Актриса Ингеборга Дапкунайте:

– Ингеборга, как вы себя чувствовали в стилистике «черной клоунады» Максима Диденко, не было внутреннего сопротивления?

– Я шла в неизвестность, не знала, что из себя представляет эта клоунада и как в ней буду существовать я. Но мы все плыли в одной лодке, сочиняли спектакль вместе: первую неделю просто выходили на сцену и, как студенты, импровизировали часа по два. Из этого Максим делал вывод, кто что может, кто куда движется. Конечно, у него была общая канва, общее видение, но деталями мы наполняли ее сами, все вместе. Сложилась отличная команда: Женя Ткачук, Саша Якин, Роман Шаляпин, Паша Чинарев, Артем Тульчинский... Прекрасные партнеры. Меня прозвали Князем.

– На Князя в спектакле вы совсем не похожи, скорее на персонажа Чаплина...

– Черные штаны, пиджак и котелок я надела в первый день репетиций, чтобы быть похожей на мужчину. Они так и остались моим сценическим костюмом. Новый, специально сшитый пиджак нам не подошел. А этот выглядит помятым и потрепанным после нескольких месяцев репетиций, но Мышкин приезжает в Россию небогатым человеком. А вот черные ботинки оказались слишком «громкими», пришлось сменить их на кроссовки, получился такой человек-палочка на мягких подошвах. От этой «палочки» я и отталкивалась.

– А что вообще смешного в Достоевском? Откуда в «Идиоте» клоунада?

– Он ироничный. Когда во время репетиций перечитывали Достоевского, обнаружили, что, например, Лебедев – смешной персонаж, автор над ним подтрунивает. И семейство Епанчиных он описывает с иронией.

– В Театре наций вы также играете в спектакле «Жанна» по пьесе Ярославы Пулинович, решенном в совсем другой, более традиционной манере. Там вам было легче?

– Я поклонница таланта Ярославы Пулинович. Интересно, как молодая девушка понимает очень взрослые вещи. У нее свежий взгляд и на 1990-е, и на конфликт поколений. Ярослава написала пьесу, которая начинается как мелодрама, а заканчивается как драма... Я люблю новые пьесы. Было бы здорово, если бы у нас существовали не только «Практика» и «Театр.doc», но и большой театр, как, например, Royal Court в Лондоне, который занимался бы только современной драматургией.

– Какой тип театра лично вам ближе?

– Если мне дадут выбор, куда пойти вечером, выберу, например, спектакль хореографа Акрама Хана. Люблю спектакли современного танца, получаю от них огромное удовольствие.

– Занимаюсь спортом, но первый месяц репетиций все болело. В спектакле партитура движений выстроена четко. Иногда мы целый день репетировали одну сцену, нагружали определенную группу мышц, на следующий день – другую. И вроде ты тренированный человек, спортивный – ан, нет, все равно все болит. Максим Диденко проводил тренинги по полтора часа, разогрев перед репетициями. И все, что мы делаем на сцене, Максим может показать лучше нас.

– Как вы относитесь к нынешним дискуссиям о границах интерпретации классики? Если они существуют, вы с Максимом Диденко явно оставили их далеко позади…

– Места под солнцем хватит всем. Кто-то хочет восстанавливать классику, как антикварную мебель, – пожалуйста, на это тоже найдутся зрители. Но в понятии художественном не имеет значения – авангардный это спектакль или классический. Есть только один критерий: талантливо или нет. Сто лет назад никто из нас не жил, и никакой специалист по Гоголю или Достоевскому не знает, что бы они думали сегодня. Может, они пришли бы и сказали: «О, вот именно это я и имел в виду»! Или посмотрели бы какую-нибудь классическую постановку и возмутились: «А почему так старомодно? Я вообще-то был передовым писателем в свое время».

В Европе люди говорят «мне нравится» или «мне не нравится», «я понимаю» или «не понимаю». Бывают скандалы, общественность или пресса возмущаются, но, по сути, единственное ограничение – это авторские права и закон. С текстом Теннесси Уильямса вы не можете обращаться, как хотите, потому что живы исполнители его воли, они обладают правами на произведения и могут диктовать условия. Но как только исполнится 70 лет со дня смерти автора и его наследие станет народным, публичным достоянием, что называется Public Domain, то всё – ставьте, как хотите.

– В Москве вас приглашали в другие театры?

