«Как будто с партитурой горнею художник вымысел сроднил»

Олеся Николаева "В большом спорте существует странная наука антропометрия. Эта наука обрабатывает физические данные известных спортсменов, а потом на основе анализа даются рекомендации по подбору будущих Олимпийский чемпионов. Наука эта работает почти впустую, потому что Великий чемпион - всегда исключение из правил, человек из ряда вон выходящий. Статистическими усреднениями олимпийцев не подготвовишь, заранее не выберешь чемпиона по уже готовым параметрам.

Ровно то же самое и с поэтами.

Хотя есть и факультет поэзии в Литературном институте, и выпускается в стране - с образованием под одну гребенку - примерно 30 дипломированных поэтов ежегодно.

Но поэтов по-прежнему мало.

А если и появляется откуда ни возьмись поэт - его явление совершенно исключительное, уникальное. Поэт не похож ни на кого: ни судьбой, ни взглядом, ни словом. Олеся Николаева исключение из только выраженного определения. Олеся окончила тот самый пресловутый поэтический факультет, она родилась и выросла в семье поэта, в писательском доме.

Поэт Александр Николаев - отец Олеси с Булатом Окуджавой

Зная судьбу Олеси Николаевой, но не читая её стихов, можно было бы со всей определенностью выразить, что тут дело ясное: писательская дочка, непотизм, и вообще с этим безобразием пора завязывать, хоть революцию затевай.

Скажу по секрету, что хотя в её подъезде живет по крайней мере 4-ре главных редактора литературных журналов, Олесю Николаеву стали печатать совсем недавно - всего лишь года полтора назад. Слишком уж примелькалась она в качестве соседки, да стихи совсем не пафосно-социалистические, даже в женский, в мартовский номер не очень вставишь.

Как какой-нибудь провинциальный литератор может “пробить” свои стихи в толстые журналы только став более или менее известным в ЦДЛовском прибуфетном пространстве, так Олеся Николаева, освобождаясь от пут чрезмерный соседской известности, напротив, пробивалась сквозь заслон доскональных знакомств. Уникальный, неповторимый поэтический голос Олеси Николаевой - голос подлинно русской православной интеллигенции.

Творчество Олеси Николаевой - лучшее свидетельство, что вопреки всем трагическим перипетиям истории 20 века, русская интеллигенция сохранилась и существует, думает и пишет.

О стихах же лучше всего, как обычно, говорят сами стихи.” Прошло тридцать лет с момента написания этого эссе, которое предваряло подборку стихов Олеси Николаевой в антологии русской поэзии, изданной под редакцией Вашего покорного слуги на языке урду (на нем говорит 100 миллионов человек).

Олеся Николаева - классик современной русской поэзии.

Все эти тридцать лет Олеся Николаева преподавала, да и по сей день преподает в Литературном институте.

Растит себе, так сказать. поэтическую смену.

Растит, да всё никак не вырастит…

Слева-направо: Олеся Николаева, Евгений Рейн, Ваш покорный слуга - на открытом семинаре в Лит. Институте

“Сад чудес” Одна из первых поэтических книг Олеси Николаевой, подаренной 36 лет назад Вашему покорному слуге.

ТРИ ВОПРОСА

— С кем ты гуляла на празднике этом?

— С мудрым юродивым, с нищим поэтом,

с иноком и с амазонкой крылатой

и со старухою бородатой.

— Кто ж послужил тебе, кто расстарался?

— Тот, кто хоть раз надо мной посмеялся,

имя коверкал, вел речи кривые

да загонял на холмы потайные.

— С чем бы здесь никогда не рассталась?

— Ах, да со всем, что в свой час причиталось

Еве с Адамом, а мне — так украдкой

кротко сияло на лестнице шаткой.

***

“Есть слова…”

И. Анненский

Я уже встаю на цыпочки, у меня от ветра цыпки,

даже сумерки меня стыдливо прячут.

Ибо сердце — что-то вроде цитры, мандолины, скрипки:

ты заденешь, а струна дрожит и плачет.

Даже птица вдруг почуяла неладное, и страхи

каждый куст толкают к разговору.

По дорогам заметались эти “охи”, эти “ахи”

и ведут луну к ущербу и разору.

Неужели ты не видишь, что творится, как тревожно

небо дышит, капли пьет, жует отраву

и несет тебе в футляре черном слово “невозможно”:

так держи — оно твое по праву.

