Актриса Дарья Мороз

– Дарья, вы сейчас играете только в спектаклях Богомолова – и в «Табакерке», и в МХТ. Постановки других режиссеров сошли на нет или вы сами от них отошли?

– В основном сошли на нет. «Живи и помни», нежно мною любимый, сняли, потому что Дима Куличков ушел из Театра Табакова, и я сказала, что не буду играть спектакль без него. Это не имело смысла. Надо было или вместе «сливаться», или вместе продолжать работать. «Изображая жертву» после гибели Марины Голуб тоже сняли. Понятно было, что Кирилл (Серебренников. – «НИ») принципиально не станет никого вводить. Но, мне кажется, никто бы и не смог ее заменить адекватно. Другие спектакли я просто перестала играть по факту того, что рожала ребенка, ввели замены. Но я подумала: «Ничего страшного, лучше буду заниматься Аней». И потом, мне кажется, сейчас могут побаиваться артистов Богомолова. Мы же все такие требовательные, вредные, непростые.

– Богомолов вас «перековал» как актрису?

– В общем, да, как и всех своих артистов, на все сто процентов. Но я сейчас не об этом. Я на самом деле очень открыта. Если вижу перед собой талантливого человека и понимаю, что он несет в себе нечто большее, чем просто желание поставить спектакль, то буду абсолютно послушной, буду помогать – я не сволочь в этом смысле. Другой вопрос, что мои профессиональные требования невероятно высоки, и, наверное, это нормально. Я никогда не считала это недостатком. Очень многие сейчас считают сволочизмом чрезвычайную требовательность, именно в профессиональном смысле. А я считаю, что это необходимость. Во всех проявлениях: от жесточайшей дисциплины до абсолютного подчинения режиссеру – и в репетиционном процессе, да и в съемочном процессе тоже. Я на самом деле не могу сказать, что недовольна тем, что только в Костиных спектаклях играю. Это прекрасные работы, все без исключения. И сейчас у меня случилось большое счастье под названием Боб Уилсон, с которым мы уже начали репетировать. К середине июня выпустим премьеру в Театре наций. Это сочетание японского театра кабуки, немецкого театра и театра Богомолова – все, что мне безумно нравится, все, что я чувствую и знаю. Это один из режиссеров, с кем я мечтала поработать, и моя мечта неожиданно осуществилась.

– Насколько тяжело вам – упертому и авторитарному человеку (а вы не раз говорили это в интервью) – работать с Богомоловым? Не мешает?

– Он еще более упертый и еще более авторитарный. Я, конечно, ангел по сравнению с ним. И в этом смысле сложности есть. Сейчас уже меньше, а поначалу было тяжело. Как у хамоватой русской актрисы у меня не было привычки тотального подчинения и привычки не встревать. А настоящему режиссеру не нужно союзников в смысле «придумать». Ты можешь быть только проводником его энергии, только максимально точным отражением его мысли. Это самое главное, что может сделать артист. Быстро понять то, что Богомолов требует, понять его «систему» было сложно. Еще сложнее отказаться от мысли, что «я суперзвезда и много всего умею», смириться с тем, что это давно устарело и далеко от того, чем живет современный театр. То есть это все тоже может быть, но путь немножко тупиковый. Поэтому пришлось опять «сесть за школьную скамью». Это, конечно, было самое сложное – обнуление себя и запихивание характера в дальний карман.

– Как Богомолов поменял ваше представление о театре, о том, что такое хорошо и что такое плохо?

