– Владимир, в Театре Вахтангова вы предполагали ставить «Ричарда III». Почему не случилось? Показался слишком «опасным»?
– Это было давно, в другой жизни, два года назад. Никто не артикулировал подробно, почему проект не состоялся. Он просто не состоялся. Политический пейзаж стал менять привычные очертания и превращаться во что-то чудовищно брутальное.
– Бомарше возник как альтернативный, компромиссный вариант?
– С тех пор как не состоялся «Ричард III», прошло довольно много времени. Выбор материала сегодня – настоящая головоломка. Нужно учитывать эстетику данного театра, и роли для любимых актеров, и контекст, и тема должна работать не вообще, а здесь и сейчас. Иначе вместо страстного живого разговора будет иллюстрация хорошей пьесы. В театре мы пытаемся работать не только с «горячими темами», но и с коллективным бессознательным (по Юнгу), а значит, с ментальными клише и табу. Театр – это антропология, но и поэзия тоже. Интересно понять, что с нами (с обществом) происходит в настоящий момент. А оно, похоже, находится в состоянии острого психоза. Связано это с военными действиями в Украине и с тем, что случилось на Майдане, и с тем, что произошло чуть позже в Крыму. Когда руководство страны ссорится со всем миром, когда мы оказываемся в окружении врагов, когда вот-вот опять опустится железный занавес и начнется то ли холодная, то ли горячая война. Конечно, людей бросает в холодный пот, их посещают горячечные видения, все невероятно обострено. Притом, что рефлексии на этот счет на радио очень мало, на телевидении фактически нет («Дождь» – это капля в море), а социальные сети по-разному устроены (Facebook совсем не похож на «Одноклассников»). По-моему, о наших проблемах нужно все время говорить в полный голос, хотя бы с теми, кто способен воспринимать альтернативную точку зрения. Диалог не снимает состояние психоза, но по крайней мере выводит его из бездны бессознательного на свет божий. И разговор этот в любом случае получается трудный. Например, реанимация советского мифа. Для многих выросших в Союзе это время юности, это атмосфера, по которой они ностальгируют. То есть для них речь не идет о возрождении тоталитаризма – это возвращенная молодость, любовь, сильные эмоции. Здесь путаница в понятиях невероятная: люди не отдают себе отчета, что никакая молодость не вернется и никакого освежения чувств не будет, а будут очередные чудовищные события. Но даже этот разговор сегодня невозможен в публичном пространстве. Театр вынужден говорить метафорически. Мы пытаемся через пьесу Бомарше говорить о том, что нас пугает и тревожит в актуальной истории. Это не эзопов язык – это язык поэзии, поэтического театра. Да, в «Безумном дне» это грубоватая поэзия карнавала, мы играем в открытый, площадной театр. И это вполне в традициях Театра Вахтангова.
– Польский режиссер Кшиштоф Варликовский в интервью нашему изданию заметил, что в жизни нашего общества театр всегда играл значительную роль, «это было место сопротивления, оппозиции». Ваш спектакль претендует на эту роль, хотя бы отчасти?
– Думаю, что нет. Сегодня политическое высказывание должно быть прямолинейным и резким, то есть говорить нужно открытым текстом, иначе люди не понимают. Но, как я уже сказал, сегодняшняя проблематика – глубинная, это не вопрос сиюминутной политической конъюнктуры. Это проблемы, которые залегают глубоко в сознании российской элиты и российского общества в целом. Думаю, нужно добираться до этих пластов и разбираться с ними по-настоящему, с научной дотошностью. Почему каждый раз происходит «аборт» модернизации и возвращение к архаике, к модели господства и подчинения? Юрий Лотман писал, что вся история русской культуры – это постоянное подтаивание «айсберга», один полюс которого – христианское сознание (читай – «гуманное», «цивилизованное»). А другой – языческий, то есть архаика, философия «почвы и крови». И эти полюса периодически меняются местами. Пора наконец с этой моделью разобраться. А сиюминутная политическая конъюнктура мало что объяснит. Это всего лишь очередная контрхристианская революция, очередное античеловеческое обрушение в язычество – в ксенофобию, в национализм, в родоплеменной патриотизм. Это было в нашей истории несчетное количество раз.
