В зеркальном омуте

Будущий биограф Карбаускиса непременно отметит редкую логичность режиссерского пути. Каждый его жизненный и художественный жест всегда оставляют ощущение внятной цельности. С первой его постановки в МХТ имени Чехова («Старосветские помещики» уже четырнадцать лет сохраняются в афише) стало понятно, что пришел режиссер, который ближайшие десятилетия будет многое определять в театральной жизни столицы. Сентиментальная история двух старичков-обжор, нежно преданных друг другу, подсвечивалась и переворачивалась дыханием близко-близко подкравшейся смерти, ее цокающим звуком коготков по деревянным полам. Человек на сломе бытия на долгие годы станет героем его спектаклей по Фолкнеру, Андрееву, Платонову, Мерасу.

Критики очень любят периодизацию творчества – «голубой период» у Пикассо, его «розовый период», «кубистический», «сюрреалистический»... Если первые десять лет Миндаугаса Карбаускиса в режиссуре прошли под знаком интереса к прозе и вызову смерти, то его первые годы в Театре Маяковского можно смело назвать годами «высокой комедии».

Он ставит бытовую пьесу Островского и философскую притчу Брехта, современную интеллектуальную комедию Мариуса Ивашкявичуса и шутку Льва Толстого. Режиссер, похоже, стремится проверить человеческую материю на тигле смеха, как проверял ее на тигле смерти. Вызов повседневности ему становится интереснее вызова судьбы. В конце концов, чем полоска земли, на которую курёнка некуда выпустить, – движущая пружина домашней комедии Толстого – так уж далека от той полоски земли из «Гамлета», где места нет, чтоб закопать убитых?

В «Талантах и поклонниках» легко было прочесть парафраз «Счастливой Москвы» – там и там женщина-мечта (в обеих постановках главную роль играла Ирина Пегова) выбирала недостойного. В семействе Пунтилы увидеть парафраз страшноватой семейки Бандренов из «Когда я умирала». А в сюжете «Канта» – зеркальное отражение «Семерых повешенных» (там приговоренные в ожидании неминуемой казни пытаются спрятаться в быт – здесь на самый что ни на есть бюргерский ужин приходит Гостья-Смерть).

В «Плодах просвещения» главной темой стала тема зеркальных отражений-перевертышей. Собственно, главный источник комизма в пьесе Толстого – не столько ее водевильный сюжет, но именно этот сдвиг-отстранение в восприятии чужого мира. Мужики в глазах господ, господа в глазах мужиков, спириты в оценках неверующих, неверующие в спиритизм – в глазах спиритов. Тема отражения в чужих глазах, в которых тебе совсем не хочется себя узнавать, – одна из главных примет дня сегодняшнего, где каждый, завернувшись в кокон, не хочет ни понять, ни хотя бы посочувствовать оппонентам.

Постоянный соратник Миндаугаса Карбаускиса фантастический сценограф Сергей Бархин обрамил зеркало сцены овальными уголками, превращая сценическую картинку в подобие старинной фотографии в паспарту. Овальный стол-подиум немыслимой величины, за которым рассаживаются участники спиритического сеанса, подчеркивает жалобность мужицких ламентаций о мучительной нехватке земли. Зеркало сцены становится и вполне бытовым зеркалом в прихожей Звездинцевых, у которого поправляют прически домочадцы и визитеры, и проходом в мир духов.

Многонаселенная пьеса реконструирована с исторической точностью костюмов, мужицких диалектизмов и барского московского говорка. Атлантида ушедшего быта подсвечена дивным потусторонним светом Игоря Капустина, озвучена музыкальными фразами Гиедрюса Пускунигиса, а ирония так тесно сплелась с ностальгией, что уже трудно не разделить насмешку и любование. Предсказуемо хороши корифеи – Михаил Филиппов (Кругосветлов), Игорь Костолевский (Звездинцев), Светлана Немоляева (Кухарка), Татьяна Аугшкап (Звездинцева), Ефим Байковский (Федор Иванович), Расми Джабраилов (Старый повар). Неожиданно увлекательны дебютанты – Валерия Куликова (Бетси), Павел Пархоменко (Григорий), Алексей Золотовицкий (Петрищев). Режиссер даже самым эпизодическим ролям придумал свою минуту и свой номер.

К сожалению, пока все эти «номера» существуют в россыпи, не сцепляясь друг с другом. А лихорадка безумного дня в семействе Звездинцевых еще не застучала в пульсе исполнителей. Действие спектакля не столько летит, сколько переваливается. Ток, в ранних постановках Карбаускиса немедленно подключавший зрительный зал к любому повороту сюжета, здесь заземлен и спрятан. То ли к премьере спектакль еще не задышал в полную силу, и постановке еще надо обмяться, обкататься, пропитаться смехом и реакцией зала. То ли мастерски выточенный и отлакированный спектакль слишком замкнут на задачах чистого художества, чтобы зацепить и растормошить публику.

Но уверена в том, что «Плоды просвещения» – спектакль рубежный для своего создателя. Слишком многое дано Миндаугасу Карбаускису, чтобы замыкаться надолго в шлифовании приемов игры в бисер. В конце концов ведь легкомысленные и воздушные «Плоды просвещения» тридцать лет назад стали талисманом Петра Фоменко, начинавшим главное дело своей жизни, да и всей театральной Москвы конца века.