– Анна, с какими мыслями вы шли на кастинг к самому Бобу Уилсону?
– Я совсем не боялась. Даже спектакли Уилсона не посмотрела, поскольку ни на что не надеялась. У меня года четыре назад уже была история – мне позвонили: «Мы – от режиссера Гринуэя. Не надо никому говорить. Приезжайте к восьми утра... Что-то вы не рады?» Он собирался тогда снимать фильм «Эйзенштейн в Гуанахуато» совместно с российскими партнерами. Я ответила, что не рада, потому что мне в это мало верится, но поехала... И действительно встретилась с Гринуэем. И он сразу сказал: «Она мне нравится. Я ее беру на роль жены Эйзенштейна!» Обрадовалась: «У меня такая маленькая фильмография, зато в ней будет Гринуэй!» Но у него в России не срослось. А на кастинге у Уилсона народу была тьма, я не люблю очередей, стояла и думала: «Не уйти ли?» Все волновались, как при поступлении в институт. Участникам стали раздавать номерки на скотче, Уилсон стал этот скотч нарезать, а я взялась ему помогать, приговаривая: «Если и не возьмут, то хотя бы будет что вспомнить из совместной с Уилсоном работы».
– Ваша совместная работа – я имею в виду не нарезку скотча – затянулась на пару месяцев...
– Сначала приехали помощники, которые все приготовили к приезду Уилсона. Чтобы репетиционная одежда была строго либо черная, либо белая – он сразу репетирует примерно в тех костюмах, в которых будут играть актеры, и в репетиционном гриме – выбелены лица, убраны волосы... Ничто не должно нигде торчать («У тебя складочки на перчатках!»). Уилсон привез с собой огромную команду: сценографа, художника по костюмам, художника по гриму, художника по свету, дирижера – все гении! От одного талантливого человека столько энергии, а уж когда их много – ураган! Уилсон видит все до сантиметра («У нее ресницы должны вот так изгибаться!») Декорации и костюмы делали в Дюссельдорфе, но при этом Уилсон мог сказать: «Мне нужно, чтобы у актрисы шапка была в два раза выше!» – и тут же они придумывали, как это сделать. Свет ставился прямо во время репетиций. Я была трижды Уилсоном поцелована и названа прекрасной! Потому что, не владея английским, всегда понимала, чего он хочет. Работоспособность у команды – 24 часа в сутки. Мне как-то должны были прислать свежую музыку (она переписывалась на ходу, если не нравилась режиссеру), я проверила в полночь – ее не было, утром Сьерра (одна из дуэта Coco Rosie) спросила: «Ну, ты получила?» – «Нет! Я проверяла». – «Но я ведь посылала!» Я проверила еще раз и увидела, что письмо пришло в половине третьего ночи! С припиской: «Постарайся выучить к утру». При том что репетиции начинались в десять, а актеров на грим вызывали к 8.30.
– Комфортно было работать в таком строгом режиме?
– Я сначала думала: отчего же вся эта команда так боится Уилсона? Он такой хороший, внимательный, он видит в тебе то, что ты не показываешь. А потом поняла, что они его не боятся, а обожают! И хотят сделать ему приятное. Такая же история была с Петром Наумовичем Фоменко – актерам нужно было его радовать! Талантливые люди – они же очень красивые! Я люблю смотреть на таких! Они мне особенно нравились абсолютным отсутствием цинизма. Эта команда так на меня повлияла, что я уже две недели не произношу бранных слов. Не знаю, надолго ли меня хватит. Но я хочу лучшей жизни и выбрала такой путь. Мои товарки по гримерке надо мной трунят, но я говорю: «Надо попробовать!»
– Что нового открыл вам Уилсон в образе избранницы царя Салтана?
– У него нет такой системы – образов и событий, как в русской актерской школе. У него есть зрительные образы, картинки, в которые ты должен вписаться. На кастинге он просил в основном звучать и стоять. Это как раз то, чем занимается Клим (режиссер и драматург Владимир Алексеевич Клименко. – «НИ»), которого я считаю своим главным учителем в профессии. У Клима и у Уилсона – разные «стояния», но и у одного, и у другого – технология, связанная с энергиями, со способностью транслировать.