Но такой, как я, — юродивой, странной деве нерадивой

посреди скорбей, отверженности, хлябей, кораблекрушений

с этой цитрою рыдающей, с мандолиной несчастливой,

оттого еще таинственней, оттого еще блаженней...

***

Здесь уже давно не летают птицы —

только голуби с воробьями пространство тратят.

Здесь соседская дочка мечтает уйти в блудницы —

говорит: у них жизнь интересней и больше платят.

Впрочем, здесь слова перепутаны — словно пакля,

разве что затыкают щели к скончанью века.

И когда потолкаешься с биржевиками — маклер

сам вдруг выглянет из тебя, отгибая веко...

Как легко поддаться на это веденье мер, уловок

и причинно-следственных скреп — эти все сквозные

линии сериалов, маркетингов, маркировок...

Я все буквы угадываю, особенно заказные!

А царевна-жизнь, как пленница чародея,

то корысти ищет, то копит злую сутулость.

И любая синица в руке у нее, немея,

задыхается... Она уже задохнулась!

СВОБОДА

У нас каждый год косит под високосный,

изображает Касьяна,

словно выпытывает, подступая с любого боку:

«Кто тут из вас не боится быть уязвимым, тумана

не напускает, вторую не прячет щеку?

Кто верит в Благую Руку, в смотренье это,

хранящее каждый волос ваш, как скрижали,

и первый Рим, и второй, и третий, и вот в конце-то

концов роняющее их спесь, когда они сами пали?..

А кто не верит, пусть сам со мной поиграет в прятки,

пусть сам себя сторожит, окружает кроной,

борзясь, стращает душой, уходящей в пятки,

стреляным воробьем шарахается, пуганою вороной...

И пусть сиротою казанской мямлет — чего ему? Может, хлеба?

Денег ему, покоя? Того и этого вместе?

Или, быть может, любви бессмертной ему — и земли и неба?

И даже больше — всей правоты, всей чести?

И пусть соловеет весь, вкусив утаенного меду,

тоскует, боясь расплаты, бормочет глухо...

О чем это я? Ах да, так вот — за его свободу

ни галка не даст пера, ни серая утка — пуха!»

«Кто тут из вас не боится быть уязвимым…”

***

Мне об этом сказал философ: “Вы так

удивляетесь, а ведь при всех режимах,

чтобы Россия вовсе не развалилась, ее, как свиток,

увивают пелены связей нерасторжимых”.

Вся — в любовях вечных и безответных,

вся в порыве, в буйстве, в стремленье, в тяге,

в тайнах, клятвах, кладах, словесах секретных,

взорах — через степи, вздохах — сквозь овраги.

Вся она, выходит, как бы сплошь — разлука,

ибо страсть ее — без отклика, роковая,

и стрела любая, пущенная из лука,

попадает мимо, каленая и кривая...

Этот любит ту, а та? А та — иного,

а иной — такую: в иноческое оделась.

Чтоб сверкал на всем пространстве воздуха ледяного

бескорыстно Эрос.

***

Я все не разберусь, никак не нарисую

жизнь эту — вроде бы она и с облаками,

и с птицами, чтоб петь ей аллилуйю:

с нежнейшим профилем, ан — с грубыми руками...

Она и с соснами, она и с колонками,

чтоб петь осанну ей, гулять с ее метелью,

следить за белками, судачить с рыбаками:

дыханьем свежая, ан голова — с похмелья.

И гость таинственный поклялся мне, что ночью

в краях диковинных и на путях пустынных

она являлась странникам воочью —

лицом прекрасная, да на ногах козлиных.

Высокопарная, ан блудная в ухмылке,

высоколобая она, да с низким задом,

с копной роскошною, но с плешью на затылке,

с засахаренным яблочком и ядом...

Не потому ли посредине пира

вдруг сердце падает, а в нищете суровой

так петь запросится, из города и мира

задирижировать, как в яме оркестровой?

ТАЙНОПИСЬ

Это кто в охапку тебя хватает, берёт тебя в оборот,

словно жизнь твоя перешла на чужой язык

и твердит своё непонятное, глядя в рот,

и трясёт за плечи, переходя на крик:

“Отвечай, старик, кто в пропасть тебя несёт?

Отвечай, солдат, кто толкает тебя на штык?”

Если Книга Жизни зашелестит — солгут

словари и словники, и челядь собьётся с ног,

и толмач изнеможет, пытаясь понять, в чём тут

связь слов в предложении, синтаксис, толк и прок.

Кто завил тебя, молодица, в жестокий жгут?

Кто скрутил дружка удалого в бараний рог?

