Появившийся в 1919 году «Рассказ об Аке и человечестве» Ефима Зозули был быстро и прочно забыт. Слишком несвоевременной оказалась в стране победившей революции мрачноватая антиутопия (предвосхитившая Замятина) с нафантазированной Коллегией Высшей решимости, которая целенаправленно прорежает население города, уничтожая всех «негодных» граждан день за днем, пока начальник «тройки» Ак не велит остановить террор.
Дмитрий Егоров нашел емкий сценический образ размаха работы карательной машины – от уничтоженных остается только обувь. Ее таскают тюками и чемоданами – мужские ботинки, галоши, кроссовки (сношенные и модельные, щеголеватые и деловые) и женские туфельки – на каблуках и без, ботики, лодочки. Наконец, из выросшей на полу груды инициатор чистки и ее демиург Ак вытягивает крохотные детские сандалии...
Решив прекратить террор и разрешить людям плодиться, размножаться и радоваться, Ак велит переименовать Коллегию высшей решимости в Коллегию высшей деликатности. Кротко терпевшие времена уничтожения граждане бурно радуются наступившему благоденствию. Но проходит несколько лет, и утомленные гламурным изобилием граждане начинают громко ворчать о том, что не всех доистребили. И пора бы немного почистить ряды.
Зал ежится от этого прямого совпадения авторской фантазии и нашей истории. А когда на экране начитают бежать анкеты реальных зрителей (анкеты просят заполнить и сдать до начала спектакля), то и вовсе нависает ступор. Ходит ли наша история по кругу или движется по спирали – ее жертвам от того не легче.
«Дядя Ваня» Михаила Бычкова – спектакль-событие. Из тех, что оправдывает само существование театра. Спектакль, где ощущаешь холодок прорыва в экзистенцию.
– «Дядя Ваня – это я!» – вздыхали зрители премьеры МХТ… Шли годы и десятилетия. И чеховские герои, казалось, уходят от нас все дальше и дальше. И мы смотрим на ушедших с другого берега, скорбя, любуясь, тоскуя. И вот в Камерном театре почувствовали свое родство кровное с чудаками Чехова, затертыми в провинциальную глушь средней полосы России.
Войницевка на сцене Камерного театра – типичная, средней руки, дача 60–70-х годов ХХ века. Плохо оструганный стол заставлен банками с вареньем, соленьями – хрусткая капустка, соленые огурцы. Деревянные стеллажи по периметру с залежами пуховых подушек. Радио-тумба, из которого льются советские песни и мелодии зарубежной эстрады. Деревенский душ с железным баком наверху, чтобы нагревалась вода. Когда красавица Елена (Людмила Гуськова) заходит ополоснуться, все мужики как по команде поворачивают головы.
Елена причесана как Светлана Светличная в «Бриллиантовой руке» и не снимает шубы, наброшенной то на купальник, то на ночную рубашку. Гламурная Венера в мехах – предмет вожделения вечно полупьяных российских интеллигентов.
«Талантливый человек в России не может быть чистеньким» (а неталантливый – тем более). Водка и во времена Чехова, и в эпоху «совка» – единственная роскошь, единственное лекарство, единственная отдушина.
Нянька в казенном синем халате (Татьяна Чернявская) держит ее в холодильнике и наливает всем страждущим. То Вафля–Андрей Мирошников – фактурный, в камуфляже, контуженный в каком-то непонятном конфликте – опрокинет залпом стакан. То небритый красавец Астров–Андрей Новиков в просторном свитере (явно связанном благодарной пациенткой) очередной раз позволит себе раздавить мерзавчик. То хлебнет беленькой вместо чая импозантный чиновный профессор Серебряков–Юрий Овчинников. То жадно присосется к стакану похмельный дядя Ваня–Камиль Тукаев.
Сыгравший мрачного отечественно мыслителя Ака в «Аке и человечестве» Камиль Тукаев создает в Иване Войницком другой полюс национального характера. Застенчивый самоед, его Ваня все время иронизирует над собой и над миром. Любуясь Еленой, шутливо трется о ее мех и ненавидит себя, что никому не может помочь. Ни этой женщине, ни галке Маман–Татьяне Сезоненко с ее красным беретом и охапкой пожелтевших страниц из «Правды», ни Сонечке–Татьяне Бабенковой – подростку-недокормышу («мы, папа, сами недоедали – все отсылали тебе»!)…
Кажется, впервые чеховских героев играют с таким чувством жалости, которая пуще любви. Актеры Камерного театра играют прекрасно – слаженно, точно, с ясным знанием быта и острым пониманием надбытовой тоски, которая ломает и корежит их героев.
Войницевка в спектакле Михаила Бычкова стоит на пространстве спиленных пеньков (прахом пошли труды Астрова по сохранению леса). Фанерные олени заглядывают в окна пустыми вырезанными глазницами…
И ты думаешь, что за два вечера в Воронежском Камерном театре ты узнаешь о своей стране, самом себе, о дне сегодняшнем что-то более важное, чем из любых новостных лент, социологических опросов, спичей политиков и придыханий культурологов… И остается в ушах ангельский голосок Сони–Татьяны Бабенковой: «Заповедный напев, заповедная даль. Свет хрустальной зари, свет, над миром встающий».