"Живу для желудка, умру для души" (Дмитрий Тонконогов)

Сергей Алиханов, поэт

Твердость характера, самодисциплина, преданность делу, ясность взгляда и безукоризненный вкус, заинтересованность, а главное усердие, и еще раз усердие поэта Дмитрия Тонконогова предопределили успех единственного в России поэтического журнала “Арион”, первый номер которого вышел в 1994 году. Тогда Дмитрию был всего 21 год.

Журнал “Арион” назван по знаменитому стихотворению А.С. Пушкина, первая строка которого “Нас было много на челне” .

“Много”, “нас” - это лицеистов, “на челне” - в Лицее.

Всю значимость основания Лицея А.С. Пушкин подчеркивал неоднократно -

“Он взял Париж, он основал Лицей” - об Императоре Александре I.

В одной строчке два события, и Пушкин равняет их в исторической значимости. Хотя Париж был взят спустя почти 4-ре года после основания Лицея, и Пушкин к тому времени уже закончил первые три года обучения.

Однако, в пушкинском, возвышенном “Арионе” мы не найдем истоков творчества поэта Дмитрия Тонконогова. Поэтому обратимся к первоначальному древнегреческому мифу, который послужил А.С. Пушкину прообразом. Вот суть этого мифа.

Арион - бродячий певец, гастролер, по случаю получил за выступление сундук с сокровищами. Неожиданно разбогатев, Арион по запарке продолжает следовать своему призванию, и отправляется петь на остров Коринф, разумеется уже не пешком, а на корабле.

Такие гастроли сейчас называются “чёс” .

Бездомному Ариону некуда девать сокровища - камер-то хранения не было - и бродячий певец явился на борт, неся свой сундучок в руках.

В пушкинском стихотворении певец “на берег выброшен грозою”.

В греческой же, гораздо более правдоподобной истории, морячки, не будь дураками, грабанули гастролера (именно так сейчас поступают бомбилы) , а потом и концы в воду - выбросили голубчика в “Эгегейское” море (вышвырнули на улицу) вот тебе и весь “райдер”. (Так называется список условий, которые гастролер по мылу шлет сейчас устроителям его концертов).

Оказавшись в соленой воде Эгейского моря, Арион чудом спасся, сумев зацепиться за плавники подвернувшегося дельфина (мимо проезжал полицейский патруль).

Демифологизированный греческий миф, послуживший канвой пушкинскому стихотворению, прямиком ведет к творчеству Дмитрия Тонконогова.

В скрытой иронии, особенно слышной в авторском прочтении, чем смешнее, тем страшнее. Дворовая история затянулась, и уже ничего не происходит, кроме нее самой. Под пером или под курсором трагедия превращается в китч. Дидактическая, поучающая интонация стиха Дмитрия Тонконогова порождает в воображении пусть трясущийся, но от этого похмельного трясения еще более строгий указующий перст. В строфах Тонконогова слышатся язвительные слова старушек у подъезда, видишь теплую встречи собутыльников на детской площадке.

“Это Бог вышел куда-то со своим фонариком вездесущим.

(Здесь должна быть строка, вроде тропинки, неизвестно куда ведущей.)

“Где же ты шлялась! Ты все прозевала…” - восклицает возмущенно Тонконогов.

Тут невольно и сам спохватываешься, понимая, что не только “она”, но и ты сам, читатель, что-то прозевал.

Пока пялившись в ящик, проморгали, под пивко закемарив на диване, - и выход участкового из подъезда, и усыхание лужи поверх “нагретого асфальта”, и затушенную “о каблук беломорину”...

Но вот опять, улучшив минутку, дождался конца первого тайма, и вышел на 15 минут - на перерыв - посмотреть на дворовый калейдоскоп, заменивший телекартинку:

” шуганул всех кошек, птиц и собак.

Бродят, летают, мешают курить табак.

В двух ли, в трех измерениях “летают” эти божьи твари, не столь важно -

Стихи Дмитрия Тонконогова не связаны с “вещизмом”, как говорили в благословенном совке. Материальное в стихах Тонконогова сходит на нет, и не надо его.

В мире же нематериальном:

“Как-то они вошли: я прикинулся муравьем,

Пролез между ее ног и похоронил там себя живьем.”

“Она говорила, что любит, но между тем не знает,

Что будет носить, если похолодает...”

Ткань стиха Дмитрия Тонконогова - как ни дергай, ни рви её дрожащим руками - разрывам не подается, и крепка, как парашютный шелк.

Миф об “Арионе” вечен, как его ни интерпретируй.

Да и строки Пушкина всегда остаются пророческими.

“Вихорь шумный” - смена информационных носителей, социальные преобразования, в набившем оскомину мелькании эпох - смыли за борт в мутную воду повседневности все поэтические отделы во всех издательствах - “Погиб и кормщик, и пловец...”

