Драматург Евгений Гришковец

– Евгений, почему вы так мало бываете в Москве?

– Я не мало бываю в Москве, но, может быть, недостаточно. Я играю с сентября по июнь два-три спектакля в месяц в Москве, и, конечно, этого мало, поскольку те, кто ходят на них в Москве, наполовину не москвичи, а приезжие, которые решили устроить для себя обязательное посещение театра. Но мне важно как человеку провинциальному много играть в провинции. Почему? Потому что экономическая модель моего театра позволяет мне исполнять по всей стране спектакли ровно в том виде, в каком они существуют в Москве и Санкт-Петербурге. Это полноценные спектакли московского репертуара. Такого никто себе позволить не может.

– Вы никогда не пытались стать москвичом?

– У меня не было даже такой мысли. Я не пытался стать москвичом так же, как и петербуржцем. Родители мои хотели стать ленинградцами, но я этого не хотел никогда.

– Мне запомнились слова Виктора Астафьева, который как-то сказал, что очень трудно, живя в провинции, оставаться в центре событий. Там, где вы живете, это не чувствуется?

– Я могу назвать себя земляком Астафьева, хотя он еще дальше родился и работал, чем я, и я тоже писал, что, когда живешь в провинции, есть ощущение, что ты находишься в стороне от процесса, и это не очень хорошо. Но когда ты оказываешься в Москве и попадаешь в некое плотное театральное сообщество, или литературное сообщество, или кинематографическое, ты видишь его границы. Ты видишь, насколько там мало людей, и качество этих людей, как правило, невысоко. Ты видишь целиком этот процесс, и он кажется тебе убогим. Поэтому лучше ощущать себя в стороне от процесса, но знать, что он существует. Когда ты попадаешь внутрь, ты видишь, что нет никакого процесса, есть суета и какой-то нелепый попкорн с отдельными выхлопами художественных произведений. Лучше ощущать иллюзию процесса, чем знать, что его нет.

– В недавнем интервью вы назвали «Шепот сердца», спектакль, который будет закрывать программу фестиваля «SOLO», одним из самых сокровенных и необычных для вас. После таких работ человек чувствует опустошение и необходимость двигаться в каком-то другом направлении. Вы уже знаете, что будете делать дальше?

– Все спектакли, которые я делал после 2002 года, для меня этапные и программные. Был период, когда я сделал сразу пять спектаклей, с 1998 по 2002 год. Я выдавал по спектаклю в сезон, а потом возникла пауза на восемь лет, от «Дредноутов» до «+1», когда я не знал, что мне делать. Я даже предполагал, что спектаклей вообще больше не будет, потому что у меня не было никакой идеи развития. Я не видел, как развиваться в области этого странного театра, где автор и исполнитель – один человек и, собственно, только он и может быть на сцене. Потом пришло решение, и появился спектакль «+1». То есть мне нужно было перейти из одного сценического возраста в другой. После спектакля «+1» только через три года я показал «Прощание с бумагой», и это была совершенно ясная тема, практически лекция. Спустя еще три года я выпустил «Шепот сердца», где впервые исполняю роль не человека, а органа. Я выступаю от имени человеческого сердца, которое не всегда согласно с человеком. И здесь впервые зритель не может сказать, что со сцены Гришковец говорит то или другое. Он должен сказать, что это говорит сердце. Самым сложным оказалось говорить о себе в среднем роде. На одном из спектаклей – а я сыграл его уже 51 раз – я вдруг увидел, что забыл снять обручальное кольцо. Я прервал спектакль, чтобы снять его, потому что не может быть обручального кольца у сердца, у него и рук-то нет.

– И все-таки – что дальше? Вы уже знаете, каким должен быть следующий спектакль театра Евгения Гришковца?

