– Александр Анатольевич, времена меняются, но ваш юмор согревал и согревает целые поколения. Тут и роли, и капустники, и фразы, ставшие афоризмами, и, конечно, придуманные вами эстрадные дуэты. А есть усталость от «поиска смешного»?
– Есть усталость от негнущихся коленок, от суеты, от постоянных просьб к артистам не разбегаться по сериалам. Не люблю, когда вместо репетиции артистка несется на съемку рекламы перхоти. Какая после этого Джульетта? Или, например, Гертруда? Ведь все будут знать, что у них себорея. А что касается смешного, то это уже крест. С юности…
– Помнится, вы рассказывали «Театралу» свою многострадальную эпопею о том, как оканчивали школу. Материал, между прочим, разлетелся на цитаты.
– Дело в том, что учился я ужасно, а школа у нас была элитная – № 110, около Никитских Ворот, которую возглавлял гениальный педагог Иван Кузьмич Новиков (совсем недавно мы, наконец, добились – повесили ему мемориальную доску). В нашей школе учился, например, Сережка Хрущев, дети генералов, Геночка Рождественский и т.д. И я до сих пор горжусь, что был пионервожатым у Сережи Буденного. То как я прогуливал, списывал и «плыл по течению», нужно рассказывать отдельно. Но выгнать меня было невозможно, даже когда терпение педагогов лопалось, потому что мама была редактором Москонцерта, и благодаря ей каждый праздник у нас выступали Козловский, Оборин, Лемешев, Образцов, Рина Зеленая – концерты были на уровне правительственных. Под все эти концерты мама со мной окончила среднюю школу.
– А еще вас в детстве сажали на руки к Яхонтову, чтобы он при чтении стихов не слишком жестикулировал…
– Да, было. В такой атмосфере иначе как артистом я себя не представлял. Так вот, возвращаясь к первому вопросу, когда есть элемент моторной привычки смотреть на вещи иронично, то от нее уже никуда не деться. Это вошло в кровь. Мы были молодые, крутились, шутили, устраивали капустники в Доме актера. И стало это, как сейчас по-идиотски называется, имиджем, брендом. С годами это становится этаким мотором. С другой стороны, импровизация, находчивость – это вещи не приобретаемые, а генетический сдвиг по фазе. Есть люди злопамятные, есть необыкновенно скрупулезные, есть чрезмерно правильные. У меня тоже есть хорошее качество – через две секунды, например, забываю рассказанный мне анекдот. Но элемент мгновенной реакции – вынужденная форма существования. Это подтвердил не самый добрый человек Андрюша Битов. На очередном юбилее он подошел ко мне и спросил: «Тебе не надоело быть круглосуточно находчивым?».
– А жизнь не выбивает этот клапан находчивости? Сколько людей было рядом с вами, и многих уже нет. Просто выжженное поле…
– Этот счетчик побежал со страшной скоростью после шестидесяти лет. Юбилей одного совпадает с сороковинами другого. Ускорение невероятное. Когда молодой, думаешь, что как-то проскочишь… Но жизнь берет свое. В этом сезоне, например, мы простились с Олечкой Аросевой – для нашего театра потеря колоссальная. Она была очень стойкая дама и уже в последние годы, когда не могла ходить на каблуках, до сцены доходила босая и в кулисах обувалась. Но как бы тяжело ей ни было, она и не думала отказываться от ролей – все отдавала театру, в котором прошли ее лучшие годы. Не знаю, готова ли к такому «служению сцене» нынешняя молодежь… Уже будучи тяжело больной, Аросева продолжала репетировать. Никогда не опаздывала. И все знали, что ровно за два часа до спектакля водитель привезет ее к нашему крыльцу, откроет дверь, и она, опираясь на него, поднимется по ступенькам в театр. Кстати, однажды был забавный случай. К ним в такой момент подскочил какой-то мужик: «Ой, надо же, я вас узнал. Я все ваши фильмы смотрел. А что вы тут делаете?» – спрашивает он у артистки. «Да вот, спектакль сегодня играю», – отвечает она. Поклонник с ужасом: «То есть вы до сих пор работаете!» Аросева, не меняя интонации, говорит: «А что мне еще остается – театр требует». Мужик поднимает глаза, читает вывеску: «Театр сатиры», и говорит: «Вот суки! Мучают старушку…» И действительно «мучили».
– В этом, кстати, отголосок эпохи: сколько бы лет ни было артисту, но рынок диктует свои правила – медийное лицо в афише всегда приносит успех…
– Да, у нас из медийных персон эпохи Плучека остались только Вера Васильева, Михаил Державин и я. Еще Наташа Селезнева просится в нашу компанию, но я ей говорю: «Не спеши».
– Известно, что публика Театра сатиры не такая, как, скажем, в «Мастерской Фоменко»: у вас и зал гораздо больше, и вывеска обязывает артистов существовать в шумном жанре…
– Мы не жалуемся на сборы, но иногда смотришь в щелочку перед спектаклем, из кого эти тысяча двести мест состоят, и хочется, чтобы были другие лица. Сейчас ведь все хотят звезд. Серьезный, глубокий спектакль, но сделанный силами молодежи, не соберет целого зала. Нужны хотя бы «вкрапления» примелькавшихся артистов.
