Posted 19 апреля 2015, 21:00
Published 19 апреля 2015, 21:00
Modified 8 марта, 02:23
Updated 8 марта, 02:23
Сколько себя помню, он никогда не любил рассказывать о войне. Отшучивался, типа «я уже все забыл» или, в лучшем случае, отбухчивался в усы короткими репликами-ответами. Мне, подростку, этого было никак не понять: самое ведь интересное в жизни приключение – четыре года в пекле, от рядового до майора, лежащие в комоде ордена и медали, гвардейский знак, а тут… И я продолжал безжалостно:
– А ты фашистов убивал?
– Не знаю.
– Как?.. Но стрелял ведь?
– Конечно.
– Они падали?
– Падали. Но от чьей пули, кто разберет?
И весь сказ. Это уже много позже я узнал, что его «молчанка» была совсем даже не оригинальна. Многие прошедшие от и до через тот ад предпочитали о нем пореже вспоминать. Причины у всех были разные: кто-то не хотел бередить раны, некоторые сожалели, что не могут донести так же, как Астафьев или Твардовский, кому-то претила государственная постановочно-пафосная фальшь с годами все больше и больше прилеплявшаяся к этому великому празднику, а большинство просто не считали свой индивидуальный ратный подвиг чем-то особенным, мол, встала ведь вся страна огромная на смертный бой. Подозреваю, что мой дед – Владимир Нордвик– из последних.
И все же была одна история, в деталях почти кинематографично рассказанная им. В «свидетелях»: фронтовые фотографии и письма родным. Умолчать было просто невозможно. Расскажу, как запомнил. Деда нет в живых уже почти четыре десятка лет, но вряд ли что-то перевру даже в нюансах. Что называется, врезалось.
Первые дни января 45-го для наших штурмовых бригад в истерзанном Будапеште выдались не сильно праздничными. Противник упорно огрызался. То в одном, то в другом районе города вспыхивали ожесточенные перестрелки с весомыми танковыми и артиллерийскими «аргументами». Эти руины и городом-то назвать было нельзя, но его продолжали долбить. Будапешт лишь испускал пар и дым из своих недр. Колышущийся воздух над зимним Дунаем добавлял картине сюрреалистических мазков.
Особенно тяжелые бои шли на западном берегу, в Буде. Смерть поджидала за каждым выступом, передвигаться по улицам приходилось от окна к окну, от двери к двери.
Это была булочная. На полу валялись деревянные лотки для хлеба, осколки стеклянной витрины, какие-то бумаги, стреляные гильзы … В окне – баррикада из мешков с песком, сверху – съехавший набок пулемет с пустой лентой. Рядом в неестественной позе мертвенно скрюченная фигура в форме офицера вермахта. Пахло войной и смертью. Совсем не хлебом. Вдруг в углу что-то шевельнулось… Капитан среагировал, как и положено человеку, провоевавшему три с гаком года: прыжок на пол, дуло в сторону опасности. Черная овчарка в темном углу! Разве заметишь? К руке убитого немца был привязан длинный поводок. Собака распласталась на полу и тихо-тихо скулила. Нет, она могла убежать, но бежать было некуда. Ведь ее хозяин лежал рядом.
Капитан не смог уйти. Он высвободил поводок и повел пса за собой. Овчарка подчинилась, хотя не сразу признала власть нового хозяина. Объявила голодовку, несколько дней не принимала даже воду, не отзывалась на команды. Не понимала русских слов? Или не могла забыть его, оставшегося в той булочной? А новый хозяин не давил. Он умел ждать (до войны служебные собаки в семье не переводились). И кличку придумал новую. Буда. Как в Средние века – по месту рождения. Со временем Буда привыкла и к новому имени, и к новым командам. Нет, не так: хозяин и собака потихоньку начали верить друг другу. Хотя понимали не всегда. Видимо, все-таки думали на разных языках…
Война закончилась, а служба – продолжалась. Майор прежде не видел Буду такой, как в тот солнечный июньский день 45-го. Они шли к штабу через поле. Так быстрее и короче. Приметы войны резали глаз: застывшая «тридцатьчетверка» со сползшей набок башней, воронки от взрывов… Но мир уже вошел в душу солдата, сняв напряжение и ослабив внимание. Буда, почувствовавшая бесповодочную свободу и резво убежавшая на полсотни шагов вперед, вдруг занервничала, вернулась и… бросилась на офицера. Стала путаться в ногах, лаять, толкать передними лапами в грудь. «Буда, отстань. Иди, не мешай!» И она не пошла – рванула. А потом рванул взрыв. Майор упал. Скорее, инстинктивно. Он был далеко от места взрыва, его не задели осколки. Буда все «рассчитала». Смерть второго хозяина собака-минер могла предотвратить. И сделала это. Оказалось, что и у четвероногих на войне бывает секретная «профессия». Или особая миссия?
После войны все собаки в нашей семье были Будами. Дед так хотел.