И только поэтический журнал “Арион” - как “таинственный певец” все борется с волнами, все держится на плаву.

А поэт Дмитрий Тонконогов играет для журнала “Арион” роль спасителя-дельфина.

И вот стихи:с этих двух стихотворений начинается подборка поэта -

ДОМ

Где же ты шлялась? Ты все прозевала.

Время ушло, как вода из подвала.

На клумбу посажены львиные зевы.

На лавку посажены старые девы.

И затушив о каблук беломор,

наш участковый выходит во двор.

У магазина Василий Васильич,

блядская сволочь, пузатая мелочь,

даром жена его пилит и пилит,

он же не слушает, смотрит на девочек.

И так говорит мне: студент, запиши —

живу для желудка, умру для души.

Где же была ты? Тут все изменилось,

время открылось, и время закрылось.

Я не был в кино лет, наверное, двадцать,

но в Планетарии целоваться

круче намного, средь разных светил

тело твое как свое изучил.

Солнце нагрело дорожки асфальта.

Ласточки делают низкое сальто.

И ночью, светильник ума погасив,

какой-нибудь полузабытый мотив

на съемной квартире с холодной стеной

ты крутишь и вертишь и хочешь домой.

ЛИФТ

Мечется в кабине Белла Исааковна,

Давит на кнопки и уже начинает рыдать.

Муж выносил помойное ведро после завтрака,

Сразу все понял и жену побежал извлекать.

Видит: топчутся тапочки парусиновые,

Розовая ночнушка выглядывает из-под халата.

Он схватился руками, напряг лошадиные силы,

Дрогнули тросы и раздвинулись двери как надо.

По этому случаю Белла Исааковна поставила тесто.

Заполночь пили чай и говорили о многом.

Знаешь, Белла, я буду спать рядом, там мое место,

Мало ли что, трясение земли, воздушная эта тревога.

И они полетели, как осенние листья.

Белла Исааковна чихала от уличной пыли.

Он притворялся кузнечиком, притворялся рысью,

А кем еще притвориться, чтобы любили?

* * *

Ушли друзья, остались табуреты.

Струится дым в открытое окно.

А во дворе печальные поэты

С Бодлером пьют веселое вино,

Высматривают Рейна вдалеке.

Как странно говорить на языке.

И суждено родиться и рожденья

Не помнить своего, бояться сна.

Зима, весна и светопреломленье,

Но неизменно азбука темна.

Черновик

Все, что приснится осенью, —

Запомнится и повторится.

Я старого себя боюсь

И полуживого.

Вот так и слово

Сначала мерещится и снится,

А после валяется на дороге,

Как потерянная подкова.

Все, что приснится летом, —

На грани любви и мародерства.

Ангелы влетают в сон,

Испытывают терпение.

И оставляют бога необитаемый остов,

Надеющийся на воскрешение.

Все, что приснится зимой и весной, —

Останется памятью черновика.

Человек неведомый большой и лесной

Ищет себе пристанище

В сумерках языка

* * *

Бог, дай хоть строчку.

Я лица не оторву от бумаги.

Нет, это не буквы, а сплошные коряги.

У меня история есть без конца и начала -

Я ее любил, а она меня не замечала.

И я подумал, книги раскладывая на досуге,

Про женщину говорят, что груди ее упруги.

Я проверял много раз, но так и не понял.

Жил да был Сирано, да нежданно-негаданно помер.

Итак, она меня любила, а я ее не замечал.

Она была маленькой, лишь перископ торчал.

Ее внимательный глаз порой выходил из орбиты.

Шли косяком убогие и прочие неофиты.

Сначала даже была музыка,

Поцелуи в трамвае, прогулки по зоопарку.

Западня, полынья, ну и въезд в триумфальную арку.

Какие такие просторы открылись, закрылись навеки?

Галереи, музеи, районные библиотеки.

Но вот мы встретились и вдруг узнали друг друга.

Ветер, не ветер, но холодом веяло с юга.

Кто-то пришел, да и вышел вон.

И с тех пор дует со всех сторон.

Сколько раз мы просыпались под снегом и я ей говорил:

Нам холодно оттого, что мы вместе и нету сил

Приготовить на завтрак сельдерея под майонезом.

Приходил брат и скрипел протезом.

А потом настало лето, но прежде весна.

Мы просыпались под пенье птиц. Скрипела сосна.

Говорят, что у женщин упругие ягодицы.

Я собирал грибы, не повреждая грибницы.

Что это я, все о себе, да о себе, она тоже говорила много.

Люди как проза, только читаются с эпилога.

Она говорила, что любит, но между тем не знает,

Что будет носить, если похолодает.

Лето прошло. И я шуганул всех кошек, птиц и собак.

Бродят, летают, мешают курить табак.