– Классический театр с интонированием, с проживанием я сейчас вообще не воспринимаю. Пока я была в институте, мне постоянно говорили: «Надо вжиться в образ». А я никогда не могла понять. Думала, то ли у меня не получается, то ли что? Но когда долго и упорно приучают, как надо, начинаешь в это верить, в этом жить. «Чем смачнее ты сыграл, тем лучше», – говорят тебе. И ты уговариваешь свой организм, но в какой-то момент он просто отказывается это делать: ты вроде пыхтишь-пыхтишь, а внутри тебя ничего не происходит. Ты понимаешь, что просто изображаешь – обманываешь и себя, и зрителя. Костя же предлагает артисту совершенно другую схему: «варить» головой, при этом быть холодным, совершенно точно не погружаться в «предлагаемые обстоятельства», максимально работать от себя. И в конце концов это вызовет подключение твоего настоящего «я», подключение твоей настоящей энергии. Богомолов всегда говорит: «Для меня артист – больше чем роль». То есть роль может заполниться артистом, а не артист должен поднатужиться, чтобы ей соответствовать: «Я такой маленький, а она такая большая». За сценой был одним, а на сцену вышел – и «втопил». Зачем? Богомолов все время Някрошюса цитирует: «Спектакль не самолет. Каждый раз взлетать не должен». Иронично надо ко всему относиться, немножко в проброс – всего лишь как к игре. Она тебе нравится, но все равно ты холоден к ней, а когда ты холоден, то контролируешь ситуацию, каждую секунду осознаешь, что ты делаешь, куда ты ведешь – и по большому счету можешь все. Можешь меняться. Меня всегда учили, что надо делать так, а никак иначе. Костя, наоборот, бьет по рукам, когда начинаешь из спектакля в спектакль повторяться. Он говорит: «Ну, это невозможно! Одни и те же интонации! Берутся с полки и выкладываются!»

– Так как же надо и как не надо сегодня играть, что главное?

– Здесь и сейчас необходимо присутствие тебя, твоей личности, а не твоего персонажа, тогда ты и разговаривать будешь нормальным голосом, и никогда не позволишь себе безвкусную пафосную игру, то, что мы называем «старым театром». Я смотрю много европейских спектаклей. Они по-другому существуют. И по большому счету, в России пока очень сложно это привить. Здесь обоюдное сопротивление – и зрителей, и артистов на сцене: ни та, ни другая сторона не готовы к переменам, не очень готовы понять, что театр не обязательно должен быть таким, каким был в 1960-е. Причем даже молодежь не очень готова. Мы с Женей Мироновым говорили о том, как это удивительно: казалось бы, люди ходят в Интернет, смотрят сложное кино... Наш зритель не готов к тому, что ему дают свободу восприятия. Но когда ты приезжаешь в Европу, понимаешь, насколько их зритель открыто и без отрицания смотрит на новую, не вполне обычную форму. Это может нравиться, может не нравиться, но не воспринимается сразу в штыки. У нас в этом смысле очень тяжелый зал. Хотя за последние пять лет ситуация сдвинулась. И я это чувствую из спектакля в спектакль: как мы начинали играть «Лира» и как сейчас «Карамазовых» играем – две большие разницы. Публика меняется. Лидеры современной российской режиссуры все вместе делают эту историю, здесь и сейчас. И это очень круто.

– А в чем мы принципиально отстали от европейского театра, как вам кажется?

– Я не могу сказать, что мы отстали. Просто они раньше, чем мы, стали работать с другими энергиями, с другими формами. Мне кажется, что мы сейчас и нагнали их, и в чем-то обошли. Но у них внутренней свободы больше, с обеих сторон. У нас далеко не все артисты готовы заниматься театром, который делает Серебренников, Бутусов, Богомолов и т.д. Счистить «шлак» собственных штампов, привычек, амбиций – это работа, и не все готовы на нее затрачиваться. А Олег Павлович Табаков, Наталья Максимовна Тенякова принимают это, борются сами с собой, оба знают, что рискуют, но все равно идут за режиссером – и, мне кажется, выигрывают. Они в конечном итоге не боятся. Это же большой страх актерский: как на меня посмотрят?

– Вы не раз говорили, что Богомолов на репетициях всегда обучает артистов, прессует и даже гнобит их. На «Юбилее ювелира», наверное, было по-другому?

– И хвалил, и гнобил. Для него в этом смысле нет различий: Олег Павлович Табаков перед ним или стажер. Он ко всем предъявляет одинаковые требования. Конечно, разными способами, но от всех добивается результата. Когда-то жестко, когда-то мягко. Что касается готовности артистов «себя пересмотреть», это вопрос доверия к режиссеру. «Юбилей ювелира» – уже не первая работа Богомолова с Табаковым, и доверие возникало постепенно. Но надо отдать должное и Олегу Павловичу, и Наталье Максимовне – они адекватно воспринимали ситуации, когда он сажал нас втроем и раздавал замечания. Вообще, я за это Костю очень уважаю. Это смелость – разговаривать с артистами почтенного возраста без реверансов, без скидки на разницу заслуг: «я маленький режиссер, а вы большие артисты». Это очень ценно, и мне кажется, они тоже это очень ценят, что позволяет им идти по дороге совсем другого для них театра, верить в другой путь.