– Петр, у вас раньше была своя группа «Музыкальный коллектив Петра Налича». Почему вы не дали ей лаконичного запоминающегося названия?
– До появления песни «Гитар» у меня был маленький сайт, на котором было примерно 20 записей, которые я сделал дома сам. В 1999 году мощность компьютеров не позволяла осуществлять многодорожечную запись, а уже в 2001-м можно было записывать на восемь дорожек одновременно. Об этом огромном техническом прорыве почему-то не вспоминают. А это – похлеще Интернета. Огромное число людей стали делать вполне приемлемые и сложные (потому что – внакладку) записи в домашних условиях. Раньше такое можно было записать, только собрав музыкантов в студии, что стоило денег – то есть надо было иметь продюсера. «Гитар» сделала имя Петр Налич известным. Когда появился коллектив, и мы столкнулись с приятной перспективой концертной деятельности, стали перебирать варианты названий, но ни одно не цеплялось. И мы стали существовать под длинным и расплывчатым названием «Музыкальный коллектив Петра Налича».
– Почему группа перестала существовать?
– Потому что тот формат, который я люблю, – легкий, светлый, ироничный, который, я думаю, будет близок мне всю жизнь, – не всегда сочетается с другими музыкальными жанрами. Подвижная музыка вбирает в себя множество состояний, которые сочетать друг с другом невозможно. Существует стереотип соответствия состава инструментов тому или иному музыкальному жанру, и внутри коллектива начались споры, что мы за группа – рок или фолк? Это привело к тому, что теперь каждый занимается тем, что ему интересно.
– Не хотите обзавестись новым постоянным коллективом?
– Каждый конкретный раз собираются конкретные люди, есть ноты, есть задача, есть гонорар – вот вам и группа.
– Вы мало концертируете...
– Да как-то так сложилось – счастливо для меня.
– Наверное, с финансовой точки зрения в этом мало хорошего...
– Смотря какие аппетиты иметь. Мы играем два-три концерта в месяц, и мне хватает на то, чтобы кормить семью, жить безбедно и на заработанные деньги осуществлять свою профессиональную деятельность – проводить репетиции к концертам, записывать альбомы... Недавно я начал новое направление, которое прозвучало на концерте в Театре Эстрады – мои фантазии на средневековые темы. На каждом концерте мы придумываем себе разное название, но последний раз назывались так: «Петр Налич, ансамбль солистов молодежного симфонического оркестра, хор и барабанная установка». Именно для того, чтобы никто не был в состоянии запомнить. Чтобы максимально рассеять смысл. Потому что у меня сейчас нет ощущения, что нужно как-то определенно называться. Очень неудобно, правда, писать такое название на афише. Но пусть оно еще как-то «поформулируется».
– Ваш «разноцветный» репертуар наводит на мысль, что подбираете вы его буквально отовсюду, как обычный человек: услышал хорошую песню – и «присвоил». Певцы обычно ищут композиторов, которые написали бы для них песни, а вам этого не надо, для вас все песни уже написаны.
– Не то чтобы я был против того ложно-простонародного впечатления, которое произвожу, но я в прошлом году закончил Гнесинскую академию, поэтому немножко разучиваю песни по нотам... Что касается музыки, то это такое огромное количество разнообразного материала! Который пересекается и не пересекается, рассеивается от авторов в среднее звучащее поле, становится народным. То есть солист, то нет солиста, есть ли там автор или это усреднено народом. Я уже не говорю про жанры. В этом всю жизнь можно вариться, вертеться, находить какие-то мотивчики. Иногда – по настроению. А может быть – и на заказ. Заказ формализует.
– А что с амбициями?
– Непомерные!
– Вот съездили вы на «Евровидение»...
– Это, конечно, была мегареклама...
– А после этого – тишина. Не стало «Евровидение» трамплином.
– Взрыв интереса к моей персоне естественным образом схлынул – и ладно. Амбиции непомерные лежат не в области «лишь бы денег заработать», не «лишь бы собрать стадион абы с каким материалом», а в том, чтобы быть все время в движении, открывать новые линии горизонта, совершенствовать исполнительскую технику и вокал. А в сочинительстве – контент и аранжировка. Если это будет, то будут и деньги, и слава в необходимых количествах.
– Какое из направлений вашего репертуара пользуется большим интересом у публики?
– У публики есть инерция. Если ты полностью соответствуешь ожиданиям публики, им начинает надоедать. Если ты не соответствуешь интересам публики, они начинают раздражаться. То есть требуется постоянное движение – надо держать публику в легком недоумении, сочетать радость узнавания с терпкостью непонятного. Когда строишь программу, и три сложные вещи идут одна за другой, понимаешь, что сейчас нужно что-то полегче. Гармонически мне нравятся как простые, так и очень сложные вещи. Одинаково. Но при этом понимаю, что простое вместе с тобой полюбят еще десять человек, а сложное полюбят два.
