– Иногда кажется, что мы все наподобие вашей Алисы очутились в каком-то Зазеркалье. Правда, улыбка Чеширского кота почти неразличима, а вот число охотников «отрубить голову» становится все больше. Материализуются кошмары, «девятый вал» взаимной ненависти поднялся во всех слоях общества, даже в таком небольшом театральном мирке…
– Собственно, я и решил ставить «Алису» именно по причине ее созвучности моменту. Мне хотелось сделать спектакль о человеке, который потерял себя, о распадающемся мире, где порваны всяческие связи, причинно-следственные с одной стороны и человеческие – с другой. Передать свое ощущение распадающейся действительности, агрессивной в своем распаде.
– Анатолий Смелянский в своем недавнем интервью говорил о наступившей эпохе удушения…
– Ощущение, что свободного воздуха становится меньше, у меня тоже есть. Происходят события, которые раньше были бы просто непредставимы. Люди с пещерными представлениями о театре, о культуре в целом начинают диктовать свои вкусы, ломать, крушить то, что не в силах понять. Это чудовищно. Наша задача – охранять «суверенные границы искусства». И не впасть при этом в истерику клаустрофобии от отсутствия воздуха. Любовь к отечеству – это, прежде всего, желание видеть свою страну просвещенной, свободной от предрассудков, тупости, зла и агрессии. В контексте истеричного массового желания ходить строем и петь хоровые песни во славу счастливого прошлого инакомыслие для меня – высочайшее проявление патриотизма.
– Тут мы совпадаем. Для художника, да и для критика невозможна ситуация «песни хором», существования в стае. Добавлю, что для критика сама мысль, что твою критическую эстетическую оценку могут использовать в идеологических целях, по сути, становится запретом на профессию. Ведь не может критик с утра до вечера только восхищаться, он же критик, а не рекламный баннер…
– Вы правы, конечно, что критик должен иметь свободу оценки. И я никогда на «ругательные» рецензии не обижался. Даже сколь угодно жесткие.
– Подтверждаю по опыту долгого знакомства.
– Да… Но это про свободу частной, пусть даже не всегда адекватной, эстетической оценки. Но если за свободой высказывания стоит идеология, политический интерес, то ни к чему хорошему это не приведет. Яростные призывы закрыть, запретить приведут к тому, что реальное современное искусство найдет себе зоны для проявления, как это всегда и бывало, в подвалах, квартирниках и прочих уютных уголках, где продолжит свое существование, возможно, в еще более радикальных формах. При этом станет в разы привлекательнее, популярнее и моднее, благодаря контексту запрета. Все это мы уже проходили. Заметьте, что никто из находящихся в мейнстриме «современного театра», критикуя, ни разу не призвал кого-то прикрыть или что-то у кого-то отобрать в театре традиционном.
– Положим, еще как предлагали! Весь репертуарный театр предлагали закрыть чохом, как мертвый и исчерпавший себя… Дураков-то хватает. Но где вообще искомый водораздел? Вот Кристиан Люпа – классик? Или новатор? Или Боб Уилсон? В 70?е они были новаторами, а сейчас? В свои условные 80? Любой новатор со временем либо обретает статус классика, либо графомана. Третьего, увы, не дано… Графоманов всегда больше, и это нормально.
– Любое творчество – это создание нового, а новое – всегда риск, всегда на шаг впереди, всегда вероятность быть непонятым. Придя в 1956 году в БДТ, Товстоногов разрушил старый театр и начал строить новый, авторский, подчиненный собственной творческой индивидуальности, вводя новые принципы взаимодействия с классическими текстами, новые на тот момент принципы интерпретации, ставшие сегодня образцами, классикой современного театра. В недавно вышедшей книге о Товстоногове ее автор, Елена Иосифовна Горфункель, неслучайно пишет, что «Товстоногов из всех режиссеров советской эпохи как никто – постмодернист». Вот такой парадокс! Многие свои знаменитые спектакли Георгий Александрович сделал по «модели» (термин Горфункель), переосмысляя и «реконструируя» то, что когда-то видел в театре, и, таким образом сохраняя это «старое для нового», вступая в спор, в диалог с творчеством предшественников – с Таировым, Мейерхольдом… Этот термин, «модель», по сути, – зерно постмодернистского театра 90-х и 2000-х. Товстоногов делал актуальный театр и отвечал на вызовы своего времени, умел слышать время, умел ему соответствовать, его предугадывать. А нам надо отвечать на вызовы дня сегодняшнего. И сегодняшний БДТ так или иначе эту линию Товстоногова сохраняет и развивает. Все ли на этом пути удается? Конечно, нет! Да и не может все удаваться. Театр – дело живое. И иногда поражения полезнее, чем победы.
– Собственно, хотелось бы понять ваши рецепты жизни в профессии: как вы сами живете и выживаете в предложенных обстоятельствах? Каковы ваши способы борьбы?
– А зачем с ними бороться? Какой смысл? На обстоятельства лучше опираться, использовать их энергию для движения вперед. Когда я только-только пришел в БДТ, на одном мероприятии один батюшка, давний друг театра, отвел меня в сторонку и сказал шепотом: «Вы, Андрей, приняли в руки эстафетную палочку, ее до вас несли великие люди, это большая ответственность!» «Да, да», – дежурно кивал я в ответ. «А знаете, что такое эстафета?» «Ну…» – вежливо замычал я. «Эстафета, – подсказал батюшка, – это когда взял в руки палочку – и беги со всех ног, не оглядываясь».
– Ответственность нового поста не давит?
– Давит, конечно.
– То, что мог себе позволить свободный художник Андрей Могучий, не может себе позволить худрук БДТ?
– Можно сказать и так. Я понимаю, что теперь мои слова, действия диктуются в десятки раз большим количеством факторов. Этих факторов такое количество, что на паузу нет ни права, ни времени. Я уже где-то говорил, кажется, что для меня сегодняшнее существование – это такое движение по крутому ледяному склону: остановился – и скатился вниз. Двигаться можно только вверх, цепляясь за скользкую поверхность.
– У Акутагавы есть рассказ о старых японских богах, которые умеют «объяпонить» любого нового бога…
– Ну, не знаю, как боги, но духи в БДТ точно существуют. Про «объяпонить» звучит смешно, но у нас здесь другие, скорее «гастрономические» традиции, больше связанные со «съедобностью»-«несъедобностью».
– Став худруком, вы освоили много смежных профессий – строительную, бухгалтерскую, юридическую… Дипломатию, в конце концов. Но ведь режиссер-постановщик Андрей Могучий тоже имеет свои права и свои проекты. Какие планы на новый год? Какие новые названия есть в вашем личном постановочном графике?
– Знаете, как все театральные люди я суеверен. Для меня выбор материала – ужасно мучительный процесс. И до самой последней секунды я все могу поменять. Так что пока нет стопроцентной уверенности, не хочу называть ни автора, ни название.
| СПРАВКА «НИ»
|