В мюнхенской квартире Майи Туровской на стенах – витрины с крошечными модельками самых разных предметов 1930-х годов: миниатюрная стиральная доска, валек, буржуйка, «Победа»… Хобби? Да, конечно. Но и нечто большее, чем хобби. Стремление сохранить вещный мир, который ты еще помнишь, но от которого в реальности почти ничего не осталось. Остались мифы, мертвые документы. Историк может по ним собрать мертвое тело ушедшей эпохи. Чтобы его оживить, необходима «живая вода» – собственная память. В одной из серий телепередачи «Осколки», чей выход на канале «Культура» совпал с выходом книги, Майя Туровская подчеркнула: «Меня никогда не интересовала чистая теория, которой сейчас занимаются практически все. Я люблю ауру, и в этом я последовательница Вальтера Беньямина».
В книге «Зубы дракона» Туровской ауру эпохи восстанавливают память очевидца и штудии историка. Историк держит в руках «главную книгу-бестселлер сталинского времени» – «Книгу о вкусной и здоровой пище». Свидетель-очевидец помнит огородное кольцо вокруг Москвы, откуда поставлялись свежайшие овощи, и ассортимент «Елисеевского» («куда делась розовая языковая колбаса, соблазнительная, как зад стриптизерши? Куда сплыли заманчиво-вонючий латвийский сыр и семейство сыров «бри» в керамических горшочках?»)
Историк читает в дневнике жены советского профессора: «У меня тошнота подступает к горлу, когда слышу спокойные рассказы: тот расстрелян, другой расстрелян, расстрелян, расстрелян. Это слово всегда в воздухе, резонирует в воздухе. Люди произносят эти слова совершенно спокойно, как сказали бы «пошел в театр». А у очевидца – опыт обыска в собственном доме, свои детские письма отцу, валяющиеся на полу, по которым следователи ходят ногами».
Изучая феномен папанинцев, стахановцев, летчиков-рекордсменов, автор опирается на личные встречи с полярником Папаниным, летчиком Громовым, стахановцем Стахановым. Как помечает Туровская, «это дало нам возможность заглянуть по ту сторону подвига и узнать, «как это было», так сказать, из первых рук». В другом месте и также вскользь помечено, что говорить о сходстве голливудских лент 1930-х и сталинского кинематографа стало трюизмом, но когда-то ей с коллегами пришлось добывать это знание трудом и потом.
Ощущение «первых рук» – одно из самых сильных переживаний читателя книги.
Тридцатые годы взяты в широчайшем диапазоне: от анекдота до архитектуры, от массовых журналов до авторского кино. Истории «Бежина луга» Эйзенштейна и «Волги-Волги» Александрова, «Ленина в Октябре» Ромма. Статья о дневнике Нины Луговской и о «Деле» Вениамина Зускина. Портреты Пырьева и Марка Донского, сопоставление журналов «Огонек» и «BIZ» и сравнительный анализ кинематографа тридцатых годов в Германии, Италии, России. Исследование проблем феминистской критики и анализ фильмов наших и американских времен холодной войны.
Статьи хороши каждая сама по себе, наполненные долгими мыслями и замечаниями на полях, далеко выходящими за рамки предмета. Собранные вместе, прошитые единым авторским комментарием, статьи разных лет образуют огромный пэчворк пестрой многослойной эпохи, когда зубы дракона, посеянные на полях Первой мировой и гражданских войн, проросли и начали уничтожать все живое вокруг.
Виртуоз монтажа (оттачивала это умение при работе над «Обыкновенным фашизмом), Майя Туровская создает объем времени стыковками несочетающихся имен, резкими переходами, головокружительной сменой ракурсов и планов. Описывая тот или иной сюжет 1930-х сжато, прочерчивает его отсвет в веке XXI.
Когда-то Владимир Паперный назвал Майю Туровскую «интеллигентным человеком, которому все интересно». И добавил: «и она действительно знает все». Притяжательное местоимение в заголовке книги определяет не только ее жанр, но и сюжет. «Перепросмотр» собственной жизни превращается в «перепросмотр» истории Родины-места и Родины-времени.
Мы привыкли, что история страны все время оказывается на скамье подсудимых, где ее либо темпераментно обвиняют-разоблачают, либо столь же темпераментно восхваляют и оправдывают. В книге Туровской нет ни запальчивости, ни прокурорских или адвокатских интонаций. История тридцатых встает в ее противоречивой сложности, в непредсказуемости поворотов, в невероятном смешении лиц, событий, судеб.
Конвейер арестов и энтузиазм строек, цензурный пресс и великое искусство, подлость стукачей и самоотверженное бескорыстие. Не было времени подлей, но ведь и святые ходили тут же рядом…
В конце концов, сам автор книги – живой пример существования по собственным законам, «вопреки» предложенным обстоятельствам истории, вопреки предложенным властью правилам игры. И появление ее книги сейчас, когда зубы дракона снова начинают прорастать на наших полях, – знак столь же обнадеживающий, сколь и обязывающий.