Анна Гедымин родилась в Москве, она - автор поэтических сборников «Каштаны на Калининском», «Вторая ласточка» , «Последнее „люблю“» , «Сто одно стихотворение», «Честолюбивая молитва", «Осенние праздники", многочисленных подборок в журналах "Новый мир", "Знамя", "Москва" и др., член редколлегии журнала "Юность". Лауреат Литературных премий: «Моя Москва», Венгерского культурного центра, журнала «Литературная учеба», «Литературной газеты», журнала «Дети Ра», «За сохранение традиций русской поэзии», Имени Анны Ахматовой журнала «Юность».
...Пока мы шли к памятнику Бунину, камера осталась включенной и записалась замечательная фраза Анны Гедымин:
- В 1985 году вышла коллективная книжка стихов тиражом 30 тысяч, и это был последний цивилизационный след...
- Той, социалистической эпохи, - добавил я.
- Нет, любой цивилизации. Если хотя бы по одному экземпляру в библиотеку - это уже 30 тысяч библиотек. "Надвигающийся мрак" оказался переполнен сияющими экранами...
Мы продолжали "аукаться и перекликаться", и оказалось, что наши пути в прошлом пересекались: я работал на агиткорабле "Корчагинец" в 1984 году, и наш агитрейс был 35-ым по счету, Анна на том же корабле ходила по морю Беринга четыре года спустя.
В чём главное отличие поэзии от прозы?
В даре, во врожденном чувстве формы.
“Дар тайнослышанья тяжелый” (опять Владислав Ходасевич).
А почему? В чем тяжесть, в чем суть тяжести дара?
Слова все те же, других нет.
И вдруг - поэзия!
В удельном весе самого слова! “Тяжелее и ртути, и золота” - не приподнять.
Но если все же удалось зацепится, и держишься всем сердцем, то слова сами поднимают, и несут сквозь время и пространство.
Поэзия Анны Гедымин - в удельном весе её слова.
“Чем продолжительней молчанье”, объемней пустота, пространней страница, чем дальше друг от друга соединенные воображением образы и события, отстраненнее от собственного поколения (“соименник”, а не “современник”) , чем непереводимее (“вовеки не переводима, родному языку верна”)...
В невесомой весомости слова - тяжелый дар озвученного тайнослышания.
Строки осенены значимостью Божьего предназначения.
По иному не скажешь, и не надо, и нельзя сказать по другому.
Строки - само сущее.
И в интервью с Анной Гедымин приоткрывается дверь в творческую лабораторию поэта:
"Рождается ребенок, который потом пишет “Выхожу один я на дорогу”... Несомненно это врожденное. Биография или генетика - не знаю откуда берется Божий дар. Скорее всего, это впитывается каким-то образом из воздуха. Поэзии невозможно научить. В том же Литературном институте учат, как быть литсотрудником.
Недавно обо мне вышла статья - человек меня вроде похвалил, а на самом деле получилось обидно. Люди зачастую пишут,сами не зная о чем.
И хотя я материалист, современный человек и даже скептик, тем не менее, я убеждена, что стихи диктуются свыше. Стихи начинают звучать у меня в голове, и я начинаю их записывать. В юности я иногда даже лезла в словарь, чтобы узнать, что означают слова, которые я вроде бы сама только что написала.
В стихотворчестве присутствует какая-то мистика.
Была такая странная форма похвалы: мне говорили, что ты молодец, ты пишешь, как мужчина. На самом деле в теме женской любви присутствует весь мир.
Мы люди и 80-х, и 90-х годов. Каждый из нас, переживший эти эпохи, владеет их языком. И в то же время они переплавились в нас, как в тигле, и теперь мы говорим уже на современном языке. Форма стихов 25-ти летней давности устарела.
Я убежденный силлаботонист, но все чаще я ловлю себя на том, что пишу тонические стихи. Мне нравится играть с формой, причем не ради игры. Когда стихотворение уже написано - мне приятно, что оно написано именно так.