– Я люблю Театр наций. Женя Миронов создал прекрасную команду. И он, и Роман Должанский (заместитель художественного руководителя. – «НИ») сделали все, чтобы театр стал мировым: Херманис, Остермайер, Лепаж, Уилсон. При этом все работают по взаимному согласию, собираются на конкретный проект... Я шесть лет работала в репертуарном театре. Там свои преимущества, но это – не мое.

– Вы говорите про Молодежный театр Вильнюса, которым тогда руководил Эймунтас Някрошюс?

– В Литве в то время был крутой театр, я училась у Вайткуса, который ставил очень сильные смелые спектакли. Мне очень повезло, что я у него училась и работала. Наши дипломные спектакли вошли в репертуар Каунасского драматического театра. Потом я перешла к Някрошюсу. В 1989 году он ставил «Лира», где я играла Корделию. Спектакль не вышел, но репетиции помню до сих пор. Выпустили «Нос» и даже привозили его в Москву, играли здесь в Театре Пушкина. Попасть в театр Някрошюса тогда было мечтой. Это был его золотой век – «Пиросмани», «Квадрат», «Дядя Ваня», «И дольше века длится день». Я смотрела эти спектакли по несколько раз.

– Почему же вы от него ушли?

– Я не ушла. Я уехала играть спектакль с Джоном Малковичем. Это был 1991 год, Литва отделялась от Советского Союза, становилась независимой. На дворе стояла неописуемая эпоха перемен. Но тогда люди еще не ездили за границу. Если кто-то ездил, то это было «вау», суперсобытие! Не говоря уже о том, чтобы работать за границей. Таких актеров совсем не было. И тут меня абсолютно случайно позвали на пробы в Лондон. Я получила разрешение на выезд и уехала на два дня, конечно, не надеясь ни на какую роль. Просто радовалась, что увижу Лондон. Кто такой Малкович, я себе слабо представляла, хотя он был звездой. Но когда мы стали читать на пробах, он подавал реплики так, что даже с моим не очень хорошим английским ответить плохо было просто невозможно. И когда я доехала до Вильнюса ночным поездом из Москвы и пришла играть дневной спектакль, в перерыве вдруг позвонили дежурному театра (мобильных тогда не было) и сообщили, что меня утвердили.

Мы сели с Някрошюсом и стали решать, что нам делать. А я тогда репетировала Кармен. И тут он сказал фразу, которую я навсегда запомнила: «Ладно, езжай. Вдруг твоя жизнь изменится. Не хочу, чтобы это осталось на моей совести». Если бы он не отпустил меня тогда по-доброму, не пожелал бы счастливого пути, было бы очень трудно.

Потом мы играли три месяца в Америке, четыре месяца в Лондоне. А когда вернулась, Валерий Тодоровский позвал сниматься в «Подмосковных вечерах», сразу потом следующая картина, и так пошло-поехало...

– Скучали по театру?

– Нет. Я люблю кино, съемочную площадку. Если хорошая интересная роль, то неважно, театр это или кино. Но я люблю делать что-то одно: или репетировать в театре, или сниматься. Заниматься этим параллельно у меня не получается. В театре тоже люблю играть много спектаклей подряд, хоть три месяца. Так лучше концентрируюсь, вхожу в образ мышления. Спектакль дышит, развивается каждый день, и ты совершенствуешься вместе с ним. Это кропотливая работа и удовольствие. А после перерыва мне обязательно нужен день, чтобы вспомнить рисунок, вернуться в ту матрицу.

– Вы все время в переездах, между странами и городами. Где вам лучше всего?

– Все города разные, и я их люблю по разным причинам. Вильнюс – мой самый родной город, там я родилась и знаю его наизусть. В Москве и Лондоне у меня много друзей, работы. А самый привлекательный – Париж. Помню, как в 1984 году я получила роль в фильме, который три недели снимался в Париже. Там все актеры сразу согласились сниматься, не глядя даже на сценарий, потому что в советское время это было огромной роскошью. Моего отца играл Иннокентий Смоктуновский, и у мамы до сих пор стоит фотография, где мы с ним идем по Шанз-Элизе. Никогда не забуду первое впечатление. Казалось, что все вокруг вкусно пахнет: все женщины, все мужчины, все улицы. И конечно, невероятно красиво. Потом с Парижем было много связано в моей жизни. И это всегда был праздник.

– А в Москве вам комфортно?

– Я обожаю Москву с ее нервами, суетой, непредсказуемостью и... возможностями.