке не была романтичной, а лица бойцов вполне обычные — человеческие.

«А у нас хлопчика „укропы“ убили»

Когда убили «Сахалина» позвонил телефон. Рациями на Донбассе не всегда пользуются: противники перехватывают разговоры, — везде проложены телефонные провода. Поначалу сказали, что на высоте тяжелый 300-й (раненый) из России, и что надо быть внимательней — работает снайпер. Он попал бойцу в висок. Борян с Ханты-Мансийского округа нашел их совместные фото в смартфоне. Каждому заходившему за обедом в штаб повторяли новость. «Вот, черт!» — ругались украинцы, донбасские русские и российские добровольцы: минут пять, и тему меняли. Чья-то смерть на Донбассе — это привычно, как и то, что в списки погибших на фронте «Сахалина» так и не внесли.

За несколько дней до этого мы пили омерзительную белорусскую водку-сторублевку и запивали её отвратительным «Жигулевским» местного разлива. Напился я в первый же час приезда в гости. Приобщился. «Давайте помянем всех, кто погиб в этой войне! И наших. И людей с той стороны. Мы все — люди!» — поднял чашку с водкой русский командир подразделения. Он начал с того, что несся с битой на евромайдановцев, но «Янукович не отдал приказ размазать эту мразь!» — а воюет с весны 2014 года. От ситуации «Россия — это тыл, Донбасс — фронт, а мы в дерьме», — его тошнит.

В «Призраке» собрались местные украинцы и русские, россияне и добровольцы с Корсики (Франция) и Италии. Немо, итальянец, так и не выучил нормально русский язык: «Я плохо говорю». Футболка со славянской свастикой соседствует в «Призраке» с коммунистическими звездами. Армянин из Алчевска, бывший гангстер, прошел ад атак под артиллерией, а пьяница-москвич, удрал на шестой день службы, после того как ему почудилось, что диверсанты пришли выкрасть его из туалета. «Баба-полячка была, так себе, некрасивая. Чилийцы и испанцы приезжали», — вспоминал прошлый состав один мой знакомый. Бронежилеты и каски из России выдали не всем.

Облик врага: «Там нет людей»

«Вот там, я „укропа“ и завалил», — показал пальцем в сторону имитации дорожного заграждения украинец родом из-под Дебальцева. «Трудно убить?» — задаю я глупейший вопрос человеку, только что обнимавшемуся с близкими, что приехали к нему в церковный праздник. Один его родственник был без ноги — авария в шахте. Военный посмотрел на меня с удивлением и задрал штанину — я увидел дырку от пули. Всушник бродил по поселку — зашёл в церковь, магазин, на почту и дошел до поста «Призрака»: там загорало несколько безоружных человек. «Мы думали, что наш, а он убить меня захотел…» — доброволец взял паузу и вздохнул: «А мог поговорить с нами и к себе уйти».

Украинцами, тех, кто по ту сторону фронта, здесь не называют. Карателями и небратьями тоже. Укропы — без эмоций, но с легких холодом отчуждения. «Там людей нет», — слышу я от уроженца Днепропетровска, ушедшего в «Призрак» из Воронежа. «Украинец — это не национальность; Украина — это пограничье», — тихо говорит он. Мы выглядываем из-за поста, и наши головы в пределах выстрела снайпера. «Если укропы в плен возьмут, то руку в выхлопную трубу танка засунут, и сожгут до костей», — расписывал перспективы доброволец из Тольятти. «Ты его больше слушай, он тебе такое наговорит…» — обрадовал другой русский. Но добавил, что если ВСУ окажется в поселке, и меня не пристрелят сходу, «то будут так бить — ломать, как тебя в жизни еще не били».

Позиции ВСУ можно рассматривать бесконечно — но ничего не видно, кроме еле заметного в бинокль куска ткани на опоре ЛЭП. Это флаг Украины, которым дразнят «Призрак». Один выпивший русский как-то пытался снять его. Всушники находятся за заминированным противоборствующими сторонами полем, холмами и «зеленкой», в 1300-1500 метрах. Контакта с ними никакого — «сепары» не переписываются с ними в социальных сетях, а атак украинских позиций много месяцев как нет. Говорят, что там, на блокпостах и в блиндажах находятся уроженцы центральной Украины, а не Западной. «Наверное, как и мы, — бухают и в интернете сидят», — догадываются в «Призраке».

