Илья Фаликов
В 80-е годы в ЦДЛе дым стоял коромыслом. - Шавкута пробил губу Шкляревскому! - Как пробил?! - Ответкой. - А зубы? - Зубы целы, но верхняя губа - насквозь (шрам остался). - А ты почему не остановил его? Ты же там рядом проходил. - Я не видел. На Секретариате решили одного поэта не пускать в Верхний буфет, другого - в Нижний…
А Илья Фаликов все эти десятилетия, молча, проходил мимо ЦДЛовской баталии-делёжки.
Глаза смотрят в пол, длинные черные волосы с ранней проседью, худой, незаметный.
За тридцать лет хождения мы друг другу двух слов не сказали.
А сейчас вдруг всплыли в памяти стихи, и я всё пытался вспомнить, а кто же написал-то “Музыку ребер”?
Слава Богу, в поисковике по строчке тут же автор определился - да Илья Фаликов - вот кто! Это его стихи!
Может, так и должно быть по-настоящему: стихи помнишь, а поэта, автора - вспоминаешь.
А не наоборот.
МУЗЫКА РЕБЕР
Что ни ровесник - черты подворотни, детдома, гладких немного, а сытых по пальцам сочтешь.
На карфагенских камнях отпылала Дидона, пламя ее подпалило астральный чертеж.
Все мои близкие после ухода воскресли, с ними общаюсь, когда отключается бра.
Музыка ребер, набитая легкими Пресли, женщину мне принесла из чьего-то ребра.
Так получилось, и очень давно, и не стоит что-то подверстывать к жизни, устроенной так, что непонятно, зачем это воет и стонет ветер ночной, с домовым поделивший чердак.
Их завывания после известного бала свистом шпицрутенов, кажется, заменены.
В окна Генштаба с Арбата слоны Ганнибала смотрят, руины топча, боевые слоны.
Не протрубят - не умеют хрипеть по-сиротски. Ветром пустыни Бульварное дышит кольцо.
Если хотите, лицо поколенья - Высоцкий. Голос - не знаю. Вокзальное это лицо.
Снимутся с крыши коммерческого магазина стражи порядка, верша вертолетный облет.
Время от времени в русском порыве хамсина черная Африка грохается об лед.
Рим победил. Не уйти из афганского плена тучной державе, бесславно поверженной ниц.
Встанет Тунис над развалинами Карфагена. Из карфагенского камня построен Тунис.
* * *
Какие клады орлы иные себе нарыли! А нам осталось, мои родные, бряцать на лире.
Ведь мы недаром себя сыздетства стихом морили. В честь непромотанного наследства! Бряцать на лире!
Воловьи жилы на черепахе ликуют страстно. Шуметь, шугая ночные страхи, небезопасно.
Но происходит на “мерседесах” парад победы, пока в Афинах или Эфесах поют аэды.
Не потеряться на вечном пире. Тебе налили. Бряцать на лире! Бряцать на лире! Бряцать на лире!
Самый известный аэд - Гомер.
От Эфеса же, где Герострат сжег Храм Артемиды, давным-давно одни руины:
Фото: www.flickr.com
* * *
Снег отдает апрелем, за воротник текущим, дни превратились в кашу — кто ее расхлебает? Нет никого в грядущем, все побежали в кассу.
Обогатится разум девичий легкокрылый тайнами бухучета. Это не твой порядок — не хлопочи, мой милый, — и не твоя забота.
Спит на столе компьютер, око его квадратно, склонно оно к эффектам. Не провести ли время весело и приятно, оный плюсквамперфектум?
Стоит откушать каши. Дешево и сердито. Опытная столица выглядит, в общем, сытой — детище общепита. Стоит повеселиться.
Много дорог на свете, где разъезжает ветер на вороной кобыле, — вот и повеселимся — всадник высок и светел в облаке звездной пыли.
НЕАПОЛИТАНСКИЙ ЗАЛИВ
Итальянское солнце. Везувий — в дыму, остальное — в тумане. Досмотреть белый свет не дано никому. Тьма владеет умами.
Видел? Утром от ветра упала скала, стала кучею праха, и волокна действительности распряла пресловутая пряха.
И когда алый парус внезапно возник, обезумели чайки, ибо ожил у Капри забытый язык романтической байки.
Человек в акватории умственной тьмы сбился с курса и галса. Глядя в пену свою с корабельной кормы, человек изолгался.
Было дело, алел этот парус, алел, не закуплен госторгом. Человек изолгался, себя пожалел, захлебнулся восторгом.