– Нет. Я знаю, чем буду заниматься, но какое развитие получит мой театр, я не знаю. Когда я сыграю «Шепот сердца» в сотый раз, мы наметим план записи его видеоверсии, потому что к этому моменту спектакль приобретет некое композиционное совершенство, и после этого я запишу его в виде книги, которую можно будет опубликовать. Текст есть, но за год существования спектакля он сильно изменится. Я его опубликую весной, к этому моменту спектаклю исполнится год. После этого мои обязательства по отношению к этому спектаклю будут закончены, и я смогу позволить себе думать о следующем.

–Я видела «Шепот сердца» в феврале, и он мне показался живым и даже пульсирующим, что ли, потому что реакция зала в некоторых местах была совершенно неожиданной. Вы вступали в диалог со зрителями, и это тоже становилось частью действия. Очевидно, что спектакль меняется. Он сильно изменился за полгода?

–Да, конечно. Каждое выступление становится новой редакцией. Каждый спектакль, исполненной в тот или иной вечер, является новой редакцией, которую зафиксировал для себя только зритель, видевший этот спектакль. В другой вечер другой человек увидит другую редакцию. По-другому быть не может, потому что я же текст не выучиваю, во время спектакля я его даже не вспоминаю. Мне его не нужно вспоминать. Он мой. Я говорю смыслами в рамках очень жесткой композиции и времени. Потом это будет задокументировано. Потому что художественным произведением является не текст, а сам спектакль. Но я хочу сказать, что внедрение зрительного зала с любыми репликами спектаклю мешает. Когда зрительный зал внедряется в ткань спектакля чем-то непредвиденным, чаще всего это бывает ярче, веселее, чем то, что задумано мной. Людей это отвлекает, они запомнят скорей эти вот забавные моменты, чем художественное высказывание. Я этому не рад, но я вынужден защищать свой театр, и я его защищаю всегда живым откликом на все, что происходит. Потому что мой театр не может пропустить мимо ушей звонок мобильного телефона или какую-то реплику из зала. Мой театр не закрыт четвертой стеной, а наоборот, все время обращается к зрителю. И если зритель ведет себя неадекватно, мой театр должен отреагировать.

– Вы как-то говорили, что хотите выйти за рамки моноспектакля, сделать спектакль на двоих.

– Получится у меня такой спектакль или нет, я не знаю. Мне нужен соавтор. В идеале два писателя должны быть на сцене. Для моего театра очень важно, чтобы именно автор выходил к публике. Если бы публика знала, что для меня, стоящего на сцене, пишет другой человек, никто бы на меня не пошел. Как никто бы не пошел на исполнителя-Окуджаву или исполнителя-Высоцкого. Людям необходимо знать, что перед ними – автор, только в этом случае возникает то доверие и та ответственность, которая здесь необходима.

–Предполагаете ли вы продолжить работу с грузинским ансамблем Mgzavrebi?

–От них зависит. Мы разные по возрасту, эти ребята все на 20 лет младше меня, они находятся в процессе становления и решают собственные задачи. Музыкальные, художественные. Мы не планировали делать целый ряд альбомов или создавать какую-то совместную стратегию существования. У меня есть другие предложения, люди показывают мне свою музыку, но пока из этого ничего не выходит. Но я не существую в разных жанрах, я существую как писатель, который выступает с группой, или писатель, который делает свой театр.

–А я читала где-то, что вы мечтаете поставить оперу. Или это была шутка?

–Я такого не говорил никогда. Если вы прочитаете где-то, что я ставлю оперу или ставлю кино как режиссер, то знайте, это значит, что Гришковец сошел с ума и больше им интересоваться не стоит.

– А если вам предложат возглавить театр? Настоящий театр, с труппой.