В декабре 2016 доброволец из 93-й бригады ВСУ ушёл на эту сторону. «Он из Одессы, принципиально отомстил за 2 мая, командира взвода замочил и БТР увёл», — радостно рассказали мне. БТР впрочем, застрял неподалеку от «Санта-Барбары» — железнодорожного моста-виадука у поселка Донецкого, и ЛНР не достался. Какая была дальше биография у одессита, увезенного МГБ, вспомнить никто не мог. Но человек из «Призрака», пересекший серую зону ради амнистии, был отправлен украинским судом на 20 лет в лагерь строгого режима. Военнопленным «сепарам» дают обычно в два раза меньше.

Оружие, которое пока не убивает

«В ДНР надо — там самый фарш. Я солдат — мое дело умирать», — повторяет русский из северного Поволжья. Передок в ЛНР ему уже противен до рефлексии — каждый день дежавю и прилеты с Украины. Желобок (Примечание — в июне пункт неудачно атаковало ВСУ), Золотое, Донецкий, Фрунзе — мины и снаряды ВСУ рвутся на позициях лнровцев, а в Кировске и Голубовском пока слышны только буханья. «Ты что, забыл, где север и юг?» — орёт комендант, когда 50-летний рабочий из Кировска возвращается в штаб. По посту, где дежурил украинец, выстрелили из РПГ осколочным: осколки не долетели пару сотен метров, но шума было много. Каждый уход и приход фиксируют по телефону, но пожилой боец переволновался и напутал в рапорте.

Линия окопов за горизонт, ряды колючей проволоки; и все нашпиговано пехотой, артиллерией и броней. Но на Донбасс за этим не надо ехать. Две сотни километров фронта ЛНР — там едва пара тысяч человек на передовой. Когда страну степей и терриконов поглощает ночь, то расстояние между одинокими дозорными на постах где-то с километр. Сотни танков, САУ — глубоко в тылу. «Если они попрут, то мало кто из нас успеет отойти — все позиции пристрелены», — говорит немолодой человек; надевает разгрузку и почищенный автомат, кидает на спину рюкзак с РПГ и, крякнув, идёт в окоп за полтора километра. Тьма. На Донбассе я вспомнил словосочетание «Тонкая красная лента» — это пафосный фильм о боях горстки американцев с японцами за остров в Тихом океане.

Как-то утром я общался с одним русским из Луганска. Ночью была стрельба — он выпустил рожок из автомата. Он был рад: «Три месяца огонь не открывал». Периодически лидеры ДНР и ЛНР грозят Киеву реконкистой. «Мы, только силы сдерживания ВСУ, всего сорок тысяч человек, два армейских корпуса», — констатирует киевлянин с левыми убеждениями. Локальные атаки — вот что хотели бы некоторые фронтовики. Когда доброволец из Ханты-Мансийского округа оценивает силы противника в огромных величинах, над этим посмеиваются: «Киев не восстановил ВПК, боезапаса у ВСУ на войну нет». Единственно, с чем согласны — пехоты у ВСУ больше: «У них ротация настоящая».

«Твари штабные! — по 2 миллиона рублей в месяц крадут, а моей семье паёк всё не выпишут. Пора в комендатуру перевестись служить!» — рычит накурившийся анаши ветеран. Местный. Когда человека достает серая зона, он разрывает контракт с Народной милицией. Чаще всего, следующий шаг — это пересечение российской таможни и работа в стране, где государственный язык — это русский. «Я в Москве готов дворы мести или парковки охранять, если 30 тысяч предложат, вписка у товарища есть», — киевлянин не стесняется думать вслух. Россияне приходят в ополченцы и уходят с легкостью, но от аборигенов требуют замену или ждать конца годового контракта. «Иди, бомжа-алкаша напои и в штаб тащи!» — подтрунивает русский над алчевцем. Но таких, правда, не берут.

«Я предполагал, что война будет, но не такая»

Спросить военного, за что он годами мерзнет лютыми украинскими зимами, в степях при ураганных ветрах, и обливается потом в камуфляже обжигающим донбасским летом — странно. Мой миф, который к концу недели, кажется, рушится, все-таки подразумевал, что у меня есть гражданская позиция. «Я вот не могу, чтобы меня, они (украинские националисты) считали грязью, указывали мне, в какую церковь ходить и каких героев уважать», — говорит домовитый шахтер-украинец из окрестностей Дебальцево. Его домик на передке был самым чистым среди ополченцев. Он сплюнул и добавил: «Другие могут лечь под них, а я — нет! Я предполагал уже давно, что война будет, но не такая». Воевать ему не страшно: «В шахтах было опасней. Будь внимательней и выживешь».