Везувий обычно прекрасно виден отовсюду:
Фото: www.flickr.com
ШАРМАНКА
Часы на башне Дома Инвалидов пробили полночь. Раскололась тьма, которую сгустил старик Дюма - отец, секретов мастерства не выдав. А ты? Ты от Парижа без ума.
Ты знаешь там темнейшую из улиц, Гнездо греха и творческого зла. Уже моим ребенком тяжела, затем, чтоб утром ласточки вернулись, ты все левобережье обошла.
Там итальянец отуманен Анной, бонапартид разгромлен Лорансен, и все они избегли диких сцен в какой-то забегаловке поганой, где я застрял, не зная местных цен.
Мы о Париже так с тобой мечтали, что не сумели не попасть туда. Пока я трачу лучшие года, мне каждый истукан на пьедестале кивает, узнавая без труда.
А ты? Ты надышалась ветром с Сены, язык цветов стоит в твоих ушах, тебе шарманка пела что ни шаг. — Как хорошо! — Тебе известны цены в парижских шопах и на Палашах.
Илья Фаликов - мастер изящества, которое всегда - даже Пушкину! - давалось с превеликим трудом. Главное - чтобы не было видно следов (поэтической) работы.
В том-то и есть “секрет мастерства”! Браво!
* * *
Алкаши моих лет и занятий джаз играют на старом Арбате, всяк артист не имеет цены. До чего мы смешны, пацаны!
Эту банду опухших каналий из приличных оркестров погнали, но они по прошествии лет болт забили на волчий билет.
Как летят, крылышкуя рублями, голубятники за голубями, старый Элвис и старый Луи догоняют шедевры свои.
Нет резона беситься, окрысясь, что в России финансовый кризис, цены скачут, но всяк патриот заграничного в рот не берет.
И не в терапевтическом шоке раздуваются груди и щеки, сизый голубь — из опытных рук вылетает серебряный звук.
На фото: “джаз играют на старом Арбате…” Фото: www.flickr.com
РОЖДЕНИЕ ИМПЕРИИ
Воет Углич, без обмана предвещая наперед казнь царевича Ивана у Серпуховских ворот.
Русь чиста и неповинна от начала до конца — для затравки кончит сына, а затем сожжет отца.
Весь народ в великом гаме, излучая торжество, бьет на площади ногами государя своего.
В маске, с дудкой и волынкой венценосный скоморох вьется огненной пылинкой и в могиле не издох. Самопальный император, птица желтого пера, он в латинских латах прятал императора Петра.
Полегла в кровавой каше католическая спесь. — Вы империи не нашей не устраивайте здесь.
В долгих спорах-разговорах У Серпуховских ворот с пеплом смешивают порох, порох пеплом отдает.
Вслед антихристу, во славе возвращенному назад, на Серпуховской заставе пушка лает на закат.
А у тушинского ката ростовщицкое лицо, и Маринка, вновь брюхата, скачет кошкой сквозь кольцо.
И у шведского фиорда из летящего ядра светится котовья морда императора Петра.
Поэтика истории - беспощадная, жуткая и прекрасная одновременно! Словно “СЕВЕРОВОСТОК” Максимилиана Волошина.
Из “Майского триптиха”
Лет уже десять такси не беру, и с помятым ухом не пользуюсь я телефон-автоматом, в клуб не ходок и в “Макдональдсе” не был ни разу, мыло не впрок моему непромытому глазу.
Выйду на площадь, и густо ночная истома там разольется, где нет соловьиного дома, вместо которого стонет разбитой гитарой автостоянка, и небо звенит стеклотарой.
Лучше пошляться, сердечную мышцу ослабив, улицей темной, где свищет бездомный Алябьев.
Плохо поэту, но все-таки улица эта все еще видит ночами живого поэта.
НИЖНИЙ КИСЛОВСКИЙ ПЕРЕУЛОК
О, непостижимая загадка, Третий Рим периода упадка строится теперь как никогда, строится, как Сталину не снится, спи, учитель, — старая столица прочие съедает города.
А на Нижней Кбисловке-Кислбовке свет — в окне, а мышь — не в мышеловке, честно ест ворованный свой хлеб. А лицом к шестнадцатому веку царь идет в свою библиотеку, и поет дуэт — Борис и Глеб.
Жизнь испив в ее словарном блеске, ходит академик Соболевский несмотря на то, что вредно пить.
Выпив сто цистерн медов и ядов, ходит академик Виноградов к Щепкиной-Куперник, может быть.
Это Книппер-Чехова, ребята! А была старушка глуховата, но держала ухо-то востро — это к ней идет с добром и лаской статный лейб-гвардеец Станиславский в глубину столетий, как в метро.
