Анна Гедымин: "...В лесах наших темных любят заблудших и непутевых"

Анна Гедымин родилась в Москве, она - автор поэтических сборников «Каштаны на Калининском», «Вторая ласточка» , «Последнее „люблю“» , «Сто одно стихотворение», «Честолюбивая молитва", «Осенние праздники", многочисленных подборок в журналах "Новый мир", "Знамя", "Москва" и др., член редколлегии журнала "Юность". Лауреат Литературных премий: «Моя Москва», Венгерского культурного центра, журнала «Литературная учеба», «Литературной газеты», журнала «Дети Ра», «За сохранение традиций русской поэзии», Имени Анны Ахматовой журнала «Юность».

...Пока мы шли к памятнику Бунину, камера осталась включенной и записалась замечательная фраза Анны Гедымин:

- В 1985 году вышла коллективная книжка стихов тиражом 30 тысяч, и это был последний цивилизационный след...

- Той, социалистической эпохи, - добавил я.

- Нет, любой цивилизации. Если хотя бы по одному экземпляру в библиотеку - это уже 30 тысяч библиотек. "Надвигающийся мрак" оказался переполнен сияющими экранами...

Мы продолжали "аукаться и перекликаться", и оказалось, что наши пути в прошлом пересекались: я работал на агиткорабле "Корчагинец" в 1984 году, и наш агитрейс был 35-ым по счету, Анна на том же корабле ходила по морю Беринга четыре года спустя.

В чём главное отличие поэзии от прозы?

В даре, во врожденном чувстве формы.

“Дар тайнослышанья тяжелый” (опять Владислав Ходасевич).

А почему? В чем тяжесть, в чем суть тяжести дара?

Слова все те же, других нет.

И вдруг - поэзия!

В удельном весе самого слова! “Тяжелее и ртути, и золота” - не приподнять.

Но если все же удалось зацепится, и держишься всем сердцем, то слова сами поднимают, и несут сквозь время и пространство.

Поэзия Анны Гедымин - в удельном весе её слова.

“Чем продолжительней молчанье”, объемней пустота, пространней страница, чем дальше друг от друга соединенные воображением образы и события, отстраненнее от собственного поколения (“соименник”, а не “современник”) , чем непереводимее (“вовеки не переводима, родному языку верна”)...

В невесомой весомости слова - тяжелый дар озвученного тайнослышания.

Строки осенены значимостью Божьего предназначения.

По иному не скажешь, и не надо, и нельзя сказать по другому.

Строки - само сущее.

И в интервью с Анной Гедымин приоткрывается дверь в творческую лабораторию поэта:

"Рождается ребенок, который потом пишет “Выхожу один я на дорогу”... Несомненно это врожденное. Биография или генетика - не знаю откуда берется Божий дар. Скорее всего, это впитывается каким-то образом из воздуха. Поэзии невозможно научить. В том же Литературном институте учат, как быть литсотрудником.

Недавно обо мне вышла статья - человек меня вроде похвалил, а на самом деле получилось обидно. Люди зачастую пишут,сами не зная о чем.

И хотя я материалист, современный человек и даже скептик, тем не менее, я убеждена, что стихи диктуются свыше. Стихи начинают звучать у меня в голове, и я начинаю их записывать. В юности я иногда даже лезла в словарь, чтобы узнать, что означают слова, которые я вроде бы сама только что написала.

В стихотворчестве присутствует какая-то мистика.

Была такая странная форма похвалы: мне говорили, что ты молодец, ты пишешь, как мужчина. На самом деле в теме женской любви присутствует весь мир.

Мы люди и 80-х, и 90-х годов. Каждый из нас, переживший эти эпохи, владеет их языком. И в то же время они переплавились в нас, как в тигле, и теперь мы говорим уже на современном языке. Форма стихов 25-ти летней давности устарела.

Я убежденный силлаботонист, но все чаще я ловлю себя на том, что пишу тонические стихи. Мне нравится играть с формой, причем не ради игры. Когда стихотворение уже написано - мне приятно, что оно написано именно так.