«Чай» так и не получил гражданство Российской Федерации, из Воронежа на фронт в 2014 году он ушел с советским паспортом. Даже телефона у него не было — никогда в жизни. Небольшой и худой, с бородкой, он выглядел, скорее, как украинец или казак, чем русский. «Дебальцево — вода была только на готовку; первое время у сугроба спали, костер разожгли; укропы видеть могли, но мы грелись. Потом в домах жили, там на своих растяжках ребята чуть не погибли. Денег не платили — как же все дружно жили! Как по 5 тысяч рублей стали выдавать, гниль полезла наружу. Но пятерки хватало, ныне многим 15-ти не хватает, сигареты просят», — «Чай», не читавший книг, рассказывал как интеллигентный профессор в вузе. Он — универсальный печной мастер, и любит настоящий чай.

Как-то мы в штабе ели очередной суп с российской тушенкой; Борян, ханты-мансиец из Сибири, попросил выйти с ним на разговор. Мы закурили армянские сигареты на лавке. Борян приехал в том году: «Телевизор смотрел и решил людей защищать». На таможне он удалил «Гугл-карты», «чтобы „укропы“ не узнали, где он» – и сел в автобус на Луганск. Его прошиб холодный пот — он подумал, что мог перейти границу не ЛНР, а Украины. Таежнику уже приходилось лежать под минами, вжимаясь в канаву. И он уже обдумал, что когда «укропы полезут — расстреляю весь боезапас и с одним автоматом пойду на них. Мы сильнее их!». Дома его сочли героем. Борян докурил: «Не надо, не воюй, домой уезжай!».

Алкоголь

Пьяный ополченец потащит тебя на наблюдательный пункт, где, если ВСУ пойдет в атаку, боец наверняка останется лежать 200-м. Вы прикурите в темноте, и тебе расскажут, что их снайперы вас видят. И что ты почти наступил на мину. Потом он включит Тимура Мацураева: «Ты веришь в Христа? Я верю. Аллах — это тоже бог». В новый его запой тебя возненавидят: «Вон! Не мозоль глаза». В прифронтовых городах, где я был, по улицам лнровцы ходят трезвые и безоружные. Впрочем, если попасть в замкнутое пространство с некоторыми, находящимися в «увале»… «Ты укроп, шпион! Тебя бить надо, дай паспорт! Ты Грэма Филлипса знаешь?» — вращал мутными глазами челябинский татарин.

К водке на передке относятся либерально: где-то пьют открыто, где-то прячутся от командиров. Алкоголизм в «Призраке» не повальный, еще меньше мне встречалось «планокуров». Но пьяные гибнут, как один русский, что отошел на пару метров от поста и был разорван своей же миной. Поножовщина тоже входит в часть быта ополченцев. Как ни странно, водку-сторублевку не продают в прифронтовых поселках, если ты одет по форме. Но стоит снять «горку», как продавец вручит всё тому же, знакомому лицу, бутылку. Селяне, выживающие мелким маркитанством, уже не посмотрят на форму — были бы деньги. Тем, кого они знают давно — дадут сигарет в долг.

Говорят, что в других подразделениях водка льётся рекой. Особенно на это упирают россияне, что демобилизовали себя с Донбасса и уже ненавидят местных, именуя их не ополченцами, а «отщепенцами». На Кубани мне встретится работяга из Алчевска, нанявшийся на виноградную плантацию. Обслуживать САУ ему нравилось: «Как долбанём по укропам за 15 километров!» Централизация в ЛНР привела к дезертирству: «В контракте написано, что солдат имеет право сходить в магазин. Офицеры в Алчевске жрали водку и пьяные строили нас. И в город не пускали». В «Призраке» я увидел и многих непьющих.

Быт: «поросята обленившиеся»

На передке, где спит гарнизон из взвода, пахнет тюрьмой. Прокуренные комнатки сырых хат, что построены, обильно используя глину и солому: дерево на Донбассе — дефицит. Выбитые ударной волной окна задрапированы полиэтиленом и тряпками — форточек нет. «Занимать неброшенные дома давно запретили, вот и живем так», — реплика военных. Мужчинам лень мыть посуду и подметать полы, но проводку они провели везде — телефоны надо заряжать. Кому-то трудно и носить воду из колодца, а баню в грязной комнате топят раз в неделю. «Поросята обленившиеся», — ставит диагноз один украинец. Впрочем, где стоит больше народа, там есть казарма в бывшей школе и намного чище. Но там и гибнут чаще.

