Юлия Пересильд попала в «Кроличью нору»

Эта психологическая драма, поставленная в Нью-Йорке с участием Синтии Никсон (Миранды из сериала «Секс в большом городе»), тут же получила Пулитцеровскую премию, а спустя несколько лет была экранизирована уже с Николь Кидман в главной роли.

Но спектакль Сергея Голомазова в Театре на Малой Бронной получился жестче и острее, чем слезливая и сентиментальная голливудская мелодрама. Его проблематика сместилась с давших трещину супружеских отношений к экзистенциальному противостоянию человека и рока, человека и страшной трагедии, которую невозможно ничем оправдать, объяснить, хотя бы обвинить в ней кого-то: никто не виноват – просто несчастный случай, роковое стечение обстоятельств. Так что потерявшая сына Бекки тут становится чуть ли не античной героиней вроде еврипидовской Электры, которую Юлия Пересильд играет в Театре наций в постановке Тимофея Кулябина. Тот, кстати, тоже заменил древних богов на небесах современными научными теориями о появлении мира и законах его существования.

Но вернемся к «Кроличьей норе». Еще одна важная тема, которую поднимает Сергей Голомазов, – это конфликт человека и общества, которое диктует ему свои правила в радости и в беде, указывая, как правильно и как долго нужно оплакивать умерших. Собственно, против этих навязанных нормативов и бунтует главная героиня, отстаивая свое личное право на горе как на то последнее, что осталось у нее от сына.

Количество действующих лиц в спектакле сведено к минимуму: муж, жена, ее взбалмошная мать и беременная сестра. Все остальные эпизодические персонажи вынесены за скобки, о них лишь иногда упоминают. И дело тут, конечно, не в понятной экономии, а в концентрации силовых полей, которые возникают между людьми в этом четырехугольнике в замкнутом пространстве сцены. Казалось бы, самые близкие в беде должны поддерживать друг друга, но они становятся взаимными палачами, изводят и мучат себя и других, причем, исходя из самых лучших побуждений. Так что на ум приходит расхожий афоризм Сартра: «Ад – это другие». К тому же действие тут заперто в одной комнате – стерильно белой и перечеркнутой наискось красной полосой, такой же, как полоски скотча, которыми героиня аккуратно и методично перевязывает коробки с детскими вещами. Сценография Николая Симонова лаконична, но символична – точно так же перечеркнута и готова к отправке в утиль судьба главных героев.

Каждый из них пытается справиться с навалившимся грузом по-своему: он играет до изнеможения в сквош и ходит в группу психологической поддержки, она старается избавиться от любых напоминаний о ребенке, но безрезультатно – маленький сын все равно целыми днями стоит у нее перед глазами. Если в кино страдания поделены между супругами примерно поровну, то в спектакле однозначно солирует Бекки – героиня Юлии Пересильд. Эта женщина за гранью нервного срыва настолько заряжена, переполнена горем, что общаться с ней – все равно что иметь дело с бомбой замедленного действия: того и гляди рванет.

Она скользит по сцене мягко и плавно, говорит певучим голосом, постоянно что-то печет и готовит – само воплощение домашнего тепла и уюта и полная противоположность своей оторве-сестре, остроумно и эксцентрично сыгранной Настасьей Самбурской, звездой сериала «Универ». Но эта фальшиво-гармоничная маска не может скрыть обуревающих ее приступов гнева, боли и отчаяния. Попытки держать себя в руках и делать вид, что все хорошо, еще больше загоняют Бекки в тупик. Она не хочет искать утешения в Боге, как настойчиво советует мать. Но внезапно, как утопающий за соломинку, хватается за теорию о параллельных мирах, о которой ей рассказывает соседский парень – невольный виновник гибели сына. Надо видеть, с какой горячей истовостью, будто молитву, героиня Пересильд выводит на стекле невероятно длинные формулы, словно они могут доказать, что в каких-то других, более счастливых вселенных ее мальчик жив и здоров.

Конечно, кроличья нора, сквозь которую можно попасть, как в сказке Кэрролла, в другую реальность – не более чем очередная иллюзия. Но одновременно это метафора того качественного внутреннего перехода, который героиня переживает в своей душе. Что ей помогает: способность простить того, кто сломал ее судьбу, или признание матери, тоже когда-то потерявшей сына, что эта боль никогда не кончится? Вера Бабичева в последней сцене читает свой монолог так сильно и пронзительно, что мы понимаем: годы не имеют значения, и расхожее выражение «время лечит» здесь вряд ли применимо. И все, что остается, – принять свою беду и жить с ней. В конце концов, это и есть высшее проявление стоицизма.