А поэт Гудзенко где-то рядом старых ран не лечит медом-ядом, у него хорошая жена.
А упав с Харонова парома, вдоль стены по дому Моссельпрома тень летит — персидская княжна.
А её отловит растаковский небоскреб товарищ Маяковский, честно на работу выходя.
От его шагов мой дом трясется, трещина на доме остается, рухнет дом немного погодя.
Где бы ни играли в кошки-мышки с тенью герра Вольфа, то есть Мишки, жертвы Штази, думая о нем, — становясь все тоньше и незримей, я давно живу в четвертом Риме, то есть в измерении ином.
Становясь все тоньше и незримей, я давно живу в четвертом Риме — пятому вовеки не бывать.
Господи, на что мне уповать? Пусть освободит мое жилище свято место — станет только чище многомиллионная земля.
А потом на днище котлована шапку просвещенного Ивана мы отыщем, больше не пыля.
* * *
Да не хожу я никуда гулять, двустволкой вызывающего взгляда, своей особой солнце раскалять.
Мне ничего не надо. Мне стыдно, что заметили меня за грешным делом глазеть на птиц, подобно им звеня в лесу обледенелом.
Волк волку человек, а я при чем? Лес лесу не чета, а мне чета ли зверинец сей, что мне препоручен для поисков единственной детали?
Меня тут не читали, я пошел, пишите мне, не ждите — не отвечу.
Нашли кому, доверили глагол, забыли шкуру предложить овечью.
ххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххх
Марина Кудимова
Молодежные словари, жаргоны московской эстрадной тусовки, даже вошедшие в справочники, устаревают на удивление быстро.“Отморозки”, “получалово”, “бормотуха”, множество других словечек, едва появившись в ранних 90-х, тут же исчезли из речевого оборота подворотен.
Марина Кудимова рафинированным ухом поэта не просто слушала приларьковую и трамвайную речь. Вставляя “словечки” в стихи, в тексты, Марина Кудимова тем самым производила дифиницию, и определяла их дальнейшую языковую судьбу. Все эти затянувшиеся десятилетия строительства новых общественных отношений - развитие русского языка определялось и творчеством Марины Кудимовой: попадут ли новые словечки в толковые словари русской лексики, останутся ли навсегда в речевом обороте или исчезнут - зависело от ее интуиции, вкуса, интонационного выбора. Право же решать судьбу языка дается только самым значительным поэтам - пусть и тревожной нашей эпохи, но такая уж всем нам - и в первую очередь Марине Кудимовой - отпущена.
***
Накануне беды и разлуки
Так надсадно вопят поезда.
Одиночества русского звуки,
В гулком небе немая звезда.
Нет уже никаких средостений
Для души, поглотившей хулу.
Одиночества русского тени
Бдят навыстойку в каждом углу.
Только совесть натруженно дышит,
Только боль свое бремя несет.
Не стесняйся — никто нас не слышит,
А услышит — никто не спасет.
Присягни на воде и на хлебе, О Борисе и Глебе взгрустни.
Одиночества русского жребий,
Нам твои предуказаны дни.
Высшей пробы твоей, высшей меры
Нам не внове добротный закал.
И туда не пройдут БТРы , Где Христос напоследок взалкал.
* * *
Как писать? Через “о”? Через “а”? С мягким знаком? Без мягкого знака?
О шитье золотое, слова! В узелках и зигзагах изнанка...
Кровь из пальца подсасывай — знай,
Не давай опрометчивых справок,
— Через “о”, через “а”, через край...
Боже праведный, только б не навык!
ВСТРЕЧА
Пыхнем, что ли, попутанная сестра,
Бормоту раскушаем в три присеста
За мое замоленное вчера...
Богохульство подлинней фарисейства.
Посмотри, протопывает детсад —
Малолетство наше ведут на сворке.
Я случайно выбралась на фасад,
А тебе достались мои задворки.
Кабысдохи помнят меня в лицо,
А породные сопровождают лаем.
В безымянный палец вросло кольцо —
Сочный грим безвкусицы несмываем.
Эсперанто выдохлось, и алгол
Перед нашим сленгом — поэма скуки.
Уж на что не действует алкоголь —
Так на муки девственной потаскухи.
Чуть отпустит разве, поколотив
В дискотеке стадною трясовицей.
Благодарствуй, бдительный коллектив,
За твои ежовые рукавицы! За обком спасибо и за горком,
За мотивчик бодрый и позитивчик... Помнит ли игуменья с «поплавком»,
Как в плечо впивается первый лифчик?
Я читала, как отрекался Пётр —
И два раза петел не кукарекал...