В окрестностях Кировска я вспомнил пронзительную французскую документалистику о безысходности обороны Донецка — «Выбор Олега», и осознал глубину выражения «день сурка». Мы долго спали, терпели ночью, когда хотели помочиться, ковырялись в еле живом интернете, шли в штаб скудно поесть или поймать вай-фай, двигали в магазин за сигаретами и сладким, и иногда покупали пиво и энергетики. Кто-то устраивал запои. Когда не было ополченки Иры, то почти все мужчины медлили варить борщ. Вымучивали шутки, которые быстро обрывались, и смотрели еле ловящееся НТВ. Осторожно стреляли фазанов. Военные ещё стояли по две смены в сутки на постах — по 4 часа.

Книжицу о белогвардейцах, что пылилась на подоконнике, никто так и не открыл. Толстую книгу о Сербии прочёл исключительно её владелец из Москвы. «Новости ополчения Новороссии» не мониторил ни один ополченец. «Украинские СМИ читать невозможно; было неплохое издание „Вести“, они разные точки зрения давали, но их прикрыл Порошенко», — обсуждал «мидиаспильноту» левак из Киева. На своей страничке ВКонтакте он постит фото танков, нежных девиц и пирожные. «Одноклассники» соревнуются с «ВК» с популярностью на передке. Фейсбук же маргинален.

Женщины: «показать ей российский паспорт»

Кировск, городская маршрутка: два гражданина России застряли глазами на фигуре девушки. Длинные, темные волосы, её юбка заканчивается в районе колен, умные карие глаза. Украинки женственнее, чем россиянки — с ними в красоте поспорят разве на Дону. «Ух! — показать бы ей российский паспорт, соврать, что квартира в Москве, и жениться!» — озвучивает очередной русский доброволец свои мысли. С одной славянской гречанкой из Донецка он чуть не сочетался браком; теперь она ушла в армию ДНР. Если девушка непривлекательная, то другой мой «консультант», заставший в батальоне «Заря» лето 2014 года, резюмировал: «Понаехавшие скуластые морды из Мордовии».

Мимолетный взгляд 20-летней военнослужащей «Призрака», брошенный на меня на пороге гостиницы в Алчевске, я хранил долго. «Здравствуйте!» — сказала она и прошла мимо. На Донбассе люди вежливые. Я попытался с ней «случайно» столкнуться на улице, но она растворилась в коридорах «Юбилейной», и её история осталась тайной. Но я увидел прохладные глаза крошечной селянки, взявшей летом 14-го года снайперскую винтовку, и родившей раненому в бою мужу из терских казаков дочку. «Чистяковская. В огне рожденная» — такой шеврон 7 бригады ЛНР был нашит на форму светловолосой казачки с точеным профилем, что вышла из автобуса в Брянке. «Вместе начинали воевать в 2014-м», — восхитился казак с загрубевшими пальцами. Война с женским лицом.

Браки между россиянами и женщинами Донбасса — это часть войны. Звание лейтенанта «Морозу» из Тольятти дали в НМ ЛНР. Его жена в Алчевске ждет ребёнка. «Мороз» его не увидит: диверсанты ВСУ 28 апреля прошли серую зону и сожгли «УРАЛ» около поселка Фрунзе. Лейтенанта я видел за несколько дней до этого, и в России у нас нашлись общие знакомые в оппозиции. Другие наши земляки, уйдя с фронта, оседают со своими местными семьями и живут в «республике», где война соседствует с нищетой.

Русская рулетка: «Паспорт и слабоумие»

Русские, которые зацепили Славянск, котлы, Дебальцево, слишком часто возвращаются на Донбасс. Они видели манёвренные бои и поражения ВСУ, а кто-то и расскажет, что «оборону Дебали ломали ЧВК». «Война идёт, революция продолжается, республики крепнут. Я ещё до Майдана понял, что война грянет», — скороговоркой повторяет заставший Стрелкова человек. Похоже, что его крепко возмущает, что популяризаторы Новороссии стучат по клавиатурам, зарабатывая крупные гонорары в СМИ, а не надевают форму, и также гражданские: «Как на референдумы бегать — так десятками тысяч, а как воевать — так горсть!». Стерилизованное политическое пространство Донбасса и цикл смертей командиров, как Мозгового и Дремова, таскание на подвалы МГБ актива «Русской весны», он обсуждает вяло, без энтузиазма.

