Актер Вениамин Смехов

– Ваша последняя премьера – спектакль «Флейта-позвоночник» – стала частью нового проекта Театра на Таганке под названием «Репетиции». Хотя история ее происхождения отличается от остальных спектаклей проекта...

– В минувшем году в Италии издали книгу «Клоп» с иллюстрациями Франко Стоино, который, не зная ни одного слова по-русски, пользовался русским шрифтом как орнаментом, как Илья Зданевич: можно просто прочитать, а можно полюбоваться. Жена моя Галя заразила меня идеей новой композиции, чтобы по случаю презентации издания сделать в Риме вечер, посвященный Маяковскому. Наш любимец Владислав Фролов – фоменковский художник по свету и дизайнер, который работал с нами над спектаклем по стихам Евгения Евтушенко «Нет лет», Маша Данилова – художник по костюмам, и Галя Аксенова, ставшая «режиссером поневоле», создали вместе со мной этот «эксклюзив» на тот момент – «Флейту-позвоночник». А потом Ирина Апексимова и Лена Груева, которые отвечают за Лабораторию «Репетиции», сделали наш спектакль частью эксперимента, который рифмуется с эпохой начала существования «Таганки», когда Юрий Любимов приглашал молодых режиссеров, чтобы поддержать и разнообразить репертуар.

– Вы прошли путь от Маяковского-циника (так значилось в программке спектакля «Послушайте!») до Маяковского-меланхолика во «Флейте»...

– Мне понравилось, как после «Флейты» премудрый, талантливый, близкий мне по Театру на Таганке актер и режиссер Александр Михайлович Вилькин сказал, что «Флейта-позвоночник» как будто реабилитирует замечательный жанр литературного салона, существовавший в Серебряном веке и позже, и что он впервые увидел Маяковского-интеллигента. Труд поэта излечивал его от ран любви, а раны любви были ему необходимы, как топливо творца, а также чтобы получить «бюллетень по политическому ведомству». Чудесная, особая и весьма интимная история, которую храбро перевирают или пересочиняют люди, выдумывая своего Маяковского и свою «нехорошую кокотку» Лилю Брик, агента ОГПУ. Пабло Неруда называл ее музой русского авангарда; Хлебников, Пастернак, Кирсанов, Шкловский, Родченко – все были лица круга ЛЕФа и Лили Юрьевны Брик. Эльза Триоле пишет, что Лиля навсегда полюбила ПОЭТА Маяковского, а Маяковский навсегда полюбил Лилю. А почему люди расходятся или почему, расходясь, остаются друзьями – пусть сплетники ищут ответы на своем приземистом уровне, а не в небесах поэзии.

– Иногда рифмованные строчки двигают действие, придают ему ритм, но чаще поэзия – это совсем другой тон, другой ритм. Однако во «Флейте» нет никакой натяжки восприятия.

– Это, конечно, школа «Таганки», где мне посчастливилось быть подвигнутым Юрием Любимовым к соавторству. Это начиналось в «Антимирах», где мы сами изготавливали драмопоэтические номера, а потом Любимов и Фоменко все соединяли. И Петр Наумович – «очередной режиссер» – создал маленький шедевр со мной и Зинаидой Славиной по «Парижу без рифм» Андрея Вознесенского. Мы научились делать театр из поэзии. В первых спектаклях – «Антимиры», «Павшие и живые», «Послушайте!» – Любимов работал в паре с Фоменко. Потом Фоменко ушел и, когда через много лет я спрашивал у него: «Ты пойдешь на новую премьеру «Таганки»?» – отвечал: «Не могу. Я не хочу, чтобы заглушалось то, что было...»

– Вы ведь начали играть в спектаклях Фоменко еще до того, как познакомились с Юрием Любимовым?

– Спектакль Фоменко «Микрорайон» был единственным, который сохранил Юрий Петрович, придя на «Таганку» и убрав весь предыдущий репертуар. Главные роли играли Леша Эйбоженко, Юрий Смирнов и Таня Лукьянова. И я сыграл там роль Агитатора, который бодро поет: «Вот уж окна зажглись, я шагаю с работы устало...» – и зал хохочет, потому что эта работа – явно непыльная. Вот так я сыграл в спектакле Фоменко. А до этого мы с Лешей Эйбоженко репетировали двух Колумбов в пьесе «Даешь Америку!». Я описал это в книжке – как Фоменко выскакивал барсом на сцену, уморительно показывал, ты это закреплял, он хохотал счастливый: «Правильно!» Но завтра приходил и говорил: «Я подумал, я понял, я был не прав», – и все менял. И так всю жизнь. Если спросить у Петра Наумовича, какие спектакли ты сделал, он, скорее всего, мог бы ответить: ни одного не было – одни репетиции. Это была колоссальная школа. И тот режиссер, который во мне спал, очнулся – зараженный смаком этой профессии. Но партийная организация Театра драмы и комедии сообщила на своем заседании, что молодым режиссером Фоменко совершается разрушение советского искусства – вместе с людьми, которые репетируют этих «Колумбов». Это было до Любимова, а при Любимове закрыли «Корову» – замечательную сатирическую пьесу Назыма Хикмета, где мы с Инной Ульяновой, под «Маленькую ночную серенаду», по воле Петра Фоменко, «кувыркались в блаженном идиотизме» (спросите у Кирилла Пирогова, Гали Тюниной, у любого любимца-фоменковца, что это за метод).

– То есть у Фоменко вы ничего не сыграли из того, что репетировали?

– Примерно восемь раз приступал к работе со мной Петр Наумович за 50 лет нашего знакомства и дружбы. И все восемь раз ничем не увенчались. Зато увенчался успехом обратный случай – когда в моем телевизионном спектакле «Джентльмены из Конгресса» он сыграл главную роль! Он обладал магическим обаянием гениального художника. То, что он считал всеобщим, на самом деле было исключением из правил. Потому что только он мог так интонировать, и авторизовывать, и, фантазируя, так фонтанировать... Поповски, Каменькович, Карбаускас и все, кто учились у Фоменко, в той или иной мере пропитаны страстью к распознаванию подтекста в музыке текста. Пушкин – надфоменковский нимб.

СПРАВКА «НИ»