– У вас десятки блестящих ролей, но до сих пор вы были широко известны «узкому кругу зрителей малых сцен»...
– Пафосно прозвучит, но я решила для себя, что есть актеры двух категорий – те, кого узнают на улицах и берут автографы (к профессиональным качествам это не всегда имеет отношение), и те, о ком пишут в учебниках.
– Делаю вывод, что о профессии вы мечтали с детства...
– Я мечтала быть художником-мультипликатором, даже училась в Московской детской киношколе во Дворце пионеров. Но перед самым поступлением сходила на выпускной спектакль в «Мастерскую Фоменко» – «Владимир третьей степени» – и решила пойти в актрисы. Поступала только к Фоменко. Прошла прослушивание, первый, второй и третий туры, пластическую проверку, этюды, режиссерские этюды... и была единственным человеком из тридцати одного, который на конкурсе слетел! Горю моему не было предела! Пошла рыдая куда глаза глядят. Пришла в себя от вида обалдевших охранников соседнего посольства, куда я в беспамятстве умудрилась забрести, и, чтобы как-то себя утешить, сорвала розу с клумбы. Но конкурс смотрели все фоменковские режиссеры, в том числе Герман Седаков, который на тот момент был художественным руководителем театра на Сивцевом Вражке. И он позвал меня работать в свою труппу. Отработав год, я уже поступала везде, мне было уже все равно, у кого учиться, лишь бы на актрису, потому что эта профессия – страшная «подсадка», наркотик.
– О каком амплуа мечтали?
– По меркам 1994 года я не годилась ни на одно амплуа! При росте метр пятьдесят три у меня было недетское лицо и большая грудь (с такой фактурой меня мог взять только Фоменко!) Одевались мы все в ту пору на рынке, и я пришла на экзамен в Щукинское училище в юбке оттуда, наверное, вульгарной – до полу, с молнией во всю длину. В приемной комиссии сидели все солидные люди и только один неизвестный мне молодой человек. Он-то и посоветовал: «Вы только в следующий раз юбку поменяйте!» Я возмутилась – на мой взгляд, юбка была шикарная и здорово на мне сидела. Только потом я узнала, что этот неизвестный и набирал свой первый курс – молодой еще тогда актер Князев. Что-то его во мне зацепило, и он потом меня очень любил, как и весь наш первый его курс – Диму Ульянова, Стаса Дужникова, Машу Куликову, Филиппа Григорьяна. Князев за нами бегал, как папа, следил, совсем забросил работу в театре, на показы возил наши костюмы на своей машине. Щукинское училище славится тем, что там всегда самые красивые девушки учатся. Почти все героини сериалов – щукинские выпускницы-красотки. И я, конечно, была неформатом. Но Князев как раз тогда работал с Фоменко – в «Пиковой даме» и в «Без вины виноватых». И Петр Наумович, который меня помнил, встречая меня возле училища, интересовался моими делами. А Князев шептал: «Может еще поработаете с Фоменко!» Когда выпускалась, мне говорили, что меня вообще никуда не возьмут: Есть актрисы, которые нравятся мужчинам. Есть другие – которые нравятся женщинам. А я – ни то и ни другое!
– Вашим первым театром стал театр Гоголя – в не лучший период своего существования...
– Я была так рада, что меня вообще хоть куда-то взяли... В основном играла характерные, комические роли. Потом, когда выросла и стала понимать, что к чему, перешла на трагикомические. Проработала восемь лет. Это было ужасно. Я каждый день думала о том, что надо уходить.
– Как вы оттуда выбрались?
– На рубеже веков в Доме актера возник Дебют-центр – потихоньку ставили то, что сейчас называется Новая драма. Там случилась первая моя работа вне театра Гоголя – мы играли с Димой Ульяновым пьесу под названием «Парк культуры». А потом появился ключевой человек в моей жизни – Йоэл Лехтонен. Он тогда закончил Мастерскую Хейфеца и позвал меня в спектакль «Ледяные картины» в Центр Казанцева и Рощина на Таганке. Но я все продолжала работать в театре Гоголя. Однажды на один из спектаклей театра Гоголя пришли друзья – и я вдруг поняла, что не могу выйти на сцену, потому что мне стыдно. Не за себя, но за мероприятие, в котором участвую. Роль у меня была незначительная, никто моего отсутствия не заметил, кроме меня самой – я человек дисциплинированный. На следующий день написала заявление об уходе. На тот момент я уже играла у Лехтонена в «Монологах вагины» (сразу много ролей, для актрисы это – подарок) и в «Чернобыльской молитве» на сцене Центра Мейерхольда (мне кажется, на этом спектакле у меня впервые обнаружилась «болевая зона», без которой невозможно быть актером).
