Эта невыносимая сложность дефекации

В золотой век Франсуа Рабле гульфики мужских штанов были несравненно шире, небо голубее, дамы дороднее, пища сытнее, испражнения обильнее. А самое главное – еще не родился дедушка Фрейд и вся сфера материально-телесного низа оставалась источником здорового карнавального смеха. Ты мог поносить неумеренную похотливость прекрасных дам и не навлекать на себя никаких подозрений в импотенции… Область телесного низа была целиком отдана непринужденному, хотя и весьма разнузданному веселью, здоровой скабрезности, бурлящему избытком сил похабству.

Ныне не то. Вся сфера телесных радостей под подозрением, а гордость и смех сменила тоска о недоступных радостях. В спектакле Константина Богомолова «Гаргантюа и Пантагрюэль» размеренно звучат аккорды, а актеры (с прикрепленными у губ микрофонами) говорят полузадушенными интонациями: так, понижая голос и сдерживая слишком живые интонации, разговаривают у одра дорогого покойника. Спектакль по самой веселой книге движется в темпе похоронном – медленно и печально.

Главный герой Рабле Пантагрюэль, воплощение жизненных играющих сил – грандиозный обжора, выпивоха, бравый и неутомимый молодец, – стал в постановке Театра наций брюзгливым обитателем скорбного дома престарелых. Два потрепанных жизнью и сильно облезлых друга – Пантагрюэль (Виктор Вержбицкий) и Панург (Сергей Чонишвили) грустно вспоминают минувшие дни. Как полон был гульфик, как истово работал пищеварительный тракт, как неутомимы были руки, ноги и прочие полезные органы… Скорбь по утраченному счастью – основная и несколько монотонная интонация спектакля. Перечисление съеденного и извергнутого в романе Рабле – инвентаризация изобилия. Грустные и несколько аффектированные чтения в спектакле (чтец-конферансье – Сергей Епишев) – перечень всего, что уже никогда не проглотить, не попробовать и не укусить. Да и стул теперь – раз в сто лет, и остается только фантазировать: как же раньше браво работали кишки.

Любой психоаналитик в зале обрыдается от счастья: так ничем не прикрыта (ни мастерством, ни умением) лирически-откровенна эта постановка. Вся материальная среда взята прямиком из советских 1970-х – детства режиссера Константина Богомолова. И апельсинового цвета торшеры, и диваны в коричнево-золотистую клеточку. И все-все песни (спектакль строится по традиционной для режиссера схеме: сценка-песенка). Тут тебе и «Темная ночь», и пионерские, и комсомольские, и патриотические, и Гендель… Все, что звучало у маленького Кости в доме по радио, по телевизору и из магнитофона... И все-все детские страхи, фобии и кошмары перед таким большим и необъятным материально-телесным и низовым.

Женщины – это так страшно! Вот они созревают и падают в Булонском лесу: все такие сочные, спелые… Вот увидел храбрый Лев задранные юбки старушки и то, что под юбкой, – и заметался от ужаса. И лиса позвал, чтобы хвостом ту рану-провал меж ног обмахивал. А вот поднесли певице микрофон (не ко рту, а к месту более важному) – и оттуда сразу «Casta diva» понеслось. И – единственное место неподдельного счастья в спектакле – момент, когда Панург с упоением вспоминает, как он измазал платье отказавшей дамы выделениями сучки в течке, и кобели, почуяв запах снадобья, которым он обсыпал даму, отовсюду набежали в церковь и бросились прямо к ней. Маленькие и большие, гладкие и худые – все оказались тут и, принялись обнюхивать даму и с разных сторон на нее мочиться. «Уй, как здорово! – подхватывает Пантагрюэль. – Так им, бабам!!!»

Список фрейдистских комплексов был бы не полон без главного – эдипова… Ближе к финалу выясняется, что герою так и не удалось жениться, поскольку он все время тосковал о маме. Мама (Дарья Мороз) приходит во сне и с отвращением констатирует, что ее сынуля выглядит старым… Папа тоже в наличии: он недавно отпраздновал свое 80-летие и теперь пишет трактат о том, какая подтирка лучше (фаворит у папы – новорожденный гусенок)… Сынуля с плохо скрытой ненавистью (Фрейд потирает руки!) советует папуле продолжать изыскания, невзирая на проблемы со стулом.

Зрители, для которых весь реестр перечисленных страхов и фобий остался чужд, неторопливыми струйками покидают зал во время действия и шумно бегут в антракте. Люди, пораженные похожим недугом несварения желудка, старческими запорами, фрейдистскими комплексами, – мужественно преодолевают почти три часа тоски, констатируя, что спектакль, конечно, скучный, но скучный сознательно и идейно. А главное – очень полезный, хотя бы для того, чтобы убедиться, что ты не один страдалец на свете, а вас много, избранных, кому внятна вся невыносимая тяжесть бытия…