– У вас несколько экзотическое происхождение – вы на четверть босниец. Вы исполняете боснийскую музыку?
– Почему-то то, что я на четверть украинец, никого не интересует. Услышав мою фамилию, постоянно кто-то говорит: «Вы, наверное, специалист по балканской музыке». Не больше, чем по мексиканской. Все, что я знаю про балканскую музыку, это – Брегович. Украинская культура повлияла на меня гораздо больше – я знаю немало украинских песен. Но я ни разу не был в Боснии! Хотя в какой-то момент мы нашли там родственников и какое-то время переписывались. Знакомые, которые там побывали, говорят, что там классно. Но чем боснийская музыка отличается от черногорской, к примеру, не знаю.
– Вы впервые в этом сезоне начали работать в театре. С какими проблемами столкнулись в РАМТе?
– Был, конечно, поиск – какие-то музыкальные темы сразу утверждались, какие-то?– не сразу. В ходе поиска возникал страх – а вдруг не получится? Меня, как архитектора по первому образованию, в спектакле прежде всего интересовала сценография. Как только я увидел макет, понял, что даже если все остальное не получится, по той части, в которой я разбираюсь, это – круто. Когда еще репетировали под фонограмму, у меня была возможность оценить происходящее из зрительного зала. И фрагменты, которые я видел, мне очень понравились – еще и потому что с нами работал Албертс Альбертс, чудесный хореограф. Легкость и условность пластических решений – я никогда такого не видел! Меня, словно ребенка, подкупало, как герои садятся в сани и имитируют колыханием рубашек встречный ветер. Или унты в роли собак...
– Насколько близка вам романтика Севера, которой было охвачено поколение 1960-х и 1970-х?
– В той же степени, что и романтика Юга, Востока и Запада. Потому что вся приключенческая литература – это походы куда-то далеко. «Остров сокровищ», «Копи царя Соломона», «Земля Санникова». Но сказать, что кто-то из моих ровесников мечтал быть полярником, не могу. Самое главное в этом материале – не то, что он о Севере, а слог, особый литературно-разговорный жанр – он проходит через многие произведения Луцыка и Саморядова, чьи тексты легли в основу спектакля «Северная одиссея», но о которых я до сего момента ничего не знал. Особый мир, в котором то стреляют друг в друга, то признаются друг другу в любви. Эпично, сказочно и волшебно. Сочетание мелочей быта, как бы приземляющих историю, – по пять рублей канистра, кто у кого патроны взял, кто во что рыбу заворачивал – с настоящей Одиссеей, прачеловеческой, доисторической. Сочетание конкретной привязки по времени – с вневременностью.
– Как Катерина Гранитова, пригласившая вас в «Одиссею», объяснила жанр, в котором вам предстояло работать?
– Она предложила не жанр, а прием: бэнд, который не принимает участия в действии, но и в оркестровой яме не сидит. Это сразу задало тональность истории. Не мюзикл, не оперетта, не рок-опера, а драматический спектакль, в котором много музыки. Музыка то интегрируется в действие, то стоит в стороне, то саундтреком идет, то выходит на первый план. Мне это показалось особенно интересным, потому что в обычной номерной системе концертов есть огромный минус, который меня в последнее время уже раздражает: после каждой песни положены аплодисменты! Ну невозможно! На западе зрители так не делают – копят энергию на последние овации, даже если каждая отдельная песня понравилась. Поэтому в спектакле такое сквозное развитие музыкальной истории, как в веристской опере, где нет ожидания арии, а один номер последовательно переходит в другой. И я от этого кайфую, хотя мы сидим на заднем плане, и музыка наша порой переходит буквально в шум, из которого потом снова рождается музыка и выходит на первый план, в качестве песни или танца. Сначала мы сидим на декорации, потом – внутри нее, но всегда – в отделенном от действия пространстве. Я очень благодарен музыкантам – им настолько интересна эта работа, что они с удовольствием участвуют в спектакле за небольшие деньги для исполнителей такого уровня. В театре ведь нужны музыканты-многостаночники. Чтобы можно было создать музыкальные настроения из максимально широкой палитры красок.
– Режиссер не предлагала вам стать одним из действующих лиц?
– Катя хотела изначально, чтобы я сыграл третьестепенную роль, но я не считаю себя драматическим актером. К тому же я бы чувствовал себя на сцене дрессированной собачкой или ребенком, читающим стишки на табуретке. И на меня все бы показывали пальцем, как на свадебного генерала.
– А вы можете себе представить ситуацию, что вы уйдете из спектакля?
– С самого начала мы договаривались о том, что теоретически спектакль может работать без меня, если так сложится, что я, примеру, уеду в Боснию (смеется). Там всего несколько вокальных номеров держатся на мне. Но пока мне нравится играть на сцене РАМТа – в этом есть движение!
| СПРАВКА «НИ»
|