Ассонансные рифмы не есть слабые фирмы.

Рифма - великий божий дар, и я не понимаю, как я бы жила без фирмы.

Вначале у меня почему-то была дикая ревность к тому, что кто-то напишет музыку на мои стихи. И лишь спустя десятилетия, с этим я примирилась. Сейчас Елена Нефедова написала несколько прекрасных романсов на мои стихи, и я приглашаю её на свои творческие вечера.

И вдруг я с изумлением узнала, что барды ко мне хорошо относятся.

Мы все представители одного и того же дела - поэзии.

Первая целиком моя книжка вышла только в 1994 году - родилась, практически одновременно вместе с моим сыном. Хотя несколькими годами ранее - благодаря Евгению Храмову, я видела название своей поэтической книжки уже включенной в издательский план. Но само издательство “Советский писатель” вдруг неожиданно рухнуло, и моя книжка так и не вышла. Тем не менее, я убеждена, что современная русская поэзия в большом порядке - поэзия не исчезла, и существует.

Не упала качественно, хотя появилось много, так сказать, самодеятельных авторов, которых вовсе не отсеивают, просто в силу отсутствия сита.

Сейчас работает и творит много разных и прекрасных поэтов.

Интервью полностью:

Когда я пишу стихотворения - я пишу на ходу, я пишу его везде, я им болею. Поэтому я запоминаю свои стихи чисто технически. Может быть, это безгонорарное время - испытание для поэтов. С читателями у меня все в порядке, и я очень благодарна своим читателям. В любом городе, даже в любой стране у меня есть и слушатели, и зрители. Наши грамотные люди разъехались - их можно встретить в Израиле, в Германии, в Америке. Мне говорят, что мои стихи очень популярны среди молодежи, и я очень надеюсь, что это так и есть. Скоро у меня творческая поездка в Красноярск.

Я не люблю ходить и просить. Поддерживать таким образом какие-то чужие амбиции.

Коммерческая атмосфера, которой всем нам сейчас приходится дышать - очень тяжела. Особенно тем, кто хочет и думает о любви и вечности...Сейчас все хотят вдохнуть воздуха творчества.

Иногда мне приходилось читать стихи перед иностранцами, которые меня не понимали, но слушали. Потом они подходили и говорили - какой красивый русский язык!

Поэтому я полностью согласна с Иосифом Бродским, который сказал, что Поэзия - это и цель и задача развития человечества. Мы отличаемся от животных способностью к осмысленной речи. А "изящная словесность" - это высшее её проявление.

(Фотографии - Анна Гедымин у дома, где А.С. Пушкин читал "Полтаву", у памятника И.А. Бунину, обложки стихотворных сборников, подписывает свой сборник стихов);

И вот стихи:

* * *

Будто видела — помню об этом дне.

Говорили: «Красные входят в город».

Это предок мой на гнедом коне

Мчал за криком своим, разорвавшим ворот.

Победитель! Его не задержит лес,

Не сломают ветра, не утопят реки.

Но другой мой предок наперерез

Выходил — остаться в бою навеки.

Два врага погибли — и две строки

Родословная вносит в свои скрижали.

До сих пор сжимаю я кулаки,

Вспомнив предков — чтоб руки не так дрожали.

Я поповская правнучка — и княжна,

На конюшне прапрадед мой был запорот.

Так — о Боже! — что чувствовать я должна,

Если снится мне: красные входят в город?

* * *

Встаем на восходе. Восхода червонная мякоть

Теплее на юге, но ярче в России зимой.

И трудно понять, то ли хочется петь, то ли плакать,

И близкое небо чрезмерной чудит крутизной.

Постой, не чуди. А не то — сколько раз уж бывало!

— Прольется на землю горячий рубиновый цвет.

Конечно, красиво. Да только Россия устала

Быть главною жертвой своих же великих побед.

