«Эйнштейн на пляже» Боба Уилсона появился в прекрасное время. Заманчиво представить себе афишу гипотетического мирового фестиваля, где были бы собраны постановки золотого театрального века середины 1970-х. «Вишневый сад» Джорджо Стрелера (1974), «КорольУбю» Питера Брука (1977), «Apocalypsis cum figuris» Ежи Гротовского (1973)… Да и русская сцена того времени могла предъявить и «Женитьбу» Анатолия Эфроса (1976), и «Историю лошади» Георгия Товстоногова (1976), и «Иванов» Олега Ефремова (1975), и «Обмен» Юрия Любимова (1976)… А рядом в кинотеатре шли бы «Казанова» Федерико Феллини (1976), «Невинный» Лукино Висконти (1976), «Этот смутный объект желания» Луиса Бунюэля (1977), «Профессия: репортер» Микеланджело Антониони (1975), «Зеркало» Андрея Тарковского (1975)… Это только то, что вспоминается навскидку.
Восстановленный «Эйнштейн…» Боба Уилсона смотрится в сегодняшнем контексте как невесть откуда вылезший мамонт, свидетель иной, героической, эпохи. Когда творцы еще не экономили ни сил, ни таланта. Не пытались из одной идеи отжать по максимуму дивидендов. Но вкладывали в работу все наличные силы с искусной кропотливостью китайского ремесленника или японской вышивальщицы.
«Эйнштейн на пляже», действительно, поставил волшебный «некто третий», кто родился из счастливого слияния композитора и режиссера-дизайнера. И неважно, писал ли Филип Гласс музыку своей оперы, вдохновляясь рисунками Боба Уилсона, или Уилсон сочинял сценический текст с музыкой Гласса в ушах. Важно, что впервые возникло непредставимое и абсолютное слияние музыки и сценической жизни. Элементы балета, акробатики, пантомимы, драматических скетчей существуют в этой постановке на равных.
Сам Гласс уверял, что «Эйнштейн на пляже» был оперой только технически, потому что единственным местом, где его можно было поставить, был оперный театр – нам требовалась оркестровая яма и большое свободное пространство сцены». В «Эйнштейне…» нет солистов, небольшой хор поет набор слогов в такт музыке, а партия самого Эйнштейна и вовсе написана не для человеческого голоса – для скрипки.
Музыка и сценическая картинка в постановке Роберта Уилсона существуют в неразрывном единстве, как утОк и основа в плетении ковра (одно без другого немедленно распадается на бессмысленные фрагменты). «Эйнштейн на пляже» и впрямь напоминает гигантский ковер, где любая музыкальная фраза, любое движение, любое танцевальное па повторяются до бесконечности, как и положено фигурам в орнаменте.
В постановке Уилсона нет рассказываемой истории и нет главных действующих лиц, отсутствуют сюжетные кульминации и развязки. Спектакль, идущий четыре с половиной часа, не предполагает антракта. Зрителям разрешено входить и выходить совершенно свободно в течение действия без боязни пропустить что-то важное, потому что любая сценическая единица будет повторяться и повторяться в бесконечной перспективе.
Актриса-ведущая будет повторять набор одних и тех же фраз. Танцовщики будут кружиться, повторяя одни и те же фигуры. Хор будет петь набор одних и тех же слогов. Будет, варьируясь, повторяться сцена суда и танцевальные интермедии (хореограф Люсинда Чайлдс).
Спектакль движется не развитием сюжета, а ритмическим повторением сценических элементов. Как отмечал сам режиссер, в спектакле использованы три визуальные темы: поезд, судебный процесс и летящий космический корабль. «Поезд, суд, земля появляются в спектакле измененными: поезд становится зданием, суд – кроватью, а земля – интерьером. Я пытался уловить ход времени в течение жизни Эйнштейна».
Для человека театра решающее значение имеет способность вдруг отрешиться от всех знакомых приемов, привычек и навыков сцены. «Эйнштейн на пляже» отказывается от знакомого способа построения сценического развивающегося и многопланового мира.
Много писали о «медленном» движении в принципиально двухмерных картинно-плоскостных постановках Боба Уилсона, но, кажется, принцип ритмических повторов в его спектаклях не менее, если не более важен. Важна не только картинка сама по себе, но ее постоянное ритмическое повторение.
По сути Уилсон сумел использовать в сценической практике приемы декоративной живописи, ее гипнотические эффекты. Анфилада сцен разворачивается во времени, и зеркальная повторяемость элементов создает ощущение бесконечности, спектакля-лабиринта, где ты постоянно не то возвращаешься на уже пройденные места, не то бредешь похожими тропинками.
Спектакль начинается еще до прихода зрителей в зал и заканчивается-обрывается как бы на полуслове, без всякой финальной оперной коды. При некотором усилии мысли легко представить, что чернокожий судья продолжает где-то стучать молотком, актриса ходит, как заведенная по одной и той же траектории, взмахивая руками. А зависший мальчик на подъемном кране все также протянул небесам луну-фонарь…
Кажется, даже сама тяга Роберта Уилсона к воссозданию этой работы продиктована не только естественным тщеславием или любовью мастера к своему шедевру, но и этим смутным чувством его дразнящей нескончаемости. В определенном смысле мастер так и не покинул свой лабиринт, созданный на заре профессиональной жизни. Но в каждой новой работе (вплоть до недавней постановки по Хармсу) только пристраивает к нему все новые и новые ответвления…