Россия снабжает деньгами через южноосетинские банки ЛНР и ДНР, поставляет ГСМ и увозит на ремонт технику. Помощь в обмен на формат из двух гетто. «Я на две недели приехал — Русский мир, Новороссия…» — тихо вспоминал интеллигент из Санкт-Петербурга. В разведке в «Русиче», бои, контузия, одно ухо не функционирует; весеннее обострение 2017 года на Донбассе, и возвращение. А здесь: «Новороссии нет…. Есть запрет отвечать на огонь. Что нам делать?!». Но неофиты всё едут, и вот уже новосибирский правый евразиец, с которым меня столкнула судьба, пишет: «Моя условка кончилась, еду воевать. Что надо, чтобы попасть в Новороссию?». Ответ был лаконичен: «Паспорт и слабоумие». Летом он все-таки оказался в Донецке. Его новый дом — казармы и передовая 11-го полка ДНР.

Разлом: русские (РФ) и местные — часть конфликта. Он не поголовный, но он есть. «Ох, уж эта братия! — приедешь в новых берцах, сразу найдется Васёк, чтобы подгон у братана попросить», — скривил губы мой соотечественник. Выход ещё одного россиянина с Донбасса — это сброшенная с плеч тяжесть для него: «Лугандония надоела…». Косые взгляды и досадные реплики «сепаров»; и осознание, что он, скорее всего, вернётся в это нищее и кровоточащее гетто. «Вот, ты где был, когда мы, с битами под пулями забросы из России собирали?! Автоматы под калибр 5.45, а патроны — 7.62!» — кричит после литра водки русский с паспортом Украины, довоевавшийся до того, что это озверевшей тоской впечаталось в его глазах. Ему не уехать.

Война и никакого мира?

По поселку идет зигзагами женщина лет 50-ти — украинка редко трезва, а её сын — ополченец. Другие матери парней, что подняли оружие, — ими я любовался. Но большинство обитателей 2-тысячного посёлка под Кировском не ушли на битву за Донбасс. Те, кто не бежал в Украину или Россию: от голода, когда «женщины за банку консервов отдавались», от обстрелов ВСУ, чья артиллерия в январе 2017 накрыла больницу в центре Кировска, разорвав шахтера, — приспособились. Людей нет только в Желобке, взятом атакой из политических соображений, где десяток хат уже руины. В Донецкий курсирует забитая маршрутка. «Здорово!» — кричат русскому юнцы на велосипедах, ему жмут руки взрослые, болтают без принуждения продавщицы, стреляют глазами девчонки.

Вечером передок напрягся от перестрелки: ВОГ-25, БМП, 82-й миномет, АГС, СПГ. Россиянин с добрыми глазами, в засаленной горке, кормит кошку и гладит брошенную беженцами собаку. «Якут был, из местных: я кошку прикормил, а он, тварь! — расстрелял. В 2015-м такой сброд воевал рядом! — из Рязани: грабили брошенные дома. Таких теперь нет. Хороший Борисыч (Мозговой) был человек. Убили…» — неторопливо говорит он, как будто сам с собой. Сегодня на кладбище тянулись семьи, на дефицитном бензине, литр за 45 рублей: «Родительская суббота». Гарнизону ополченцев в селе они протягивали кульки с конфетами и пирожными: «Скорей бы кончилась война, ребятки!».

Конфликт имеет исходную точку, настоящее и непонятное завтра. Пишущие головы в АТО надеются на уход Путина из Кремля, чтобы штурмовать города Донбасса, а затем раздавать гуманитарную помощь выжившим, и банят за комментарии. «Кризис на Украине объективно разрастется, региональные элиты в Харькове и в других регионах выйдут из-под контроля Порошенко, чтобы не обанкротиться полностью», — занимается политологией киевлянин-коммунист. Он единственный здесь не курит. Я же почему-то вспомнил, как в первый день мы, пьяные, слушали песни «Гражданской обороны», и как утром я удивлялся школьницам на полуразрушенной улице в шаге от серой зоны. Вечером стреляли.

Донбасс нельзя забыть, а помнить про него тяжело. Когда я уехал с Луганщины, то заметил, что с подвозящими меня автостопом водителями я чаще обсуждаю женские формы. А мой взгляд отталкивал людей, и на Черноморском побережье со мной как-то не стремились общаться. Кстати, Борян из Ханты-Мансийского округа уже дома — он разорвал контракт. Я рад, что он никого не убил и сам не погиб на Донбассе. И спустя месяц, после того как я уехал, украинская армия попыталась штурмовать Желобок, а артиллерия вновь попадала по жилым кварталам Кировска и соседним поселкам.