* * *

С четверти первого до полседьмого

Ночь осыпала звездами поле.

Только окно опустеет — и снова

Росчерк — и вздрагиваешь поневоле.

А из другого окошка, лесного,

Душу томили птичьи оркестры.

С четверти первого до полседьмого

Ты говорил невозможные тексты!

Ты умолкал — и, как в школе, прилежно

Запоминала я каждое слово,

Зная — все кончится неизбежно

И безвозвратно — в начале седьмого.

Вспомним опять, как дела наши плохи,

И замолчим, и уйдем из-под крова

Дома-музея лучшей эпохи —

С четверти первого до полседьмого.

* * *

Я засыпаю,

когда отцветают звезды,

Светлеет небо,

а в доме еще темно,

И окна ближние,

по-утреннему серьезны,

Смотрят прямо

в мое легкомысленное окно.

Проснешься за полдень,

вся жизнь никуда не годится...

Но в пыльной Москва-реке

купола сияют вверх дном...

И думаешь: Господи!

Спасибо, что надоумил родиться

В городе,

где такой пейзаж за окном!

Такой синий,

такой золотой и белый!..

Теперь, судьба моя,

ты, без промаха и стыда,

Карай, обманывай —

что хочешь со мною делай,

В душе залатанной

эта музыка — навсегда.

И даже если

смерть все-таки существует, —

Все относительно! —

она щемяще мала,

Как памятник временный,

пристроченный к Москве на живую,

Как зыбь на воде,

отражающей купола...

* * *

Ты для меня

Больше, чем беда,

Больше, чем вода

В пересохшей округе.

Ты для меня —

И шальная толпа,

И лесная тропа,

И друзья, и подруги.

Давай

Сядем, как в детстве, в трамвай,

Чтобы лужи и брюки клеш!

Давай

Ты никогда не умрешь!

Лучше уж я...

И стану для тебя

Солнцем над головой

И лохматой травой

У ограды.

Чтоб все подруги твои

И все супруги твои

(И даже мама твоя)

Мне были рады.

* * *

А у сына — твое

выраженье лица, движенья,

Лишь от осени —

желтоватая прядь.

Каково мне, выбравшейся

из вражьего окруженья,

Обернуться — и вновь

перед прошлым своим стоять!

Даже страшно смотреть,

до того вы видитесь оба

В одном лице.

Вот ведь каверзное волшебство!

Каково мечтавшей

любить этот облик до гроба

В самом деле до гроба

обреченной любить его!

Подрастает подсолнух.

В нем растенье и солнце — двое.

Горизонт так отчетлив,

словно впрямь он — последний край...

“Отпусти! Отпусти!” —

умоляет сердце седое.

Воспаленная память

заклинает: “Не отпускай!..”

* * *

“Пожалуй, не люблю, — сказал, —

но не грусти:

Других я не люблю

значительно сильнее.

Возьми, что нажил я,

коль сможешь унести:

Закаты над рекой,

неполных лун камеи,

Заначенный экспромт —

тот, что на черный день,

Уверенность в себе

(в ней все — одна бравада),

Бессонниц благодать,

а ежели не лень —

Возьми и жизнь саму,

мне ничего не надо”.

И вспомнила рассказ

о мастере мостов:

Без отдыха и сна,

иной не зная страсти,

Он строил дивный мост.

Когда был мост готов,

Созвал всех горожан

счастливый дряхлый мастер.

Он им сказал: “Не зря

был я судьбой храним!

Я завершил свой труд!

Труд жизни! Неужели!..”

И он прошел свой мост.

И рухнул мост за ним...

...И я, как мастер тот,

своей достигла цели…

Вопросы

Когда его проклял друг и родня,

Она, погрустнев, спросила:

“За что ты, чудак, полюбил меня?

Ведь я совсем некрасива...”

А он улыбнулся в ответ и сказал:

“За все: за походку, голос, глаза”.

А годы спустя, на исходе сил,

Она рванулась в вопросе:

“За что? За что ты меня разлюбил!