– С тех пор, как вы ушли из театра Гоголя, вы много играете, но – в свободном полете. Вам нравится эта рискованная жизнь?
– Я живу так, как мне нравится, ощущаю себя не актрисой, а художником. Помимо театра преподаю, чего-то такое пытаюсь сочинять. И в этом своем состоянии неприкрепленности ни к чему – свободна. Я ведь совсем плохо училась в школе. После 8-го класса у меня были три «двойки» в аттестате – по истории, иностранному языку и физкультуре. Я просто перестала ходить в школу. А никто и не подозревал – я на вид была тихоней. И вот сейчас у меня запоздалый период обучения. Восемь лет в свободном полете. И пять лет дочери.
– Дочь – это тоже школа...
– Когда мои партнеры по спектаклю «Где-то и около» в театре «Практика» услышали, что через месяц я буду рожать, они просто не поверили – играла до последнего. После рождения Агнии у меня все поменялось в жизни. Я по природе – эгоистка. Но очень хотела, чтобы моя дочь была счастливой, кормила ее грудью почти до двух лет. Когда Уилсон два часа(!) подбирал цвет носков для Пушкина, сидящего на стене, меня это не раздражало, я сама такая же – перфекционистка. И с дочкой умудрилась так все устроить, что она ни разу не плакала до двух лет. Я, правда, не жила, а просто дышала над ней. Как только видела на ее лице признаки недовольства, тут же кидалась: «Сейчас! Все! Что? Холодно? Жарко? Хочешь есть?» Как бы ни сложилась ее жизнь, пусть она помнит, что ее мама любила до трясучки. Отчетливо понимала: если я занимаюсь Агнией – придется расстаться с профессией. А где же я? Меня уже не будет! (Это всегда для меня большой вопрос: где я? что я?). И я решила пойти учиться. На актрису. В Москву приехал Клим! Они с Бояковым (Эдуард Бояков – театральный режиссер и педагог, экс-худрук театра «Практика». – «НИ») задумали сделать Школу для актеров в «Практике». Школы не получилось, но я успела понять, что Клим может все. Он – волшебник. У него даже есть такая форма обращения: «Волшебная!». Но Клим – не такой человек, который раз – и выпустил спектакль. Он – человек лаборатории.
– Сегодня вы наиболее востребованы режиссером Филиппом Григорьяном. Ваш творческий союз начался еще в Щукинском?
– Как раз тогда мы с ним не ладили – у обоих нелегкий характер. Григорьян – тоже перфекционист. Но в 2006 году он пригласил меня и еще несколько человек с нашего курса в свой перформанс «Новый год» – и я вдруг увидела, какой он прекрасный. И стали мы с ним дальше работать – долго и счастливо. Филя думает красивыми конструкциями – меня это завораживает. Как это устроено у него в голове? Как одно соединяется с другим и куда прорастает? Таким интересным узором. Я для него актриса, которой ничего не надо объяснять. Считываю в его голове, как он это видит – и делаю. Сейчас я занята в его спектаклях «Камень», «Третья смена», «Женитьба», а еще в Medeamaterial Пермского оперного театра, где играю в маске – но он пригласил именно меня, видимо, потому, что ему нужен был человек, который думать может, как он, существовать импровизационно. Там у него в «хоре» нет драматических актеров, кроме меня – только балетные и оперные.
– У вас уже был момент, когда вы проснулись знаменитой?
– После спектакля «Женитьба», где мы играем с Ксюшей Собчак. И она в Instagram вывесила наши фотографии и написала про меня, что я ее любимая актриса, ее учитель. Увидела я 25 тыс. «лайков» и сказала себе: «Вот она – слава!»