– Но вам, по-моему, грех жаловаться…
– Да, у нас, к счастью, выросло замечательное среднее поколение наших учеников, которых я очень люблю – Света Рябова, Леночка Подкаминская, Алена Яковлева, Гоша Лагутин, Юра Нифонтов, Андрюша Барило, Миша Владимиров, Олег Кассин… Уже 12 лет работает Федор Добронравов – он штучный актер, ушел из «Сватов» и целого ряда других телепроектов… Целиком посвятил себя театру, и это дорогого стоит. …Я терпеть не могу брюзжание: вот, дескать, в наше время, в наше время. Но все-таки жили мы по-другому. В чем был у нас стимул жизни? В преодолении дефицита. Через это «исполнялись желания», когда ничего нет, а все хочется. А сейчас в каждой подворотне свои бутики, агентства недвижимости, банки, кредиты, займы, ссуды – народ мечется, продает, перепродает, скупает, достраивает… За этой суетой проходят драгоценные годы. А мечтать когда?!
– Вы заметили, кстати, что у людей не остается времени на дружбу?
– Да. Все на бегу. Даже свидания и те – по телефону. Успевают сказать «Созвонимся». Счастье, если с ударением на третьем слоге. Это уже равноценно предложению руки и сердца. Дружба – это явление круглосуточное. А когда все сводится к тому, чтобы на Новый год поехать в горы на лыжах или посидеть в грузинском кабаке, то это не дружба, а тусовки. Время диктует корпоративную дружбу, ведомственную.
– В этой беготне что, на ваш взгляд, утрачено?
– То, с чего я начал: маленькие радости, которые объединяли людей. Вспомнить, например, как доставали мы трубочный табак, которого в Советском Союзе почти нигде не было. Это ведь целую книгу можно написать! В стране существовало два сорта табака. В Москве «Золотое руно», а в Ленинграде «Трубка мира». Актер БДТ Фима Копелян присылал мне «Трубку мира», а я ему – наше «Золотое руно». Далее эти табаки смешивались в пакете из-под китайских рубашек (другого способа раздобыть пакет не было). Рубашка выбрасывалась, а в пакет засыпалась вся эта мешанина, добавлялось наструганное яблочко, капелька коньяка. И весь этот гербарий вывешивался на прение между двойными рамами. По вкусу отдаленно напоминало фирменный табак – и счастье! А когда все есть, когда можно слетать на полдня в Турцию, чтоб выпить чашечку настоящего кофе, народ начинает томиться. Отсюда – разводы и депрессии.
– А вам чувство депрессии знакомо?
– Редко. Если говорить о профессии, то есть артисты, которые психуют круглосуточно – страховочно ожидают провала, особенно если не уверены в выбранном материале. Провал – это вопрос щепитильно-субъективный. Репетиция пошла не так, накопились эмоции, отрицательные отклики прессы, и все это дает глобальный мандраж. А есть люди, которые от себя это отталкивают и все время на что-то надеются. Помните, как у Шварца? «Когда душили его жену, он стоял рядом и повторял: ну потерпи, может, еще обойдется». Я скорее из категории этих людей: убежденный оптимист. «Все еще обойдется». Это, конечно, удобная позиция, но насколько она выигрышна – не знаю.
– Между тем, судя по вашим ролям, оптимизм помогал вам растягивать свое амплуа – вы никогда не боялись играть диаметрально противоположные характеры…
– Но все равно в советском кинематографе, который во многом строился на стереотипах, за мной первоначально закрепилось амплуа артиста отрицательного обаяния. Иначе как объяснить тот период, когда я играл бесконечных меньшевиков…
– А как же большевик Карахан в идеологической картине «Шестое июля»?
– Да! Это было грандиозное полотно, героями которого стали все вожди мирового пролетариата. Съемки проходили в Столовом переулке, где убили Мирбаха, а вождей великий гример Анжан гримировал в вестибюле, под вешалкой Гнесинского института. На подоконнике стояла длиннющая вереница фотографий. И этот великий Анжан, пахнущий коньячком и совершенно изнемогающий от лиц революционеров и несвежих артистов, трудился не покладая рук. И вот стоит вереница – Ленин, Дзержинский, Троцкий, Рыков, Зиновьев, Каменев. Анжан – одним гениальным мазком мастера делает из Татосова Свердлова и говорит: «Следующий!» Подхожу я, и вдруг мы с ним видим, что мой Карахан на фотографии лежит в гробу. Другой карточки ассистенты не нашли. Обалдевший от вождей Анжан, ставит Карахана в гробу на попа, запудривает меня и, нежно меня поцеловав (он тогда был тестем Козакова), отпускает на убийство Мирбаха.
– Григорий Горин шутил в своих иронических мемуарах: дескать, вам достался лишь один большевик, да и тот в гробу.
– Да, я очень этим горжусь.
– Что, по-вашему, сегодня нужно зрителю?
– Все то же, что и раньше – драматургию. Хочу Горина, хочу Рощина, хочу драматурга. А инсценировать прозу очень опасно. Правда, драматургия, как говорил знаменитый советский комедиограф Цезарь Солодарь, вещь нехитрая. И, может быть, он прав, но вот только времена изменились, и нехитрыми стали сами драматурги.