Так сиди сама разбирай буквы своих шагов,

когда их выписывает трость книжника-скорописца, когда с войны

чувства к себе возвращаются, из берегов

реки выходят, и дебри опалены:

что это там за посланья в чёрных конвертах снов?

В жёлтых конвертах дней с подветренной стороны?

И о чём так грохочет на крыше под ливнем жесть

И с последней алой улыбкой шиповник глядит, глазаст,

И с таким лицом, словно нас ещё не настигла Благая Весть

И ключи от мира носит Экклезиаст?..

…А пойди, попроси у него вина, попроси поесть,

он ключами-то звякнет, но камень с земли подаст.

“Так сиди сама разбирай буквы своих шагов…”

Икона в Айя-Софии

ШИПОВНИК

Кажется, уже шиповник видит,

как меня обидели, и сам

вянет, сохнет, ропщет, ненавидит

и взывает к небесам.

Потому что он — открыт, глазаст и чует

запахи тревоги и беды,

у порога, словно страж, ночует,

письма шлёт в небесные суды.

Мучаю его я тем, что плачу,

тереблю, взываю: “Ну хоть ты

выслушай!”, дотрагиваюсь, трачу,

обрываю чёрные кусты...

Потому что знает всё живое:

брат ему — трагический герой,

повторяет дерево кривое

вывих сердца, помысел кривой.

И теперь он смотрит, как виновник:

— Ты прости, я слаб, я недвижим!

— Жаль, я говорю, что ты — шиповник,

а не воин и не херувим!

“Кажется, уже шиповник видит,

как меня обидели…” -

***

Разве ты не знал бедности,

застенчивость не прятал в обшарпанном рукаве?

Папироской обиды разве впотьмах не дымил?

А перед зеркалом — разве не проводил рукой по стриженой голове:

глаза беспокойные, подбородок безвольный, — сам себе не мил?

Разве ты не сворачивался калачиком, чувствуя, как велик

мрак за окном, как туманна даль, как всадник с конём высок?

И вот-вот ураган размечет по миру обрывки книг,

перепутает имена, опрокинет звезды, собьёт идущего — с ног?

Разве тебе не слышались голоса неясыти, выпи, скимна, — вестников бед?

Сердце не обвивала ль горечь наподобие змеи, вьюна?

Вьюга ль не угрожала, что мать стара, и отец дряхлеет,

а брата и вовсе нет,

и некому защитить младенца, отрока, подростка — мальчик на все времена?

И теперь, когда ты — матёрый, как волк, и пуган, и тёрт, и бит,

как морская галька, обкатан, пригнан волной со дна,

в мёртвой воде замочен, на солнце выжжен и сыт

сам собою по горло — какая твоя цена?

Ты дедушку пережил по возрасту, врага по росту догнал,

ты Музе купил за ассарий пять малых птиц,

горячим воском закапал землю, в лицо узнал

средь пленниц душу свою — под жирным гримом блудниц.

И вот, искушённый, ты знаешь всех поименно — и мир и боль,

но томит и томит вина, подкапываясь, как тать, —

перед тем — из бедной семьи, застенчивым, выстриженным под ноль:

то пряник хочется ему дать, то просто к груди прижать.

* * *

Кто юности своей не дописал страницу,

Тот в старости бодрится, молодится,

Изображает пылкость и кураж,

Ломая карандаш.

Но прочитай — и, судя по отрывку,

Видать, не укатали горки сивку,

В пороховницах порох цел и сух.

Хотя перо повылезло и пух.

Но бойки старички, кокетливы старушки

И после небольшой утруски и усушки,

И блеск в глазах, и шутка льнёт к устам…

И только подлый дух крадётся по кустам.

Бывает даже так: вдруг посредине смеха

Лицо изменится, звук превратится в эхо.

И чья-то тень мелькнёт в зрачках, но вновь

Чуть-чуть лукавя, изогнётся бровь…

И вновь взыграет золотая рыбка,

Плеснёт хвостом, земля качнётся зыбко.

И как бы на скрипичный ключ игры

Сам ангел смерти заперт до поры…

* * *

Ты выше ценишь не изделие,

а ткань, состав и вещество:

прочнее камня, легче гелия

и тоньше света самого.

А я представь — любуюсь формою,

такой симфонией чернил,

как будто с партитурой горнею

художник вымысел сроднил.

Такой — Платона — взгляд понравится

старухе дряхлой без лица.

Ведь образ — цел: она — красавица

и Муза, Муза до конца!

В небесных списках так и значится.