Ассонансные рифмы не есть слабые фирмы.
Рифма - великий божий дар, и я не понимаю, как я бы жила без фирмы.
Вначале у меня почему-то была дикая ревность к тому, что кто-то напишет музыку на мои стихи. И лишь спустя десятилетия, с этим я примирилась. Сейчас Елена Нефедова написала несколько прекрасных романсов на мои стихи, и я приглашаю её на свои творческие вечера.
И вдруг я с изумлением узнала, что барды ко мне хорошо относятся.
Мы все представители одного и того же дела - поэзии.
Первая целиком моя книжка вышла только в 1994 году - родилась, практически одновременно вместе с моим сыном. Хотя несколькими годами ранее - благодаря Евгению Храмову, я видела название своей поэтической книжки уже включенной в издательский план. Но само издательство “Советский писатель” вдруг неожиданно рухнуло, и моя книжка так и не вышла. Тем не менее, я убеждена, что современная русская поэзия в большом порядке - поэзия не исчезла, и существует.
Не упала качественно, хотя появилось много, так сказать, самодеятельных авторов, которых вовсе не отсеивают, просто в силу отсутствия сита.
Сейчас работает и творит много разных и прекрасных поэтов.
Интервью полностью:
Когда я пишу стихотворения - я пишу на ходу, я пишу его везде, я им болею. Поэтому я запоминаю свои стихи чисто технически. Может быть, это безгонорарное время - испытание для поэтов. С читателями у меня все в порядке, и я очень благодарна своим читателям. В любом городе, даже в любой стране у меня есть и слушатели, и зрители. Наши грамотные люди разъехались - их можно встретить в Израиле, в Германии, в Америке. Мне говорят, что мои стихи очень популярны среди молодежи, и я очень надеюсь, что это так и есть. Скоро у меня творческая поездка в Красноярск.
Я не люблю ходить и просить. Поддерживать таким образом какие-то чужие амбиции.
Коммерческая атмосфера, которой всем нам сейчас приходится дышать - очень тяжела. Особенно тем, кто хочет и думает о любви и вечности...Сейчас все хотят вдохнуть воздуха творчества.
Иногда мне приходилось читать стихи перед иностранцами, которые меня не понимали, но слушали. Потом они подходили и говорили - какой красивый русский язык!
Поэтому я полностью согласна с Иосифом Бродским, который сказал, что Поэзия - это и цель и задача развития человечества. Мы отличаемся от животных способностью к осмысленной речи. А "изящная словесность" - это высшее её проявление.
(Фотографии - Анна Гедымин у дома, где А.С. Пушкин читал "Полтаву", у памятника И.А. Бунину, обложки стихотворных сборников, подписывает свой сборник стихов);
И вот стихи:
* * *
Будто видела — помню об этом дне.
Говорили: «Красные входят в город».
Это предок мой на гнедом коне
Мчал за криком своим, разорвавшим ворот.
Победитель! Его не задержит лес,
Не сломают ветра, не утопят реки.
Но другой мой предок наперерез
Выходил — остаться в бою навеки.
Два врага погибли — и две строки
Родословная вносит в свои скрижали.
До сих пор сжимаю я кулаки,
Вспомнив предков — чтоб руки не так дрожали.
Я поповская правнучка — и княжна,
На конюшне прапрадед мой был запорот.
Так — о Боже! — что чувствовать я должна,
Если снится мне: красные входят в город?
* * *
Встаем на восходе. Восхода червонная мякоть
Теплее на юге, но ярче в России зимой.
И трудно понять, то ли хочется петь, то ли плакать,
И близкое небо чрезмерной чудит крутизной.
Постой, не чуди. А не то — сколько раз уж бывало!
— Прольется на землю горячий рубиновый цвет.
Конечно, красиво. Да только Россия устала
Быть главною жертвой своих же великих побед.
* * *
С четверти первого до полседьмого
Ночь осыпала звездами поле.