– Я никогда за это не возьмусь. Художнику это не нужно. Художнику не нужны никакие структуры, художественные мощности, коллективы. Ему это только мешает. Есть большие артисты, которые руководят театрами, но это именно артисты. Мы знаем, что Олег Павлович Табаков руководит театром. Но он артист, а не автор. Есть режиссеры, которые руководят театрами. Когда это театры, в которых весь репертуар сделан этим художником, такое можно допустить. Но когда это театр, в котором работают разные режиссеры, – это чушь собачья, и ничего из этого не выйдет. Чем крупнее режиссер как художник, тем хуже он как художественный руководитель. Потому что он не должен допускать инакомыслия. Или ему нужно отказаться от художественного руководства. Вообще стремление возглавить какие-либо структуры пагубно для художника. У меня был такой опыт, и я знаю, что руководить коллективом – это большой грех, и не надо брать его на душу.

–Трудно ли дается переход от театра к литературе? Приходится ли вам, как некоторым известным писателям, привязывать себя к стулу, чтобы написать очередной текст?

–Поскольку я уже объехал всю страну и сыграл во всех театрах, которые можно назвать театрами, это уже замкнутый круг. Зимой и летом, во время пауз, я пишу, если есть замысел, либо планирую спектакль. Довольно длительное время у меня нет больших литературных замыслов, поэтому я впервые за 15 лет думаю взять отпуск на полгода, а может быть и год. Сделать перерыв в гастролях, чтобы продолжить литературную деятельность.

– Всегда интересно, как вам удается поймать мысли и ощущения, которые люди в зале воспринимают как свои. Человек из зала говорит себе: «Надо же, я тоже мог бы такое написать. Но не успел». Как вы это делаете? Есть ли у вас какая-то фокус-группа, в которой вы отрабатываете свой замысел?

– Спектакль «Как я съел собаку» как раз на это и был рассчитан, мне хотелось проверить, насколько человеческие переживания, человеческий опыт универсален. Проверить это можно было только в театре. Литературный опыт не дает такой возможности, потому что человек покупает книгу, уносит ее домой, и что с ним происходит в процессе чтения, мы узнать не можем. У меня уникальный писательский опыт, поскольку я сто вечеров в году, то есть каждый третий вечер, провожу в огромной аудитории, где семьсот-восемьсот, а то и тысяча человек демонстрируют мне свою реакцию на сказанное мной. Если читатель остается с книгой один на один, то здесь совсем другое дело. В зале сидят люди разного возраста, разного опыта, разного пола, в конце концов, но во время спектакля они должны быть единой публикой, и я должен найти такое художественное высказывание, чтобы оно было понятно и могло быть присвоено человеком. Тем, который пришел в театр. Иногда, если у меня есть сомнения, я проверяю свой текст в какой-нибудь компании. Просто рассказываю фрагмент будущего спектакля и смотрю, работает или не работает. Я иногда думаю: а может быть, это мои экзотические мысли и другому человеку они будут непонятны, неинтересны и не близки. У меня нет редактора, нет советчиков, нет человека, мнение которого было бы для меня авторитетно. Потому что свой театр я знаю лучше всех в мире. И текст, который я пишу, я тоже знаю лучше всех в мире. Я очень уверенный в себе автор. Я не очень уверенный в себе человек, который много сомневается и совершает очень сомнительные поступки, но автор я очень уверенный. Я одиночка. Те люди, которые занимаются коллективным творчеством, которые делают коллективный театр или кино, или уже тем более те, которые занимаются коллективным эстрадным творчеством, представить себе не могут тот способ, которым я делаю спектакли. Я один. Совсем один. Это не очень весело, и тем не менее это кристально. Потому что мне никто не может помочь, и никто не может помешать.

– В «Шепоте сердца» сердце критикует человека, спорит с ним и многим в нем недовольно. А ваше сердце? Вы всегда с ним в ладу?

– Во время спектакля, во время исполнения я всегда с собой в ладу. Это настолько чудесное существование… Мне доводилось играть спектакли с высокой температурой, и как только я выходил на сцену, я начинал чувствовать себя прекрасно. После спектакля я ставил градусник, и он показывал 36,6. Через час температура снова поднималась и хворь возвращалась. А на сцене все было идеально.