А бывало этак, что медосмотр
Совпадал с отчаяньем первых регул?
Что же я одноглазо, как камбала,
Лицезрю в минувшем одни неврозы!
Ведь была и радость... Как не была:
Карантин, каникулы да морозы.
Отгуляй, сестренка, отматерись,
Оглянись на этот забытый ужас
Изглуба загубленных материнств,
Измертва ночлежных своих замужеств...
* * *
Нам не хватало на такси,
И мы в окно слетались к чаю.
Скучала ль ты? — меня спроси,
И я отвечу: и скучаю, —
Но вряд ли по тебе, мой друг,
Опившись зельем забытущим…
Я шлю благословенье ждущим
И чающим! Таких наук Не превзошла — не обессудь.
Но тою мутною зимою
С глициниевой бахромою
На скользкий путь, трамвайный путь,
На узкий заглубленный рельс,
На подколесник маслянистый
Легко вставала, сноровисто…
И разве я из умных эльз,
Чтобы толкать беду плечом
И наперед будить немилость?
Мне полной мерой обломилось,
И молодость тут ни при чем.
Скучаю только по руке — Еще с обводкою объятья,
Уже парящей налегке, На реактивном сквозняке,
На грани счастья и проклятья.
* * *
Меня не любит зеркало одно —
Лицо мое в нем жалко и грешно,
Крива фигура, коробом одежа.
А ведь в иное поглядишь стекло, —
Не ах, конечно, но в глазах светло
И не крива пословичная рожа.
Зачем опять я подхожу к нему, Пристрастному к уродству моему,
Раскрывшему обман благообразья? Зачем тьмократно кану в эту тьму
И глаз не отведу ни в коем разе?
Чтоб жидкой ртутью смоченный металл
Предательски врасплох меня застал
И мертвенно отобразил на глади.
Насильно мил не будешь — и не лезь, —
Вся правда о тебе таится здесь —
В нелюбящем, отсутствующем взгляде.
* * *
Рассыпься, виденье, исчезни!
И грех уж прощен, а меня,
Как после тяжелой болезни,
Все тянет соснуть среди дня.
И с приторным снадобьем рюмка
Мутна между праздных бумаг,
И в шелковой наволке “думка”
Тверда под щекой, как кулак.
За что же бессилием мает
И недоумением бровь,
Как бес, выгибает, ломает
Спаленная страстью любовь?
SMS
ёКрик птицы сотовой — Дрожит Бирнамский лес.
Рот терракотовый В формате sms.
Зимой голодною
Сменила наугад
Жизнь черноплодную
На sms-формат.
И там — с купюрами,
Но высвечены дни Миниатюрами —
Руке твоей сродни.
В одно нажатие,
В сто шестьдесят щелчков…
Гомеопатия Встречающих зрачков.
* * *
Были и мы молодыми да сирыми…
Нет финансирования, нет финансирования.
На гололедке столбцы перфокарт —
С крыши закапал копеечный март.
Снег потемнел от вечерней зари,
Словно проехали золотари.
Се — предвесенний распад и развал,
Кто бы его красотой ни назвал.
Леса трассирование, птицы грассирование —
Осенью мощное шло финансирование.
Брали грибы, расходились, аукали.
Золото падало в руки — профукали.
Впали как реки, как щеки вполсытости
В анабиоз — не очнуться, не выползти.
Зимних цидулок рванина — а как еще? —
Над головенкой Акакья Акакьевича.
Только освоишься в роли приемыха —
Смотришь, уже и не снег, а черемуха.
Вскинешься, будто от сна получасного…
Как оно так это все получается?
Дух ли рождается, блазень ли блазнится —
К носу прикиньте, почувствуйте разницу Божьего замысла, нашего домысла…
Кончилось время отхожего промысла!
* * *
В рай не войти за медный грош,
Но жить я буду
, Как будто ты вот-вот войдешь,
А это — чудо.
Я буду — плача и смеясь,
Без «вира — майна»,
Как будто старше становясь,
А это — тайна. Град переменится на весь,
Удвоит кратость. Но ты навек в юдоли есть,
А это — радость.
* * *
— Уходи, я тебя не держу! (Чем, коль руки дитенок ей вяжет?)
Зубы стиснет, внушительно скажет:
— Не гони — я и так ухожу.
— Да ведь я и в дому как в лесу,
Ведь меня и слепой изобидит! (Не выносит, терпеть ненавидит.)
— Я не Бог, я тебя не спасу.
— И застрявшую в молнии ткань
Рвет на куртке угрюмо и туго...
Если б солнышком брезжила рань!
Если б так не любили друг друга...