Поэт Евгений Евтушенко

* * *

Это был почти сон, но навек он спасен.
Нам его показал телевизор.
По степи шла одна из солдатских колонн,
безоружна, похожа на вызов.

Что за чувства солдат на опасность вели,
хотя сами того не хотели?
Но знамена в руках, не касаясь земли,
что-то тайное им шелестели.

И под птиц заклинающие голоса
и шагавшие, и часовые
посмотрели друг другу в родные глаза,
но как будто их видят впервые.

Эти парни, прицелы сумев отвести,
не дождавшись вас всех, дипломаты,
преподали вам, как себя надо вести,
заморозив в руках автоматы.

И о чем-то важней всех команд войсковых
под солдатских шагов перестуки,
осторожно застыв на крючках спусковых,
в первый раз призадумались руки.

О история, хоть на мгновенье замри!
И ты замерла. Ты застопорила.
Слава Богу, услышала из-под земли:
«Не стреляйте!» – приказ Севастополя.

Вся политика меньше, чем жизни детей.
Но когда жить сумеем, когда же –
без продажи оружья –
продажи смертей,
чьей-то совести самопродажи?

И услышим ли мы в день прозрения свой
тишину,
слезы счастья не спрятав,
как беззвучный расстрел всех неначатых войн
из невыстреливших автоматов?!

6-8 марта 2014



Я с Россией поссорить себя не позволю

Я могу с Россией и не соглашаться,
ведь на свете нет безошибочных стран,
но не дам в отношения наши вмешаться
из-за общих и бед, и побед, и ран.

Я с Россией поссорить себя не позволю.
Сколько раз меня ссорили – не удалось,
И я плакал, но только слезою незлою
а такой, что меня прожигает насквозь.

10 марта 2014



Я пришел к тебе, двадцать первый век

Я пришел к тебе, двадцать первый век,
не сломался, а дохромался.
Как подранок-медведь, тщусь хоть внутрь прореветь,
словно в самом жестоком романсе.

Когда я вырастал, мне шептали: «Не суйсь…»
Я, конечно, настырно совался,
и впервые мне в образе женском Исус
в няне Нюре нарисовался.

И со вмятинами от девичьих зубов
как ромео-джульеттовская любовь,
крошка крестик от Ланни Макхолти
на холодной войне согревал душу мне
в безнадежном, казалось бы, холоде.

И Христос, сотрясая в Кремле потолки,
где хотят – не хотят, но выслушивали,
гневно вскидывал сахаровские кулаки,
беззащитно по-детски веснушчатые.

Было много Христов, и я был всех готов
породнить на распятой планете.
Одного Христа видел я неспроста
в рыжем турке – Назыме Хикмете.

Мы с тобой, век двадцатый, слились и срослись,
словно смертники в Бабьем Яре.
Я – немыслимо выживший социализм,
но в единственном экземпляре.

Я люблю строки в лоб, ритма дробный галоп
и не жалую виршей чистюшных.
Прародитель мой был как-никак эфиоп,
ну а няньками были частушки.

Волга Стеньки впадает в египетский Нил.
Это я их сосватал, гуляка.
Я с Есениным в жилах соединил
Маяковского и Пастернака.
И Ты, Господи, крышу мою осени,
нежным шепотом сосенных игол,
где хранят нас два ангела нашей семьи:
Жиляковы – Тамара и Игорь.

Целый мир превратил я в поэзии зал,
и поскольку я завистью стольких терзал,
приписали мне Бонда все ранги,
потому что по росту никак не влезал
я в госдепно-цековские рамки.

Хлестаковым был зван, колорадским жуком,
шея часто влипала в намылку,
и, поэта в опале согрев пиджаком,
ледяную увидел ухмылку.

Объяснения этому я не найду.
Не смогу никогда примиряться
с тем, что вижу при оскользи чьей-то на льду
нескрываемое злорадство.

Ну откуда взялась, расплодилась везде
зависть к тем, кто счастливей, богаче?
Мы, вчера помогая друг другу в беде,
нынче рады чужой неудаче.

В этом самозлорадстве – России разлом.
Haм самим бы в себе разобраться.
Наше самозлорадство и кончится злом.
Как бы всем нам добраться до братства?

Боже мой, нам бы не было в мире цены,
если б только не зависть и ругань
всех вконец измотавшей холодной войны –
нашей самовойны друг со другом.

Я пришел к тебе, двадцать первый век.
Как нам жить? Нас шатает от ветра.
Ждут Россия, Украйна и Чили ответ.
Век, ты тоже устал. Ведь и ты человек.
Оба ждем друг от друга ответа.

2014