Только окно опустеет — и снова
Росчерк — и вздрагиваешь поневоле.
А из другого окошка, лесного,
Душу томили птичьи оркестры.
С четверти первого до полседьмого
Ты говорил невозможные тексты!
Ты умолкал — и, как в школе, прилежно
Запоминала я каждое слово,
Зная — все кончится неизбежно
И безвозвратно — в начале седьмого.
Вспомним опять, как дела наши плохи,
И замолчим, и уйдем из-под крова
Дома-музея лучшей эпохи —
С четверти первого до полседьмого.
* * *
Я засыпаю,
когда отцветают звезды,
Светлеет небо,
а в доме еще темно,
И окна ближние,
по-утреннему серьезны,
Смотрят прямо
в мое легкомысленное окно.
Проснешься за полдень,
вся жизнь никуда не годится...
Но в пыльной Москва-реке
купола сияют вверх дном...
И думаешь: Господи!
Спасибо, что надоумил родиться
В городе,
где такой пейзаж за окном!
Такой синий,
такой золотой и белый!..
Теперь, судьба моя,
ты, без промаха и стыда,
Карай, обманывай —
что хочешь со мною делай,
В душе залатанной
эта музыка — навсегда.
И даже если
смерть все-таки существует, —
Все относительно! —
она щемяще мала,
Как памятник временный,
пристроченный к Москве на живую,
Как зыбь на воде,
отражающей купола...
* * *
Ты для меня
Больше, чем беда,
Больше, чем вода
В пересохшей округе.
Ты для меня —
И шальная толпа,
И лесная тропа,
И друзья, и подруги.
Давай
Сядем, как в детстве, в трамвай,
Чтобы лужи и брюки клеш!
Давай
Ты никогда не умрешь!
Лучше уж я...
И стану для тебя
Солнцем над головой
И лохматой травой
У ограды.
Чтоб все подруги твои
И все супруги твои
(И даже мама твоя)
Мне были рады.
* * *
А у сына — твое
выраженье лица, движенья,
Лишь от осени —
желтоватая прядь.
Каково мне, выбравшейся
из вражьего окруженья,
Обернуться — и вновь
перед прошлым своим стоять!
Даже страшно смотреть,
до того вы видитесь оба
В одном лице.
Вот ведь каверзное волшебство!
Каково мечтавшей
любить этот облик до гроба
В самом деле до гроба
обреченной любить его!
Подрастает подсолнух.
В нем растенье и солнце — двое.
Горизонт так отчетлив,
словно впрямь он — последний край...
“Отпусти! Отпусти!” —
умоляет сердце седое.
Воспаленная память
заклинает: “Не отпускай!..”
* * *
“Пожалуй, не люблю, — сказал, —
но не грусти:
Других я не люблю
значительно сильнее.
Возьми, что нажил я,
коль сможешь унести:
Закаты над рекой,
неполных лун камеи,
Заначенный экспромт —
тот, что на черный день,
Уверенность в себе
(в ней все — одна бравада),
Бессонниц благодать,
а ежели не лень —
Возьми и жизнь саму,
мне ничего не надо”.
И вспомнила рассказ
о мастере мостов:
Без отдыха и сна,
иной не зная страсти,
Он строил дивный мост.
Когда был мост готов,
Созвал всех горожан
счастливый дряхлый мастер.
Он им сказал: “Не зря
был я судьбой храним!
Я завершил свой труд!
Труд жизни! Неужели!..”
И он прошел свой мост.
И рухнул мост за ним...
...И я, как мастер тот,
своей достигла цели…
Вопросы
Когда его проклял друг и родня,
Она, погрустнев, спросила:
“За что ты, чудак, полюбил меня?
Ведь я совсем некрасива...”
А он улыбнулся в ответ и сказал:
“За все: за походку, голос, глаза”.
А годы спустя, на исходе сил,
Она рванулась в вопросе:
“За что? За что ты меня разлюбил!
За что, окаянный, бросил!”