ЗАХОРОНЕНИЕ ТЯЖЕЛЫХ МЕТАЛЛОВ

Сначала кадмий, потом мышьяк,

Да какой-то оксид красной полоской.

Все это надо заложить в землю, да так,

Чтобы началась миграция и плоской

Была поверхность испытуемого участка

А рядом кладбище и чахлые деревья,

Им неуютно и холодно здесь,

Но хуже всего мне - голодному.

Остались макароны и канистра с водою,

Да всякие элементы, связанные, несвободные,

Ждущие реакции и покоя.

Скучно, брат? Да что уж говорить.

Ветер уносит листья в открытое небо.

И только Бог стоит и держит суровую нить,

Змей воздушный летит и не просит хлеба.

https://flic.kr/p/pz4JPp

* * *

Купил цемента три килограмма.

Поставил столб. Вывалилась оконная рама.

На крыше дырку продолбила ворона.

Пять килограммов плотвы и пива четыре баллона.

На сем заканчиваю, ведь нужно остановиться.

В одном глазу - бежин луг.

В другом - небо аустерлица.

Спящий человек совершенен.

А сплю я, должно быть, мало.

Лучший фон любой панорамы -

Байковое одеяло

Я, САШКА И ОНА

...Что касается рыбной ловли,

Своими удочками, похожими на оглобли,

Мы умудрялись вытаскивать на этот свет

Таких рыб, которым названья нет.

Влюблялись мы вместе, потому что так было проще.

Райские кущи находились на окраине рощи.

Там она гуляла и, кажется, даже жила.

Кормила какую-то птичку крошками со стола.

Потом приходил ее дед и на столе играл в домино.

Другие деды проигрывали и переживали, как в кино.

Она возилась с куклами, не обращая внимания на

То, как мы прыгали с веток и кричали: Война!

И мы ее разлюбили, потому что ни разу не спасли.

Она не поднималась на наши корабли.

Сашке подарили металлический саксофон.

Сашка взял на полтона выше и превратился в сон...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

...Пили грузинское вино, закусывали чем попало.

Где-то купались, а потом телебашня упала.

Снились шпангоуты и дуэльные пистолеты.

Я сидел на уроках физики по ту сторону света.

Да я и так узнал какая она, сила трения.

Не такая уж сильная, приятная до одурения.

Утром влезал к ней в окно, мысленно сворачивал парашют.

Лежали тихо-тихо под одеялом, ждали, пока родители уйдут.

Как-то они вошли: я прикинулся муравьем,

Пролез между ее ног и похоронил там себя живьем.

Они спросили: Ко второму уроку? Она ответила: Ай!

Курили на кухне и пили чай.

У меня до сих пор осталось полчашки или больше половины.

Память всю ночь стрекочет, показывает картины,

А то и просто пятна с зернистостью фотопленки.

Вот новогодний салат пронесли, а дальше совсем потемки.

Это Бог вышел куда-то со своим фонариком вездесущим.

(Здесь должна быть строка, вроде тропинки, неизвестно куда ведущей.)

Можно сплясать все, что неподвластно уму.

Шаг вправо не расценивается никак,

Шаг влево не приравнивается ни к чему.

РАДИО

Блок отдыхает, свернувшись калачиком на скамейке.

Бунин невзрачный, щупленький пытается стоя спать.

Мимо проходят рабочие, один из них, в телогрейке,

Подходит к кровати Гоголя. У Гоголя есть кровать.

На ней две пуховых перины. Гоголь, на локте приподнявшись,

Тихо ему отвечает, рабочий дальше идет.

И выключает радио.

Радио умолкает, радио не поет.

Только к утру в приемнике шуршат какие-то новости.

Гоголь уже проснулся. Гоголь уже встает.

Говорят, что есть под землею какие-то важные полости.

Бунин жарит яичницу. Блоку ее несет.

Христос говорит о рыбалке, далее арабески,

Хордовые инструменты, ветер свалил сосну...

Звякнули все колокольчики, и натянулись лески.

Сигналы точного времени поймали свою волну.

ОТКРЫТИЕ СЕЗОНА

С поднятием занавеса сцена оставалась некоторое время пуста…

Владимир Набоков “Ада”

И вообще, если хочешь что-то поймать, сперва отпусти…

Олег Чухонцев

Съеживаюсь, когда выкрикивают: “Женское здоровье”.

В этом что-то потерянное есть, невидимый рудимент.

Ближайшая электричка в ближнее подмосковье

Едет урывками, порой забивая гвозди,

Порой запуская в брюхо несведущий контингент.

И все начинают ехать, поставив ноги как надо,

Разгадывая кроссворды и просто с серьезным лицом.

В америке есть москва, а у нас — деревня канада,

Там тучи бывают покруче и свет отрубается сразу,

Только ударит гром.

