Есть устойчивое и вполне обоснованное мнение, что любой художник к концу карьеры теряет остроту чувств и силу идей; так что некто «поздний» по определению хуже, чем он же «ранний» и уж тем более «на пике». Исключения крайне редки, относятся к безусловным гениям – например, поздний Тициан или Рембрандт, – они лишь подтверждают правило. Поэтому, заявляя «позднего Машкова», в фонде In Artibus, несомненно, учитывали этот критический стереотип. Плюс к тому поздний Машков – это Машков советский. После революционных, авангардных выставок «Бубнового валета», после сезанизма и фовизма он начинает представительствовать на экспозициях как художник исконный, глубоко московский и народный. Полупропагандистские натюрморты 1924 года «Снедь московская. Хлебы» и «Снедь московская. Мясо, дичь» (первый из Третьяковки теперь переехал на выставку) могут служить своеобразным рубежом – к сталинскому живописанию.
И действительно, как только входишь в зал и видишь пятерку натюрмортов конца 1930-х – начала 1940-х со спелыми арбузами, дынями, виноградом, грушами, гранатами, само собой, яблоками, а еще тыквами, сливами, ананасами, лимонами, редисом, то поневоле представляешь себя в богатой высотке на Котельнической набережной или на сельхозсмотре на ВДНХ (есть подозрение, что это и писалось для украшения павильонов). Дальше – больше. Из Волгограда (где имеется музей имени Машкова) доставили уникальные холсты, созданные на хуторе Михайловский в 1930-м. Вместе с «Девушкой с подсолнухами» из собрания Инны Баженовой они составили триптих, воспевающий радость и изобилие сельской жизни (две другие дамы, соответственно – с тыквами и с капустой). Вот так авангардистский натюрморт, который в 1910-е годы взрывал академическую живопись и вызывал ярость ретроградов, превратился в обслуживание плакатных типажей. Наконец, еще одна серия – эскизы панно для гостиницы «Москва» 1937 года – окончательно переводит Машкова в ранг просветленных дизайнеров имперских интерьеров.
Здесь впору развести руками и горько признать: с кем не бывает – всякий художник хочет есть хлеб с маслом, предварительно это хлеб и масло изобразив. По всем прошел сталинский соцреалистический каток. Не такие люди уходили в несознанку. Правда, чуть глубже вникнув в тематику «Позднего Машкова», почитав комментарии кураторов и самого мастера, начинаешь чувствовать нюансы и за жирным маслом видеть более тонкие материи. Вот, например, в 1936 году Илья Машков описывает свой портрет партизан (отец и два сына): «Я решил украсить их цветочками, решил поставить их на ковер, чтобы они, знатные и почетные люди, – чтобы они на розах стояли».
Ну чем не Хармс вместе с Ильфом-Петровым? И вообще машковский пейзаж и натюрморт 1930–1940-х – своего рода внутренняя эмиграция: сначала он предпринял попытку реального бегства на природу (его проект переустройства хутора Михайловский), а затем уже виртуального. Когда возвращается к натюрморту «Клубника и белый кувшин» (последнему в карьере, написанному в 1943 году), уже реально видишь в нем – вместе с устроителями выставки – отзвуки прошлого и будущего: от Шардена XVIII века до нон-конформистов середины ХХ века, отказавшихся от многофигурных историй в пользу чистой материи. Это как «Метаморфозы» Рихарда Штрауса (последнее музыкальное сочинение 1949 года, собравшее цитаты из ранних опер) – горькое воспоминание о прошлом и тревожное ожидание будущего. По гамбургскому счету – не бог весть какие достижения, но по человеческому – достойный финал.