А он усмехнулся в ответ и сказал:
“За все: за походку, голос, глаза”.
* * *
Мы поедем по мокрым улицам,
без труда обгоняя ветер
И не очень задумываясь,
день это или ночь, лето или зима.
Даже странно, что в городе,
спроектированном кем-то третьим,
Возможны такие наши с тобой
расстояния и дома.
А то, что время остановилось, — нет,
просто оно уже вышло.
И мы, как дети,
когда дочитана сказка, но еще не погашен свет,
Глядим жадно и пристально
и вслушиваемся в то, что слышно,
На каждый наш вдох и выдох,
на жизнь, на ошибки — в ответ.
* * *
Что ни мгновенье —
то неверно понятый знак:
Сны на пятницу,
в марте — мороз под двадцать...
О чем ни задумаешься,
из всего выходило так,
Что нам с тобой не расстаться.
Но ошибка выявилась.
Понуро стою,
Одинокая двоечница,
в ожидании приговора.
Господи,
приемлю волю Твою!
Но не так же скоро!
Журавли над сопками:
“Се ля ви! Се ля ви!”
Нашу лодку скрипучую
умыкнули в полночь с причала.
Приметы меняют вектор,
ибо конец любви
Есть зеркальное отраженье
её начала.
* * *
В городе, где трава
Вспоминается только из чувства протеста
(Взгляните на это гладкое место —
Здесь могла быть трава!);
В городе, где скорее ночь, чем зима,
Где скорее в метро, чем пешком по скверу,
И где многие понимают карьеру
Как возможность из панельных в кирпичные
переехать дома;
В городе, где зонтов и крыш торжество,
Когда-нибудь и тебя самого
Не станет — за сроком давности
иль по случаю смены места.
Не знаю, чего из этого пожелать, —
Таких, как мы, прошла здесь целая рать,
А в чем смысл их движенья,
по-прежнему неизвестно.
* * *
Лес предзимней зиял пустотой...
Помню слякоть и чувство тревоги
И отчетливый куст золотой,
Голосующий у дороги.
Вроде выболела до дна
Эта осень.
И нате вам — милость!
Но из тысячи душ ни одна
В странном месте не притормозилась.
Вот он — миг, предвещающий крах!
Ох, припомнит судьба нам истица,
Как молили о мелких дарах,
Чтобы мимо щедрот проноситься!..
* * *
Ветер разнообразен:
В паре с огнем
Похож на цветок в вазе,
Вместе с вольной водой
Образует прибой
(Ты когда-то шутил —
Как мы с тобой).
Не промчит стороной,
Как экспресс в Новый год,
Он навеки со мной,
В отличие от.
Даже в зимнем бору,
Где и жизни-то нет.
Если умру,
Не он ли загасит свет?..
* * *
И озеро в пятнышках облаков,
И шмель над зацветшей сливой —
“Кто таков, — спрашивают у меня, —
Да кто он таков,
Чтоб сделать тебя — счастливой?
Всем известно, как характер твой плох:
Чуть замедлилась — и снова спешишь в дорогу.
А с ним... В самом деле, он же не бог,
Он же не бог, ей богу!”
Смотрю взахлеб, так что небо вверх дном,
Как трепещут твои ресницы...
Спи, мой свет! Мечтаю лишь об одном —
Чтобы тебе не сниться.
Отдохни немного, иначе нельзя,
И хоть во сне не слушай
Те скабрезности, что шепчут друзья,
Желающие как лучше.
Ибо, как бы ни был горизонт наш глубок —
Ясный, открывающийся прямо с порога, —
Все равно мне страшно за тебя,
ведь ты же не бог,
Хоть и похож на бога.
* * *
Подруг все больше, а врагов все меньше —
Ох, этот признак зрелости у женщин!
В нем ужас отраженья в зеркалах
И светские беседы — вот уж страх!
И вряд ли в расстоянии причина
Того, что я почти не различима
В твоих глазах…
* * *
Милый, знаю — на свете бывают цветы,
Великие праздники, дружелюбные окраины леса.
