Posted 16 апреля 2014, 20:00
Published 16 апреля 2014, 20:00
Modified 8 марта, 04:18
Updated 8 марта, 04:18
Самое потрясающее во всей этой затее – конечно, техника. Здесь, действительно, веришь куратору выставки Ольги Шишко – это наше будущее. Вот такие почти прозрачные экраны (словно кисеи, парящие в воздухе), изображение на которых напоминает трехмерную голограмму. Сквозь один экран виден второй, а за ним третий – возникает подобие авангардного коллажа из пересекающихся кадров. Звук струится словно изнутри изображения, слова и музыка расписаны как симфония. С полным мраком, в который погрузили все пять тысяч квадратных метров манежных площадей, инсталляция действует завораживающе – проходишь сквозь ряды этих огромных завес, попадая в хороводы лиц и фигур, будто бредешь по чужому сну.
Если с технической точки зрения все безупречно, то с содержанием большие проблемы. Об этом задумываешься где-то на десятой минуте, когда проходит первый визуальный шок и ты начинаешь вслушиваться в слова. Если говорить просто, перед нами музыкально-поэтическая композиция. Господин Гринуэй и госпожа Бодеке (благо, у последней большой опыт работы в театре) выбрали двенадцать молодых актеров, которых нарядили в одежды 1920-х годов и заставили вжиться в образ одного из видных представителей русской авангардной культуры. Почему именно эти персонажи (Малевич, Кандинский, Попова, Эйзенштейн, Мейерхольд, Ермолова, Филонов и еще пятерка типажей, включая парочку Маяковский – Брик) получили путевку в жизнь, а остальные остались за бортом – вопрос не столь существенный. В конце концов, Гринуэй-художник имеет право на отбор и личную симпатию. Важнее, что транслируют люди на экранах.
Сменяя друг друга на беспросветном черном фоне или сбиваясь в кучки, гринуэевские «авангардисты» произносят фразы из записок, манифестов, звучат слова, которые они могли бы сказать или подумать. Малевич декларирует про «сокращение живописи до ее логического завершения», Эйзенштейн заявляет о «современности своего кино», Маяковский – конечно, про «инцидент исперчен», а Ермол долго и трагично рассказывает притчу о лисе, сначала заставившем зверей петь о том, что они думают, а потом оторвавшем у них головы. Короче, из уст льется набор банальностей. Когда, отчаявшись получить оригинальное послание в слове, начинаешь внимательно всматриваться в действия и образы актеров (у Гринуэя в фильмах нередко смыслы разворачиваются помимо и между фраз), тревожные чувства только нарастают. Герои авангарда тут ведут себя не как живые люди, а как привидения из какой-нибудь инсталляции Билла Виолы. Выплывают из мрака, пронзительно смотрят в зал, прося всем своим видом помощи и соучастия. Меланхолия и трагедия (все обречены, все будут уничтожены духовно и физически) неотступно витают в залах (даже тогда, когда Лиля Брик с бокалом шампанского в руках вспоминает первую встречу с поэтом). С трудом веришь, что все эти деятели могли создать нечто большее, нежели надгробные эпитафии. Когда появляется картина Малевича или Кандинского, она становится странным контрастом к анемичным персонам.
К слову, о картинах. Устроители проекта с гордостью заявляли, что запросили оригинальные изображения более 400 шедевров в десятке российских музеев и коллекций. Между тем в самой экспозиции авангардные работы мельтешат салатной нарезкой под скупыми фактами о художниках и архитекторах. Эдакая энциклопедия в картинках. Собственно искусство оказалось выведенным за замки разговора, не получило никакой новой интерпретации или даже подачи. Благо, «Черный квадрат» превратился в тумбы, расставленные по всему залу. Потому главный урок, который преподал Питер Гринуэй всему московскому арт-сообществу, сводится к простой истине: если не чтите пророков в своем отечестве (стоит посмотреть, как скучно и банально подан авангард в Третьяковке), из другого вам напророчат только их кончину.