– Возвращаясь к спектаклю, карнавальная стихия «Безумного дня», по вашим словам, – прекрасный повод для глубокого разговора. Видимо, это разговор о том, какой власть не должна быть?
– У Бомарше Фигаро и Сюзанна современные, мыслящие молодые люди вступают в неравный бой с графом Альмавивой, у которого есть высокий статус, богатство, но отсутствуют элементарные представления об этике. По сути, это столкновение модернового сознания с феодальной архаикой. А в нашем случае (в новейшей истории России) любая архаика – военная, тюремная, племенная – это архаика советской власти. Актуализация архаики – это всегда уничтожение человеческого гумуса, сдирание культурного слоя, под которым мы обнаруживаем примитивную основу. Слой цивилизации очень тонкий, он сходит легко, как летний загар, а под ним обнаруживается «пещерный человек», сознание которого собрано из примитивных, грубых материалов. Камень не очень технологичен в театре, поэтому мы искали эквивалентную метафору. Художник спектакля, Анастасия Бугаева-Рябушинская, сделала декорацию из чистой, некрашеной фанеры. С одной стороны, это абстрактная установка, а с другой – именно необработанность материала для нас принципиальна. Мы живем в период, когда много необработанных мыслей, необработанных эмоций, импульсов и намерений.
– Когда примитивный деспот, как граф Альмавива, пытается управлять, выходит конфуз. Какие архаичные представления его подводят?
– «Архаисты» уверены, что они в своем праве. Они говорят громкие слова: русский мир, священная война, патриотизм. Они точно так же, как русская аристократия, не сомневаются, что «они здесь власть», «хозяева страны», «новые дворяне». Чего мы только не наслушались за последние годы. Все это безумно устаревшая модель – армейская иерархия, где вообще не существует горизонтальных связей. Они с гневом отрицаются и активно уничтожаются. Для вертикали любой свободный союз людей несет в себе угрозу – даже клубы по интересам или волонтеры представляются опасными: не соответствуют единственно возможной модели «господства и подчинения» – либо я подчиняюсь вышестоящему товарищу, либо нижестоящие товарищи подчиняются мне. И ничего другого не дано. Я вассал своего сюзерена, но мои вассалы – это мои вассалы, а уж о холопах нечего и говорить. Эта феодальная структура глубоко укоренена в сознании нашей элиты. Этот архаичный принцип существует в казарме. Есть старший по званию: он отдает тебе приказы, и ты эти приказы выполняешь, хочешь или нет – не обсуждается. Но общество не может жить как казарма, общество – очень сложная система.
– Любое общество устроено так, чтобы уменьшать личную свободу. Но в казарме попытки расширить ее границы, видимо, по сути своей утопичны.
– Они не утопичны. Военные люди, работники спецслужб – узкие специалисты. Они должны заниматься своим делом, своей профессией. Им не следует лезть ни в экономику, ни в политику, ни тем более в семейную жизнь со своими устаревшими представлениями о том, как человеку жить, о чем думать и как спасать свою бессмертную душу. Но они полезли со своим казарменным уставом даже не в чужой монастырь, а в чужой мир, который устроен абсолютно иначе, совсем не так, как их маленькое профессиональное сообщество.
– Как вы думаете, почему сегодня многие готовы находить оправдание и одобрять любую идею, идущую сверху?
– Я согласен с психологами и психиатрами: это стокгольмский синдром в чистом виде. Страшно признаться себе, что ты оказался в руках людей, способных неплохо палить из пушек, но не способных управлять кораблем и не знающих навигации.
– Фигаро, если проводить параллель со спектаклем, делает все, чтобы не оказаться в положении послушного раба, и достаточно успешно. А что делать тем немногим, кто под гнетом госпропаганды пока сохранил здравый смысл?
– Для режиссера театра и кино внутренняя эмиграция – это не выбор. Оруэлловское двоемыслие, то есть на работе одно – дома другое, в мыслях бузина, на сцене – дядька. Но это разрушительный, поистине дьявольский выбор для человека. Двоемыслие, как любая ложь, разрушает, а художника разрушает стремительно и бесповоротно.
| СПРАВКА
|