За что, окаянный, бросил!”

А он усмехнулся в ответ и сказал:

“За все: за походку, голос, глаза”.

* * *

Мы поедем по мокрым улицам,

без труда обгоняя ветер

И не очень задумываясь,

день это или ночь, лето или зима.

Даже странно, что в городе,

спроектированном кем-то третьим,

Возможны такие наши с тобой

расстояния и дома.

А то, что время остановилось, — нет,

просто оно уже вышло.

И мы, как дети,

когда дочитана сказка, но еще не погашен свет,

Глядим жадно и пристально

и вслушиваемся в то, что слышно,

На каждый наш вдох и выдох,

на жизнь, на ошибки — в ответ.

* * *

Что ни мгновенье —

то неверно понятый знак:

Сны на пятницу,

в марте — мороз под двадцать...

О чем ни задумаешься,

из всего выходило так,

Что нам с тобой не расстаться.

Но ошибка выявилась.

Понуро стою,

Одинокая двоечница,

в ожидании приговора.

Господи,

приемлю волю Твою!

Но не так же скоро!

Журавли над сопками:

“Се ля ви! Се ля ви!”

Нашу лодку скрипучую

умыкнули в полночь с причала.

Приметы меняют вектор,

ибо конец любви

Есть зеркальное отраженье

её начала.

* * *

В городе, где трава

Вспоминается только из чувства протеста

(Взгляните на это гладкое место —

Здесь могла быть трава!);

В городе, где скорее ночь, чем зима,

Где скорее в метро, чем пешком по скверу,

И где многие понимают карьеру

Как возможность из панельных в кирпичные

переехать дома;

В городе, где зонтов и крыш торжество,

Когда-нибудь и тебя самого

Не станет — за сроком давности

иль по случаю смены места.

Не знаю, чего из этого пожелать, —

Таких, как мы, прошла здесь целая рать,

А в чем смысл их движенья,

по-прежнему неизвестно.

* * *

Лес предзимней зиял пустотой...

Помню слякоть и чувство тревоги

И отчетливый куст золотой,

Голосующий у дороги.

Вроде выболела до дна

Эта осень.

И нате вам — милость!

Но из тысячи душ ни одна

В странном месте не притормозилась.

Вот он — миг, предвещающий крах!

Ох, припомнит судьба нам истица,

Как молили о мелких дарах,

Чтобы мимо щедрот проноситься!..

* * *

Ветер разнообразен:

В паре с огнем

Похож на цветок в вазе,

Вместе с вольной водой

Образует прибой

(Ты когда-то шутил —

Как мы с тобой).

Не промчит стороной,

Как экспресс в Новый год,

Он навеки со мной,

В отличие от.

Даже в зимнем бору,

Где и жизни-то нет.

Если умру,

Не он ли загасит свет?..

* * *

И озеро в пятнышках облаков,

И шмель над зацветшей сливой —

“Кто таков, — спрашивают у меня, —

Да кто он таков,

Чтоб сделать тебя — счастливой?

Всем известно, как характер твой плох:

Чуть замедлилась — и снова спешишь в дорогу.

А с ним... В самом деле, он же не бог,

Он же не бог, ей богу!”

Смотрю взахлеб, так что небо вверх дном,

Как трепещут твои ресницы...

Спи, мой свет! Мечтаю лишь об одном —

Чтобы тебе не сниться.

Отдохни немного, иначе нельзя,

И хоть во сне не слушай

Те скабрезности, что шепчут друзья,

Желающие как лучше.

Ибо, как бы ни был горизонт наш глубок —

Ясный, открывающийся прямо с порога, —

Все равно мне страшно за тебя,

ведь ты же не бог,

Хоть и похож на бога.

* * *

Подруг все больше, а врагов все меньше —

Ох, этот признак зрелости у женщин!

В нем ужас отраженья в зеркалах

И светские беседы — вот уж страх!