А что потрескался фарфор,

мех вытерся и тень корячится,

так не о том и разговор.

Кого встречают там на лестнице?

Не бабку ведь — живот раздут…

Нет, руку подают прелестнице

и в сад под музыку ведут!

Юрий Зафесов

Поток поэтического сознания, в котором живет Юрий Зафесов, настолько силен, что он порой не успевает записывать строфами услышанное из космоса - стихи прозой неудержимы. Поэт не придает особого значения форме записи - ему важно самому увидеть услышанный им гул, говоря по-современному - уже отформатированным в словах - на бумаге, на экране.

Стихи Юрия Зафесова рождаются в стихии языка.

И не только Муза “с дудочкой в руке”, а Веды, Боги славян, неведомыми знаками Перуна продолжают являться ему прямо в мозг глаголящими видениями...

Юрий Зафесов родился на Ленских золотых приисках.

По крови - русский, тунгус, адыг.

По судьбе крепкий хозяин: “Я знаю: самый лучший дом — дом, обнесённый частоколом”, в душе - странствующий отшельник.

Юрий Зафесов впитал дух охотников, старателей, открывших и освоивших Сибирь.

Первопроходец просодии, новой фонетики, загадочной образности, Юрий Зафесов говорит энергичным и четким стихом неведомые и прекрасные речи.

КРОНА-КОРНИ

Время землей накормит

Память о судных днях.

Крона она же корни.

Птицы поют в корнях.

Бездна молчанье любит

В племени и в роду.

Спите, родные люди!

Скоро я к вам приду.

Не прошагаю мимо

Хряской десницы дня.

Только моей любимой

Дайте чуть чуть меня.

Дайте последней муки

Сверзшемуся лучу.

Я, распахнувший руки,

Вдаль на спине лечу.

Парисы и богине,

ну же пускайтесь в пляс!

Светлые берегини

Знайте: Бог любит вас!

Крона она же корни

Выстудится в пути…

Ком из огня и скорби,

Бездну перекати!

ПАМЯТИ Э. РЕНАНА

Иисус раскурил сигарету,

перед вечностью грезя во сне.

Из любви, не за пагубу эту,

я погладил его по спине.

Мир кроил и кроил трафареты,

в перекрестиях плавил металл.

Пепел пал, и в огне сигареты

чуть насмешливо ад всклокотал.

Я на памяти сделал зарубку:

«Рим дремал. Пили кровь комары.

Вождь сидел и посасывал трубку,

в ней сгорали и гасли миры.

Обратился ко мне: « За острогом

пой, звереныш, про меньшее зло,» -

и добавил: «Все ходим под Богом,

в том нам больше других повезло».

“Рим дремал...”

***

Е.Д.

В каком году, в каком-таком бреду

ответное возникнет «кукареку».

Я улицу никак не перейду

ведь мне она напоминает реку.

Река… строка… непостижимо дно.

На дальний берег я гляжу подолгу,

поскольку там горит твоё окно,

но я, как ветер, в поле верен долгу.

Долги, долги! Нова моя тоска.

Напр я жена весны спинная хорда.

Течет река, свинцовая река,

она безмолвна после ледохода.

Текут века. Крепчает звездный хор.

Мелькают миги. Наступают сроки.

И вот горит не бакен, светофор,

смешав непримиримые потоки.

Прости, мой друг! Тоскою обуян,

влекусь душой к границам и заставам.

Ведь улица впадает в океан,

смыкаясь за спиною ледоставом.

ЖЕРТВА

В.Карпцу

Среди тревожных и угрюмых, живущих в камерах и трюмах, он был один, в его скиту приют был зверю и скоту.

И он был зверем, жил с потайкой, когда-то хаживал по тайгам. И были сны его легки, когда не зубы, но клыки.

Но за бревенчатым порогом, однажды городом-острогом ему явился мир иной, пропахший серой и войной.

В нем предстояло оглядется, познать углы и оглоедство, пожить соборно и гуртом, и только после стать скотом.

Все потому, что был он – жертва, строка семейного бюджета, где учтены и скот, и зверь - сперва отрежь, потом обмерь.

Но различив тропу иную, он поспешил за окружную, взбежал из общества к судьбе, стал космос взращивать в себе.

Чтобы однажды тихо, мирно произвести подмену мира. Подмену чертежей и смет - чтоб только сон и только свет. Предвидел, если рот откроет, в него ударит астероид, а душу чуть приотворит – его сожжет метеорит.

