Слово «революция» не всегда было персоной нон-грата в российском политическом словаре. Было время, когда «революционное» являлось синонимом «превосходного», а «настоящие революционеры» почитались как святые или нотабли. Конечно, и в предыдущей коммунистической формации режим имел в виду революции исключительно вовне, а не у себя, поскольку официально в стране — задолго до Фукиямы — уже почти наступил «конец истории». И то правда, ведь если коммунизм считался достижением всех целей, вершиной развития и удовлетворением всех потребностей, то дальше двигаться действительно было некуда.
Тревожный звоночек прозвенел, когда в 60-е несанкционированно популярным сделался Че Гевара, который сам в реальности, возможно, и не был столь героическим и романтичным, как его изображали на плакатах и в песнях. А не погибни во цвете лет, так вообще мог превратиться в обычного коммунистического бюрократа – бухгалтера диктатора Кастро. Однако образ индивидуала с оружием в руках пришёлся как нельзя кстати нарождающемуся поколению перемен. Так или иначе, но от 1968 года до 1991 по космическим меркам прошло сущее мгновение — чуть более 20 лет, а двум последующим поколениям, шестидесятникам и восьмидесятникам, удалось опрокинуть коммунистический тоталитаризм и существенно изменить картину. Пусть в меня бросят коммент, если это не стало великой либеральной революцией.
Парадоксально, впрочем, что тот режим, который установился в результате в России, снова объявил о конце истории и запрете всех революций.
Вряд ли стоит удивляться, что запрет на революцию в неявном, а то и в явном виде теперь был прописан как в Конституции России, так и в ее уголовном законодательстве. Напротив, преодоление этого запрета с легкой руки американских президентов теперь маркировалось международным терроризмом, с которым неустанно борется антитеррористическая коалиция всей мощью современного вооружения.
Проблема, однако, в том, что демократии тоже гниют. И режим (не обязательно в России, но в России все эти процессы шаржированы, как в учебнике), называющий себя демократическим, а на самом деле являющийся олигархическим и авторитарным, лишь оседлавшим демократические процедуры и воспользовавшимся демократией, как ширмой, измениться посредством легальной процедуры уже не в состоянии.
Главное, что как происходящее ни называй, какую философскую или политологическую базу потом ни подводи, но революция в этом случае все равно остается единственно возможным способом снятия накопившихся противоречий.
Поверить в новую революцию в России трудно, практически невозможно. Народ подустал, измучен не приносящим пользу реформированием — это правда. И кажется, что 86% поддержки национального лидера, «без которого нет России», перебивает любую карту… Однако год назад поверить в приближение революции было намного труднее, чем сегодня. А завтра будет еще легче — значит, «процесс пошел». И у элиты, думается, остается единственный выбор. Либо канализировать этот процесс через эволюцию и кооптацию новых людей (не случайно о налаживании коммуникации с молодёжью вдруг заговорили даже кондовые «охранители»). Либо сопротивляться до взрыва, который унесет страну в пропасть, как ту же Венесуэлу.
То, что происходит с Россией, вполне мог бы иллюстрировать классический старый вестерн.
Представим себе, что у вас тихий застойный городок, где прибитые жизнью поселенцы трудятся в поте лица и как-то удовлетворяют свои минимальные потребности, не ожидая большего. Но вдруг в него заваливается небольшая кучка лихих людей, которые быстро захватывают позиции шерифа, судьи и хозяина салуна и устанавливают таким образом неизменный новый порядок. 86% ваших добропорядочных граждан – мирные люди и совершенно не готовы сопротивляться. В конце концов они могут даже решить, что пусть будут лучше «эти», зато не дадут прийти «другим». Обыватели мысленно поднимут руки вверх в надежде, что жизнь когда-нибудь сама найдет дорогу, лихие люди испарятся, либо исправятся и цивилизуются. Но в дальнейшем окажется, что полностью сдаться никому не удастся. Хотя бы потому, что захватчики не успокоятся на достигнутом, а продолжат неуклонно расширяться, плодя беззаконие и грозя уничтожить саму среду обитания. Тем временем и у нормальных людей подрастет молодёжь, которая посмотрит-посмотрит на старших и сообразит, что справедливости больше не будет. Причем по молодости лет она с этим совершенно не согласится. Возникнет напряжение, в результате которого то там, то сям вспыхнут конфликты. И тогда выдвинется лидер, в котором городок персонифицирует свое сопротивление. Через некоторое время за ним поднимутся Пастор, Учитель, Врач и Фермер. И кончится все это огромной-огромной перестрелкой.
Нет сомнения, сегодня Навальный – это лидер, в котором общество готово персонифицировать свое несколько хаотическое, неструктурированное и по большей части интуитивное сопротивление захвату. Почти все понимают: не будет Навального, будет другой, менее предсказуемый и менее договороспособный, при том, что Навальный приятно дуалистичен. Поскольку одновременно он и опрокидыватель режима (при живом, но не допущенным к выборам Навальном Путин следующего срока автоматически становится как бы нелегитимным, какие бы салюты в его честь ни звучали), и шанс на продление жизни режима – как субъект переговоров и компромисса. Что тоже, видимо, взвешивается и оценивается заинтересованными кремлёвскими башнями.
Однако нам надо понять и другое: вообще персонифицировать свое политическое будущее (страны) в одном только Навальном — это и стыдно, и грешно, и в конечном итоге вредит самому Навальному. Быть универсальным воплощением оппозиции и заменить собой партийную систему (так что даже у Явлинского поднялись веки), конечно, очень престижно, но всегда есть риск, что какой-нибудь отморозок (ошибочно) решит, что девять граммов снимают проблему политического кризиса.
Именно поэтому для Навального и, в конечном счете, для режима полезнее распылить его лидерство по объектам и субъектам политического действия. Чем скорее, тем лучше.
Оригинал здесь