И вряд ли в расстоянии причина

Того, что я почти не различима

В твоих глазах…

* * *

Милый, знаю — на свете бывают цветы,

Великие праздники, дружелюбные окраины леса.

Но в последнее время все, что не ты,

Для меня не представляет ни малейшего интереса.

Впрочем, мне кажется, это ты перекинул мост,

Когда изгибается радуга на весь пейзаж обозримый.

И еще, мне кажется, о тебе распевает дрозд,

О тебе покрываются ветви спелой рябиной.

Осень. Брожу по колена в золоте, что твой Мидас,

Зачарована, недосягаема сплетней.

Все это — ты, мое солнце, мой звездный час.

Дай бог, последний…

* * *

В каменном, каверзном, строенном на года,

А пережившем столетие, как хвоя за половицей

(Из такого же школьницей смотрела я в никуда

Из ниоткуда, где довелось родиться), —

То есть в безвременном...

Впрочем, двадцатый век

Проступает отчетливо в невниманье к детали.

Прочее — вечно: этот мартовский снег

И которое поколение женщин, говорящих:

“Как мы устали...”

В общем, в России, в городе, на этаже,

Засиженном мухами изнутри, голубями снаружи,

Я стою и думаю, что — свершилось:

уже

Ты мне нужен сильней, чем другим не нужен.

Чахнет в лампочке пламя, задушенное стеклом,

Надвигается будущее — невпопад, напролом.

Пусть настигнет в доме твоем

Нас — вдвоем…

* * *

Спасибо, судьба, за нежданную милость —

Что счастье ко мне так рвалось и ломилось,

Так жадно меня умоляло о встрече,

Что я наконец-то устала перечить.

Как будто очистилась жизнь от коросты,

Как будто сбылись новогодние тосты

И бродит душа по расцветшему раю...

Я знаю теперь, что я многое знаю!

Я знаю, что прошлое было кошмаром,

Что счастье дается случайно и даром —

И лучшим, и худшим, и средней руки,

Всему, что твердили мне, вопреки.

Осенние праздники

А в осенние праздники

будет щедрее застолье,

Будут гости пьянее,

и каждый взгрустнет про свое.

А куда ни посмотришь —

везде почерневшее поле,

Над которым привычно и страшно

кружит воронье.

Пусть сегодня добыча его —

лишь оброненный колос,

Все равно по-сиротски

березы построились в ряд,

И плакучие ивы

грустят, словно матери, в голос,

И могучие липы,

как факелы, в голос горят.

Ну зачем вы тоскуете!

Что так бездомно поете

Сквозь блаженный и мерный

вечерних церквей перезвон!

И размашистый лебедь

в своем гефсиманском полете

Чуть замедлится, прежде чем

броситься за горизонт.

* * *

Мы умрем с тобой в третьем тысячелетье,

Даже если вечером — все равно на рассвете,

Потому что на вдохе, на старте века.

Это важно для суеверного человека.

Здесь нам все знакомо только в наброске.

Здесь уже не бывали Бунин и Бродский.

Ну а мы, не задумываясь, сиганули

Под мгновенья, сгустившиеся, как пули.

И живем теперь, хорошо ли, плохо.

Человека редко красит эпоха.

Чаще он один, как циркач на шаре,

Лишь собою спасаем и украшаем.

* * *

Объяснять мне не надо, что гонит грачиную стаю

За полмира — к Москве, от весны захмелевшей, как все.

Оказавшись почти что в раю, я до слез вспоминаю

Изумрудные мелкие листики вдоль шоссе.

И смеющихся окон вечерних янтарную залежь,

И реклам неуместных горящие угли в золе...

В этом городе я и помру, если не возражаешь,

В день, когда не останется дел у меня на земле.

И увижу во сне, как вдали от привычного крова,

Недоступный промышленным звукам и взглядам зевак,

Занимается клен — чуть зловеще, нарядно, багрово, —

Неудавшейся жизни моей восклицательный знак.

