Художник Борис Мессерер

– Борис Асафович, эта книга – некий итог вашего творчества?

– Ну да, название, конечно, достаточно помпезное, но это не от отсутствия скромности. Как говорил Станислав Бенедиктов: «Скромность украшает серость». Но здесь дело не в гордости, я и сам не люблю громких названий. Просто в книге мое художественное видение, не режиссерское. Ну а итог ли? В каком-то смысле... Театральный итог все же, потому что сейчас реже спектакли делаю. Последний вот был с Юрием Петровичем Любимовым – «Школа жен». И – трагическая судьба – почему-то не ставят в репертуар театра. Вот вам один из нерешенных жизненных вопросов – почему этот спектакль не идет в театре... Поэтому можно считать, что книга – это такая итоговая штука. Но посмотрим, как жизнь сложится, будет еще работа в театре или нет, говорить трудно.

– Но вы в первую очередь считаете себя театральным художником?

– Нет! Я просто художник, и это один из моих принципов. Я – живописец, у меня много работ. В Третьяковке была выставка моей живописи. Но так вот получается по-разному в жизни – и так, и эдак приходится... Так что очень много сил отдано театру, но все же это не все.

– Театр – влияние родителей? Отец – знаменитый танцовщик и балетмейстер Большого театра, мать – актриса и художница...

– Может быть... Конечно, театральная среда мне была привычна, а это влияет на человека. Но далее начинается ведь путь. И он – непростой. Я сначала стал архитектором, потом уже художником, а потом опять вернулся в театр.

– А почему вернулись в театр?

– Ну это же был ранний «Современник». Я делал «Третье желание» Вратислава Блажека, чешского писателя, где играл Табаков, а ставил Евстигнеев. Потом делал там «Назначение» Ефремова, потом была «Старшая сестра»...

– А что думаете про сегодняшний «Современник»?

– Я не буду говорить на эту тему, это не мое дело. Я не отрицаю эволюции театральной, чего же ее отрицать, это же данность. Так что с интересом на все это смотрю. Хотя вот самому мне не так хочется, как раньше, заниматься театром, потому что мне хочется или писать самому – вот как писателю, или рисовать станковые картины. Ну а потом, дело театрального художника – это молодое дело.

– Почему? Разве опыт не важен?

– Потому что очень волнует обстановка театра, переживания, все молодые и красивые кругом. И вот это все как-то волнует молодую кровь. А с возрастом все-таки более углубленного чего-то хочется. Или рисовать серьезное, или писать серьезное.

– Что-то более «свое», индивидуальное?

– Более индивидуальное, более самостоятельное, не хочется зависеть от режиссера. Определенную эволюцию человек проживает на самом деле. И я не стесняюсь об этом говорить.

– Одна из ваших выставок называлась «Прощание с Эпохой». Навсегда ушла какая-то великая Эпоха или просто идет закономерный процесс перемен?

– О, знаете ли, это вот так трудно сказать… Но при всем том «шестидесятники», к которым многие иронически относятся, – они все-таки все на памяти. А другие десятилетия – их не очень-то и видишь.

– В чем же феномен?

– Ну, видите, получается так, что чьи-то имена сияют до сих пор. Все живое! И Володю Высоцкого причислить к ним еще надо и Булата Окуджаву... Такой вот вал был, всплеск безумный, видимо, порожденный тем, что рухнул культ личности, кончилась сталинская эпоха.

– Но ведь было непросто, бедно было... Получается, что сложности как-то способствовали развитию?

– Да, как-то стимулировали, в чем-то способствовали. Также «родился» и Солженицын...

– А сегодня кого читаете?

– У меня есть круг любимых литераторов, с которыми я дружу. Евгений Попов, например. Я люблю то, что он пишет так легко и органично. Я его люблю, могу о нем говорить, а вот так делать общие оценки не готов.

– Остался ли сегодня кто-то из ваших друзей-художников работать в театре?

– Да, очень многие. Сережа Бархин, Сережа Алимов… В книжке моей очень много про них. И мои друзья еще есть в Америке – Лева Збарский, скажем...

– Что для вас работа над этой книгой – возможность вспомнить о прошлом самому или рассказать другим?

– Через рисунки, эскизы к спектаклям, фотографии в книге явственно проступает само время. И вот они – и Кваша, и Козаков, и Ефремов... Сначала казалось невозможным, что удастся вспомнить все, но постепенно в памяти оживало то время и проступали те детали. И все становилось живым. И Белла, конечно, о которой я сейчас пишу книгу. Она называется – «Промельк Беллы»...