Пара на желтой скамейке спешит в глухие места:

Держат в ногах рассаду невиданных огурцов.

“Ты знаешь, Саша на Бронной однажды дожил до ста

И занимался дайвингом в скафандре от праотцов.

Бывало, вернется с юга, потопчется в коридоре,

Пообещает правнуков навеки в асфальт закатать:

“Сперли любимые тапки”. И схлынула музыка моря,

Ушла в оркестровую яму, отсюда уже не видать.

Старуха листает сонник, слюнявит пальцы обильно:

Корыто — споткнуться на площади, лорнет — сочинить сонет.

Со временем все в порядке, за четвертной будильник

Можно купить китайский и умереть во сне.

Едет птичий агент, не разберешь, где профиль его, где анфас,

Длинный плащ покрывает резиновые сапоги,

Пахнет грибами сушеными, работают мыльницы глаз,

Фотографируя лужи и все, что другим не с руки.

Строй вытянутых тополей, отдающих честь.

“Запорожец” выглядывает из пеленок.

Картинки меняются, их не счесть —

Так и живешь с ворохом непроявленных фотопленок.

Отопрешь одинокий дом, холод не истребить.

Кто-то стоит над душой и непрерывно дышит.

Морфология жизни едва ли научит жить,

А чайник согреешь — и станет октавой выше.

СТАНЦИИ

Кто это там на дорожке беговой

В синей майке разговаривает сам с собой?

Это мастер спорта по тяжелой судьбе

Иван Иваныч Береговой говорит сам себе:

Вот жена убежала, но не жалуюсь, боже ты мой,

Прихожу домой, как будто к себе домой,

Лезу пальцами в соленые огурцы,

Зайдут мужики и скажут: Иваныч, не сцы.

А я им сома на свежей газете,

И сердце сжимается, словно за все в ответе.

Зав. учебной частью Виктор Вольфрам

Ходил в пиджаке и ездил в Орел по делам.

Но пришли достоверные сведения

Из источников компетентных,

Что он не человек, а природная рента

И цифра ее несусветная.

За ним охотились люди, переодетые и секретные.

А он, ни ухом ни рылом, ехал себе из Орла,

Жевал бутерброд и пиво тянул из горла.

А на коленях, как будто живой,

Платок шевелился шелковый, носовой.

Южное Бутово вылезло из-под земли.

Бабка умерла, открыли сберкнижку,

Там всякие суммы оканчивались на нули.

Родственники прибежали шумной толпой,

Даже дядька Степан забросил дачу и перегной,

Напялил бабкин передник и на всех готовил неделю,

Пока делили наследство, рылись в ящиках,

Нашли “репку-сеялку” и не знали, что с ней делать.

Где еще бабка, разве что на магнитном носителе,

Будет всегда молода и приятна чертовски.

Закат догорел, на галёрке сидят телезрители,

Видят Луну и решают, что это Котовский.

Хочу быть Ахматовой

И чтобы Рейн был у меня на посылках.

Молоко можно в пакетах,

А кефир непременно в бутылках.

Жила бы в Коломне, ездила на трамвае,

Меня бы с кондуктором путали и деньги давали.

Компактная сумочка, величественный кивок.

Я Ахматова, говорю, а они:

Мы узнали вас, фрекен Бок.

Над Чусовым поднимается “лисий хвост”.

Полина, ссутулившись, преодолевает мост,

Швейная машинка в руке, ключик в кармане:

Родите меня как блондинку, в чулках от Армани,

Чтоб нежные пальцы и пуговками соски,

Вокруг подъемные краны - строительные мужики.

Уж я бы росла, строилась, свешивалась с балкона,

Воздушные поцелуи пускала и питалась планктоном.

Но крикнул прораб, с усов сдувая тополиный пух:

Иваныч, ты в натуре совсем опух?

Че ты привез? Это не цемент, это какая-то потебня.

Но едет бетономешалка, всеми согласными шевеля.

А в зеркале заднего вида, тощая, как иваси,

Мелькает Полина,

Молчит, о чем ее ни спроси.

Что ищешь в морзянке коротких частот?

Сегодня твой черный архангел поет,

А рядом хрипит, пропадая в шумах,

Уставший за день полководец Аллах.

Воркуют на языке непонятном

Бумажные голуби восьмидесятых.

Одну и единственную вижу тюрьму:

Язык это якорь и тянет ко дну.

Что - песня любви, где и так все знакомо?

Моя дорогая, забудь себя дома,

Меня же оставь средь сибирских болот,

Где чахлые елки и клюква растет.

Вот только заткнулся бы, черт побери,

Голос внутри.

Мне неба не надо, не надо росы,

Ни чаек прожорливых Куршской косы,

За кадром со мной разберутся шутя

Два ангела взрослых и ангел-дитя.

(Все фото и видео - из личного архива Сергея Алиханова)