* * *

Этот тронутый дымкой

полковничий взгляд фонарей,

Успевающий втиснуться

в краткую тьму до рассвета,

И шиповник в цвету,

ошивающийся у дверей,

Означают одно:

что в разгаре московское лето.

Ну а если не понял, —

тебе прояснит соловей,

Для того он сегодня

откомандирован из рая:

Кто рожден не в Париже,

а чуточку вверх и правей, —

Вот об этой погоде печалится,

умирая.

Но о смерти — потом...

...Небеса затевают рассвет,

Осторожные звезды

уходят на дно, как кувшинки,

И над сонной землей

ни морщинки, ни облачка нет,

Только месяц,

замешкавшийся по ошибке…

* * *

С утра на лестнице –

совсем не шахматный мат.

Звонит подруга

о путешествии в Канны.

Светает поздно,

потому что февраль – не март.

На кухню уже не заходят

отчаявшиеся тараканы.

Живу – принцесса

вполне престижных кровей –

В своей запущенной башне многоэтажной.

Видишь, кем стала та, что была твоей?

Видишь – оттуда?

А впрочем, уже неважно.

И лишь вот в такие ночи,

когда кругом – ни огня

и уж, тем более,

ни огня где-то рядом,

бывает, думаю:

а как ты глядишь на меня –

двадцатипятилетним

иль все ж повзрослевшим взглядом?

Хотя за что бы тебе

такой недобрый удел?

Уж, в крайнем случае,

ты манну Господу мелешь.

Ведь я – “снова ягодка”,

что еще не предел.

А вдруг ты все видишь,

но разлюбить не умеешь?

Ответа вовеки мне,

наверное, не узнать,

разве что ангелы

случайно проговорятся.

А значит, приходится холить

нешибкую свою стать

и лунных ночей

да безоблачных дней

стесняться…

* * *

Я тебя не пугаю,

Просто я от беды устаю

В этом пахнущем гарью,

В этом вечно кровавом краю,

Где приветливы черти

И не больно сладка благодать,

Где не думать о смерти

Так же глупо, как счастья не ждать.

По вороньему граю

Узнаю приближение дня...

Я тебя не пугаю.

Будь отважен.

Не слушай меня.

* * *

Август. Полдень. Елок вереницы.

Три недоразрушенных избы.

Я сюда на запах медуницы

Прихожу, как в детстве — по грибы.

И брожу своими же следами.

И робею у церковных стен:

Что просить нам — траченным годами

Очевидцам бурных перемен?

(Вон и туча щерится морозно,

Будто бы уже закончен суд!)

Славы — стыдно, пониманья — поздно,

А любви не просят, только ждут.

Боже, стать бы тем седьмым коленом,

На котором завершится месть!..

Медуница нежно пахнет тленом —

Неужели горше запах есть?..

АНГЕЛ

Не плачь, мой ангел!

Не то чтобы слишком жаль,

Но когда ты плачешь,

Когда ты, черт возьми, плачешь,

Накапливают суглинки

Такую слякотную печаль,

Что кажется – в самом деле

Не будет больше удачи.

Начиналось все,

Как положено, у меня:

Мандариновый запах елки,

Семья и школа.

А теперь вокруг –

Ни тепла, ни огня,

Лишь вот этот плаксивый ангел

Почему-то женского пола.

Нрав умеренный у нее,

Как погода в Крыму.

Вся умеренная она,

Как гусиная стая.

Я ору ей иногда:

“Передай Самому –

Не могу я так больше жить!” –

Не передает, пропускает.

А то вдруг сядет по-птичьи

под потолок

И заскулит –

Хоть совсем убегай из дома.

Ты прости меня, ангел!

Навязал тебе Бог

Неуютную спутницу.

Да ты сама с ней знакома.

Но знаешь, мир, данный нам в ощущеньях,

В целом неплох,

Да и жизнь пока не исчерпана,

Извините.

Я еще удивлю тебя, рассмешу тебя,

Видит Бог!

Я еще помогу тебе, не печалься,

Ангел-хранитель!