Того страшась, ваял без меры перемежаемые сферы. И все обставил шито-крыто – но засвербело то, что крипто. Он вышел в ночь – и стал иным. Его окутал лунный дым. И он услышал тишь и тщанье,

Полнозвучащее Молчанье. Склеп мирозданья отворил - как сам с собой заговорил.

«Живи, ничтожный, вниз клыками, что в мякоть врежутся клинками. По группе крови стань масон.

Там тоже лунный свет и сон. Но воскудахтав на насесте, не отряхай чужие сети.

Горишь – гори, гниешь – воняй, но ход светил не затемняй».

На пыль веков посекся волос, и внутренний сменился голос: «Молчать не значило зачать, тьма в принципе должна звучать.

Ты – Я сквозь Я, могуч и жалок, рожай чудовищ и русалок, доверься внешнему уму, я все считаю и пойму.

Ну а пока не вызнал дно – немое взращивай зерно. Ведь ты мой сокровенный Космос,

Второй мерцательный и косный, хранимый в мириадах Я,

но вас не так уж до … каркаса, вы суть критическая масса, иной вселенной, что по ту… перезаполнит пустоту.

Ничтожный не смирил гордыни, вскипел: «Навеки и отныне я космос твой на черный день? Разоблачи меня, раздень, воздень из ямины на кочку.

Спалишь всего лишь оболочку, охватишь адовым огнем, но потаенный мой объем внезапно станет Сверхобъемом…»

Вдруг замолчал: «жизнь вышла комом: сошлись цари и глухари – кто был снаружи, стал – внутри».

… Светло в скиту. В чем суть сюжета? Ты это Я. Мы оба – Жертва. А весь вселенский окоем – всего лишь внутренний Объем.

Давай умолкнем над обрывом в затишье перед новым Взрывом, в спирали скрученных борозд услышим хруст костей и звезд.

05.05.16

***

В.Б.

Никшните чудь и мордва!

В путь Коловрат и Евлогий!

Знаю, что берега два;

помню — крутой и пологий.

Пробую спирт и вино,

чту булыган и крупицу.

Чую, что сердце одно.

Вижу: двуглавую птицу.

Вроде сумели связать

кровной порукой округу...

Что ты мне можешь сказать,

если мы вепри друг другу?

В плесени, в тине, в поту

Царствия ищем и Ханства.

Вот и стоим на мосту,

не размыкая пространства.

Хватит! Трезвей, пригубя,

в степи бескрайние выйдя.

Ты ненавидел, любя.

Я же любил, ненавидя.

Тяжек запальчивый грех

к ликам причислить и рыла.

Небо — всего лишь орех.

Катит и мчит.

Шестикрыло.

“На плечи взвалим облака…”

***

Глух оселок.

Хромает слог.

Душа росой отморосила.

Когда тебя сбивает с ног

и мнет неведомая сила

вбей крюк!

Гумно населено,

и по ночам собаки лают.

У твари утвари полно,

поленья полымем пылают.

Косые сажени в окне

сажают суженых на лавки.

Золовки жарят на огне

царевен крапчатые лапки.

Вбей,

вколоти в колоду крюк!

И в шапке,

скроенной из шавки,

войди в краеугольный круг,

где парки,

жмурки

да куржавки

плывут в приют

или в притон

и распадаются на звуки…

Ты спишь,

но подступает Он,

кого ты выдумал от скуки.

“Водопад” - сборник стихов поэта

***

Тане

В кромешной темени светла,

во сне потягиваясь сладко,

ты прошептала-обожгла:

«Я – оловянная солдатка…»

Очнись, опомнись и найди

для жизни мирные пароли!

Пусть оловянные дожди

лудят изношенные кровли.

Пусть проводившая меня

калитка стонет тихо-тихо

и посреди большого дня

рыдает старая пластинка,

свою сжигая колею…

Любовью,

ревностью ли мучась,

благословляю я твою

непредсказуемую участь.

1949 год.

Как-то раз в московском кабаке, где клялись и изливали души, дед мой замер с рюмкою в руке и заметил вскользь о Колчаке, мол, ученый был морей и суши.

За окном сорок девятый год. И сосед, накушавшийся жирно, заблажил: «Чей камень в огород? Говоришь, ученый – не вражина? Полагаешь, зря, мол, в Ангару… – засверкал трофейными часами. – Ты мне, брат, пришелся по нутру, надо обменяться адресами»…

«Адрес мой, – дед мыслью не слабак, произнес, как высказал доверье, – родина летающих собак, дальняя сибирская деревня».