Но в последнее время все, что не ты,
Для меня не представляет ни малейшего интереса.
Впрочем, мне кажется, это ты перекинул мост,
Когда изгибается радуга на весь пейзаж обозримый.
И еще, мне кажется, о тебе распевает дрозд,
О тебе покрываются ветви спелой рябиной.
Осень. Брожу по колена в золоте, что твой Мидас,
Зачарована, недосягаема сплетней.
Все это — ты, мое солнце, мой звездный час.
Дай бог, последний…
* * *
В каменном, каверзном, строенном на года,
А пережившем столетие, как хвоя за половицей
(Из такого же школьницей смотрела я в никуда
Из ниоткуда, где довелось родиться), —
То есть в безвременном...
Впрочем, двадцатый век
Проступает отчетливо в невниманье к детали.
Прочее — вечно: этот мартовский снег
И которое поколение женщин, говорящих:
“Как мы устали...”
В общем, в России, в городе, на этаже,
Засиженном мухами изнутри, голубями снаружи,
Я стою и думаю, что — свершилось:
уже
Ты мне нужен сильней, чем другим не нужен.
Чахнет в лампочке пламя, задушенное стеклом,
Надвигается будущее — невпопад, напролом.
Пусть настигнет в доме твоем
Нас — вдвоем…
* * *
Спасибо, судьба, за нежданную милость —
Что счастье ко мне так рвалось и ломилось,
Так жадно меня умоляло о встрече,
Что я наконец-то устала перечить.
Как будто очистилась жизнь от коросты,
Как будто сбылись новогодние тосты
И бродит душа по расцветшему раю...
Я знаю теперь, что я многое знаю!
Я знаю, что прошлое было кошмаром,
Что счастье дается случайно и даром —
И лучшим, и худшим, и средней руки,
Всему, что твердили мне, вопреки.
Осенние праздники
А в осенние праздники
будет щедрее застолье,
Будут гости пьянее,
и каждый взгрустнет про свое.
А куда ни посмотришь —
везде почерневшее поле,
Над которым привычно и страшно
кружит воронье.
Пусть сегодня добыча его —
лишь оброненный колос,
Все равно по-сиротски
березы построились в ряд,
И плакучие ивы
грустят, словно матери, в голос,
И могучие липы,
как факелы, в голос горят.
Ну зачем вы тоскуете!
Что так бездомно поете
Сквозь блаженный и мерный
вечерних церквей перезвон!
И размашистый лебедь
в своем гефсиманском полете
Чуть замедлится, прежде чем
броситься за горизонт.
* * *
Мы умрем с тобой в третьем тысячелетье,
Даже если вечером — все равно на рассвете,
Потому что на вдохе, на старте века.
Это важно для суеверного человека.
Здесь нам все знакомо только в наброске.
Здесь уже не бывали Бунин и Бродский.
Ну а мы, не задумываясь, сиганули
Под мгновенья, сгустившиеся, как пули.
И живем теперь, хорошо ли, плохо.
Человека редко красит эпоха.
Чаще он один, как циркач на шаре,
Лишь собою спасаем и украшаем.
* * *
Объяснять мне не надо, что гонит грачиную стаю
За полмира — к Москве, от весны захмелевшей, как все.
Оказавшись почти что в раю, я до слез вспоминаю
Изумрудные мелкие листики вдоль шоссе.
И смеющихся окон вечерних янтарную залежь,
И реклам неуместных горящие угли в золе...
В этом городе я и помру, если не возражаешь,
В день, когда не останется дел у меня на земле.
И увижу во сне, как вдали от привычного крова,
Недоступный промышленным звукам и взглядам зевак,
Занимается клен — чуть зловеще, нарядно, багрово, —
Неудавшейся жизни моей восклицательный знак.
