Штраус представил «Саломею» в 1905 году. Музыка, как и постановка в Дрездене, вызвали скорей успех, чем скандал, хотя и споров было немало. Современники почувствовали цельность оперы, нерушимое единство между пряным декадентством пьесы Уайльда (основа либретто) и вызывающим смешением тональностей в партитуре, изменчивым, «скачущим» звучанием. По венам этой музыки (для огромного – более 100 музыкантов – оркестра) словно полз тягучий, вязкий яд. Сегодня, когда «эротический шок», испытанный современниками премьеры, уже невозможен, «Саломея» все равно поражает атмосферой жизни как экстаза.
Спектакль «Новой оперы» (кстати, первый после десятилетий забвения «Саломеи» в московских театрах) делали дирижер Ян Латам-Кениг, режиссер Екатерина Одегова и сценограф Этель Иошпа. Успех премьеры тоже обусловлен единством – под девизом «Все, что вы хотели знать о Саломее, но боялись спросить». Авторская команда сочла, что спектакль будет интересней культурному человеку, знающему, например, о художнике Климте и потому прочитывающему «атмосферные» цитаты. Одегова и Иошпа влили в постановку коктейль из обрывков разных культур. Условное место действия – черный извилистый подиум с грязно-желтым задником, огромным пиршественным столом и ямой-тюрьмой, из которой торчит огромный клубок прихотливо вьющихся лиан. Разномастные костюмы персонажей, каждый из которых с намеком на конкретный культурный прототип. Вот черно-белый начальник стражи – ходячая отсылка к томным рисункам Бердслея, современника Штрауса. Вот жалко вожделеющий Ирод – мелкий чиновник в пиджачке и очечках, учитель Гнус из романа Генриха Манна и фильма «Голубой ангел» – тварь дрожащая, которая возомнила, что право имеет. Вот иудеи-традиционалисты и «новаторы»-назареяне за столом Ирода: почти карикатурная иллюстративность облика выдает начетчиков и формалистов. Толстая лысая Иродиада, постоянно что-то жующая, обломок былой роскоши с соответствующей повадкой. И почти вневременная Саломея с роскошной гривой волос и в тревожно-желтом (то ли укороченная античная туника, то ли современное «платье для коктейля»). В общем, всё – от древней Иудеи до постмодернистских игр с эпохой модерна.
Оркестр (Латам-Кениг взял редакцию Штрауса, сделанную им для «маленьких» театров – всего лишь 80 музыкантов) мощно воплотил то, что музыковеды называют «битвой крайностей». На публику свалилась богатая фактурой, обрушивающаяся, как водопад, музыкальная громада, написанная во многом по следам Вагнера, но без его монументально-эпического простодушия. Тихие моменты были еще выразительней – Кениг вычислил характерную особенность штраусовского звучания: звуковую «тактильность», когда кажется, будто музыка тебя «ощупывает», будто буквально «трогает». Это как нельзя лучше подходит истории про Саломею, про эгоцентричную телесность и палитру патологических желаний. Избалованная до извращения падчерица Ирода живет только органами чувств: осязание и прочая сенсорика девушке важней, чем все мироздание. Наталья Креслова (ее Саломея пребывает в состоянии перманентной внутренней истерики) и приглашенный солист Мариинского театра Андрей Попов (Ирод) блестяще воплотили эту идею. И «декадентскими» голосами с перепадами эмоций (звуки как будто выплескивались толчками), и характерной мимикой, и органичной сценической подвижностью. Сцена без слов, когда вместо танца семи покрывал Ирод садистски таскает Саломею за ногу, привязав к ней ремень от собственных брюк, – итог детальной работы режиссера с актерской пластикой. Правда, на Иоханаана (Борис Стаценко) это не распространилось: громко поющий пророк без харизмы поражает разве что стильным костюмом из кожаных полосок (одновременно и одежда, и путы) да толстенной черной косой. Именно ею (когда уже спели про белое тело, красные губы и луну в крови, и голову пророка уже отрезали) ревнивая Иродиада по приказу Ирода душит собственную дочь.
«Саломея» в «Новой опере» – не просто стильное упражнение в культурной рефлексии. Это спектакль о сладкой и разрушающей силе навязчивых идей, превращающих людей в монстров. О кольце насилия, которое всегда наступает там, где идет разговор глухих, все живут инстинктами и никто не слышит друг друга. Недаром сценограф спектакля цитирует фильм Гринуэя «Повар, вор, его жена и ее любовник». Как победу торжествующей плоти над смыслом. И одновременно ее поражение.