***

А.П.

Гордись убежищем, чалдон,

белёной печью, чистым полом!..

Я знаю: самый лучший дом —

дом, обнесённый частоколом.

Я к неприкаянным не строг,

пусть ищут вольное становье!

Мой дом – не капище, не стог,

но ощерённое гнездовье.

Кому – шурфы, а мне – графин.

Во мне – бескрайность и приволье…

Там всякий, кто не серафим,

падет на вздыбленные колья.

СТЕЗЯ

Признай Эзопа в парне шустром. Хлебнув елей из пиалы, раскинь умишко парашютом, летя в объятья со скалы. И не смоли чужую лодку, купая облако в пыли. Дослушай певчего соловку, затем соломку подстели.

Срывая голос паровозный, тряся мошонкой и мошной, трудолюбив как жук навозный, кати окатыш – шар земной. Кати осиный гул к обрыву, сноровист, хоть и неказист. Лови сверкающую рыбу, что рябью заводь исказит.

Пусть вспыхнет, сделав заводь темной (коль выпить заводь ту нельзя) над переправой замутненной незамудненная стезя!

***

В житии прогорклом и погаслом,

старый Киренск – мой спасенный рай.

Я умел испортить кашу маслом,

всё во мне творилось через край.

Дед Мелетий, не гневись на внука!

Я на твой покой не посягну.

Мне доступна поздняя наука

собирать по крохам тишину.

ДВА МОТИВА

Валентину Устинову 1.

Мы тем и будем знамениты, что пастухи вселенских смут, семиты и антисемиты, нас не оценят, не поймут. Мы не задушим их в объятьях, не станем бить из-за угла – в метафизических понятьях продолжим спор добра и зла. Прикроем русское пространство, на плечи взвалим облака. Есть два мотива мессианства – «гоп-стоп» и «песня ямщика».

Есть мы с тобой, что неучтиво над звездной бездной осеклись, провидя век, где два мотива слились, смешались и сплелись. Сошлись, как сходятся в проулке, тиран и жертва, бог и черт, градоначальники и урки, и с казнокрадом – звездочет. Провидец с фигою в кармане и переделкинская фря – они в итоге пониманья и Февраля и Октября.

А нам по нраву жизнь июля и августа, и сентября, где муравейники и ульи, и подмосковная заря. Где с золотой каёмкой блюдца, с кофейным контуром веков – не зодиаки властолюбцев и гороскопы дураков. В нас суть грядущего другая. Совсем иной водораздел.

Бродяга, грусть превозмогая, из-за Байкала углядел – как бронзовеют от заката, в хитросплетениях молвы, два вахлака, два азиата на берегу реки-Москвы.

Оставив эго в первом встречном, не убоявшись тупика, давай подумаем о вечном – построим замок из песка. (Не третий Рим и не Афины, и – не дай Боже! – Голливуд.) Тогда разумные дельфины нас, неразумных, призовут в глубь мирового океана за вулканический ожог, где грозный рык Левиафана глух, как пастушечий рожок.

Туда, откуда взгляд не кинешь в ветхозаветные края, на Атлантиду и на Китеж – сквозь суть догадки бытия. Где киль Летучего Голландца распашет хлябь над головой. Где черепаший хрупок панцирь, совсем как опыт мировой. Где метеорами слепыми завьюжит космос, глух и пуст, когда под слоем звездной пыли Господен Перст означит путь. Путь от Ковчега до борделя апостолов и зазывал. И нас на берег Коктебеля забросит тридевятый вал.

Очнемся – поздно или рано? Богов вселенная родит: в объятьях Максимилиана и обгорелых Афродит. Покаты плечи. Смутны речи. Штормит полуденный стакан. Земные страхи вечность лечит. А это значит – Океан.

***

Что смеешься, милая мулатка,

Дозволяя каждому - своё.

У Христа за пазухой не сладко -

В подреберье римское копьё.

***

Дорогу через ров осилит отрок

под птичий взмах и под земной замах.

Песочные часы воздвигнут остров,

где можно жить в ушедших временах.

В небесной колбе кротко, ненастырно

всклубится Тот, кто заново иском.

В низинной колбе – знойная пустыня,

сухое небо, смытое песком.

Часы-весы в песок стирают камни,

пересыпая каинов в веках,

где в чашах двух – двух бездн перетеканье

трепещет на вселенских сквозняках...

ФОТО ЛЮБЕЗНО ПРЕДОСТАВЛЕНЫ СЕРГЕЕМ АЛИХАНОВЫМ