* * *
Этот тронутый дымкой
полковничий взгляд фонарей,
Успевающий втиснуться
в краткую тьму до рассвета,
И шиповник в цвету,
ошивающийся у дверей,
Означают одно:
что в разгаре московское лето.
Ну а если не понял, —
тебе прояснит соловей,
Для того он сегодня
откомандирован из рая:
Кто рожден не в Париже,
а чуточку вверх и правей, —
Вот об этой погоде печалится,
умирая.
Но о смерти — потом...
...Небеса затевают рассвет,
Осторожные звезды
уходят на дно, как кувшинки,
И над сонной землей
ни морщинки, ни облачка нет,
Только месяц,
замешкавшийся по ошибке…
* * *
С утра на лестнице –
совсем не шахматный мат.
Звонит подруга
о путешествии в Канны.
Светает поздно,
потому что февраль – не март.
На кухню уже не заходят
отчаявшиеся тараканы.
Живу – принцесса
вполне престижных кровей –
В своей запущенной башне многоэтажной.
Видишь, кем стала та, что была твоей?
Видишь – оттуда?
А впрочем, уже неважно.
И лишь вот в такие ночи,
когда кругом – ни огня
и уж, тем более,
ни огня где-то рядом,
бывает, думаю:
а как ты глядишь на меня –
двадцатипятилетним
иль все ж повзрослевшим взглядом?
Хотя за что бы тебе
такой недобрый удел?
Уж, в крайнем случае,
ты манну Господу мелешь.
Ведь я – “снова ягодка”,
что еще не предел.
А вдруг ты все видишь,
но разлюбить не умеешь?
Ответа вовеки мне,
наверное, не узнать,
разве что ангелы
случайно проговорятся.
А значит, приходится холить
нешибкую свою стать
и лунных ночей
да безоблачных дней
стесняться…
* * *
Я тебя не пугаю,
Просто я от беды устаю
В этом пахнущем гарью,
В этом вечно кровавом краю,
Где приветливы черти
И не больно сладка благодать,
Где не думать о смерти
Так же глупо, как счастья не ждать.
По вороньему граю
Узнаю приближение дня...
Я тебя не пугаю.
Будь отважен.
Не слушай меня.
* * *
Август. Полдень. Елок вереницы.
Три недоразрушенных избы.
Я сюда на запах медуницы
Прихожу, как в детстве — по грибы.
И брожу своими же следами.
И робею у церковных стен:
Что просить нам — траченным годами
Очевидцам бурных перемен?
(Вон и туча щерится морозно,
Будто бы уже закончен суд!)
Славы — стыдно, пониманья — поздно,
А любви не просят, только ждут.
Боже, стать бы тем седьмым коленом,
На котором завершится месть!..
Медуница нежно пахнет тленом —
Неужели горше запах есть?..
АНГЕЛ
Не плачь, мой ангел!
Не то чтобы слишком жаль,
Но когда ты плачешь,
Когда ты, черт возьми, плачешь,
Накапливают суглинки
Такую слякотную печаль,
Что кажется – в самом деле
Не будет больше удачи.
Начиналось все,
Как положено, у меня:
Мандариновый запах елки,
Семья и школа.
А теперь вокруг –
Ни тепла, ни огня,
Лишь вот этот плаксивый ангел
Почему-то женского пола.
Нрав умеренный у нее,
Как погода в Крыму.
Вся умеренная она,
Как гусиная стая.
Я ору ей иногда:
“Передай Самому –
Не могу я так больше жить!” –
Не передает, пропускает.
А то вдруг сядет по-птичьи
под потолок
И заскулит –
Хоть совсем убегай из дома.
Ты прости меня, ангел!
Навязал тебе Бог
Неуютную спутницу.
Да ты сама с ней знакома.
Но знаешь, мир, данный нам в ощущеньях,
В целом неплох,
Да и жизнь пока не исчерпана,
Извините.
Я еще удивлю тебя, рассмешу тебя,
Видит Бог!
Я еще помогу тебе, не печалься,
Ангел-хранитель!