Поговорим о странностях убийства

Над сценой зависло на лебедке ведро с краской, на полу небрежно брошен малярный валик и носилки со строительным мусором. Юный студентик в черном пальто боязливо приподнимает брезент. Пустота. «А кровь-то смыли! Смыли кровь!» В руках у юноши – свеженькое издание «Преступления и наказания»: неужели не читали? К этому роману Достоевского Гинкас обращался не однажды. В афише театра стоит его «К.И.», где Оксана Мысина грандиозно играет Катерину Мармеладову, приглашающую почтеннейшую публику на поминки по погибшему мужу. В этом же самом флигеле, тогда арендованном театром, четверть века назад шло его знаменитое «Играем «Преступление» с косноязычным наголо бритым Раскольниковым, которого играл не говорящий по-русски финский актер Маркус Грот. Так что констатация «кровь-то смыли!» – пароль для посвященных.

В этот раз режиссера интересует не мальчишеское «идейное» убийство зафилософствовавшимся студентом старухи-процентщицы и ее сестры Лизаветы, но подполье одного из самых сложных убийц Достоевского – Свидригайлова.

Свидригайлов (Игорь Гордин) появляется в белом плаще, точно выйдя из белой стены комнаты как самый законный ее обитатель. Нависает над черным, свернувшимся в сонный клубок Родей Раскольниковым (Эльдаром Калимулиным) и начинает терзать его вопросом: верит ли он в существование призраков? Вопрос мотивирует тем, что уже трижды видел призрак покойницы-жены. «Это ж вы ее убили!» – не выдерживает Раскольников. Свидригайлов отмахивается: Какая разница – кто! Факт, что приходит!

В их кружащемся, мучительном, сновидческом диалоге возникнет призрак дворового человека Свидригайлова, также умершего не без вины хозяина. Возникнет 14-летняя самоубийца, наложившая на себя руки из-за разбитого любовью, оскорбленного сердца.

Разговор двух убийц то и дело будет прерываться явлением двух упокойниц – кряжистой старухи-процентщицы (Александр Тараньжин) и разбитной молодки Елизаветы (Анна Колобаева). В белое стерильное пространство с ними врываются ярмарочные краски и разудалая музыка шарманки. Дамы проносятся по сцене, успев подмигнуть зрителям и кокетливо продемонстрировать свои шляпки, декорированные воткнутым топором вместо перьев. И это шутовское гиньольное обличье смерти, кажется, мучает Свидригайлова куда больше любых уколов совести.

Не то страшно, что покойница приходит, а то, что приходит с пустяками.

Харизматичный Владимир Высоцкий визитной карточкой своего Свидригайлова сделал фразу: «Моя специальность – женщины». Для интеллигентно-стертого Свидригайлова–Гордина главным, похоже, стало недоуменно-ерническое: «Значит, у дверей подслушивать нельзя, а старушек чем попало лущить – можно?»

Низость жизни, где самое высокое и трагическое непременно имеет свою изнанку – шутовскую или низменную, – буквально не дает этому Свидригайлову покоя. Сопряженность самых высоких чувств – любви и нежности – с самым низменным сладострастием становится источником постоянного раздражения всех чувств. Не столько собеседника, сколько себя дразнит Свидригайлов, вспоминая 15-летнюю девочку-невесту, которую он запросто по вечерам сажает к себе на колени на жениховских правах.

Дуня (Илона Борисова) появляется перед Свидригайловым как воплощение его самых разнузданных фантазий. Неожиданно вульгарная, в невозможном мини, с прокуренным голосом и с макияжем и манерами уличной дешевки – она откровенно дразнит своего визави. Разговор идет о предметах страшных: Свидригайлов рассказывает о преступлении Раскольникова, Дуня – о его собственном убийстве жены. Но то, что происходит в эту минуту между ними, – мучительнее любых выяснений.

Мужчину и женщину отчаянно тянет друг к другу. И так же отчаянно отталкивает. Они кружат по комнате. Вот он подошел вплотную, вдохнул ее запах, поплыл… Она убегает в другой угол. Вот он присел на подоконник, она подсаживается рядом, прижимаясь всем телом…

Страсть у Достоевского всегда так нераздельно овладевает человеком, что утолить ее невозможно, а освободиться – немыслимо. Рогожин может избавиться от наваждения Настасьи Филипповны, только перерезав ей горло… Дуня направляет на Свидригайлова пистолет: я выстрелю! И на его лице впервые возникает улыбка. Не усмешка, не оскал, не сарказм висельника, но смущенная и нежная улыбка. Неужели сейчас все разрешится?

Вот это мгновение перед смертью Гинкасу, похоже, в театре интересней всего. Смерть как преступление. Смерть как наказание. Смерть как искупление и примирение. Смерть как конечный пункт изрядно надоевшего пути.

Раскольников (Маркус Грот) заносил топор над живой курицей. Зал зажмуривался. Топор опускался вниз и… разрубал кочан капусты. В финале «По дороге в…» Свидригайлов уходит стреляться в соседнюю комнату под отчаянные призывы некстати зашедшего сторожа: «Здесь этого нельзя, слышите?!»

Если нельзя, но очень хочется, то?..