– Леонид Генрихович, правда, что главный герой любимых народом «Покровских ворот» – это вы?
– Да, эта вещь сугубо автобиографичная. Все ее персонажи имеют своих прототипов. В основе – история моей молодости в Москве, куда я перебрался из Баку. Единственный присочиненный персонаж – моя тетка, которой у меня в столице не было. Ею я заменил старушку, у которой снимал комнату в густонаселенной коммунальной квартире на Петровском бульваре. Ну и чтобы хоть немного закамуфлировать эту историю (в то время, когда я писал ее, многие прототипы были еще живы), я перенес действие в коммуналку у Покровских ворот. Так что писать эту пьесу мне было очень приятно, но немного грустно, потому что мне исполнилось 50 лет и я ностальгировал по своей юности. С режиссером этой картины Михаилом Козаковым мы были друзьями. Миша – один из тех редких режиссеров, которые чрезвычайно тонко чувствуют текст и прекрасно ощущают каждое слово. Эта пьеса стала его режиссерским дебютом в Театре на Малой Бронной. А потом он уже снял по ней фильм. Фильм кстати пробивался к зрителю непросто.
– Вы принимали участие в подборе актеров?
– Я никогда не влезаю в дела режиссеров. Считаю, что каждый должен заниматься своей профессией, а потому никогда не даю советов по подбору актеров. Единственный случай – это как раз в «Покровских воротах». Между мной и Костиком нет зазора. А потому я согласился с его выбором артиста на эту роль, только когда он нашел Олега Меньшикова. Минуты хватило, чтобы понять: он именно тот, о ком мечталось! Он был еще только вчерашним студентом и словно излучал праздничный юмор весеннего возраста, но вместе с тем в нем легко угадывался острый независимый ум.
– Наверное, «Покровские ворота» – и ваша любимая вещь?
– Мне эта пьеса очень дорога, но, на мой взгляд, как литература «Медная бабушка» и «Римская комедия» – намного выше. И еще большую роль в моей жизни сыграл «Пропавший сюжет».
– Но, пожалуй, по степени популярности и любви у зрителей с «Покровскими воротами» может сравниться лишь ваша «Варшавская мелодия». У нее не было реальных прототипов?
– Нет, такую конкретную историю я не знал. Таких историй было миллион. Но, естественно, любое произведение рождается из личного опыта. Это банальная истина. Ничего нового я не открываю. Главное в этой пьесе – тема обреченности. Государство прошлось катком по судьбам героев. Сломало им жизнь. Обреченность чувства… Эта пуля била по зрительному залу. Каждый проецировал это на себя. Каждый в своей жизни кого-то любил, и у каждого было ощущение хрупкости счастливого мига. Миг пройдет – и это исчезнет. Всегда есть какой-то надсмотрщик. Неизвестно какой: сама ли держава или то устройство жизни, которое она создает. И это не даст этому мигу осуществиться. Очень хорошо сказал один писатель: чтобы написать что-то стоящее, надо настрадаться. У пьес, как у детей, судьба бывает разной. Не все мои пьесы уцелели. Не каждая из них шла во всех театрах страны и еще в шестнадцати странах. У «Варшавской мелодии» – счастливая судьба.
– Почему вы, столь успешный и плодовитый драматург, перешли к прозе? Разлюбили театр?
– Дело не в этом. Это получилось естественно. Человек проходит разные этапы своей жизни. Драматургия – очень аскетичный жанр. Она не должна быть болтливой, многоречивой. И проза, конечно, не должна быть болтливой, но, когда у вас есть желание высказаться, подумать, проанализировать, вы не можете обойтись короткими репликами.
– Но в театр-то вы сейчас ходите?
– Весьма редко. Я работаю каждый день. Без выходных. С утра сажусь за письменный стол и пишу. Пишу только от руки, на обычных листах бумаги. Когда начинаю писать новую вещь, она уже не отпускает меня. Могу встать и ночью, чтобы записать мелькнувшую мысль. Мне многое надо обдумать, а потому я берегу время. Его запас убывает стремительно. А сказано, между тем, не все.
– В детстве вас с полным правом можно было назвать вундеркиндом. Мало кто может похвастаться столь ранним литературным дебютом. Как же ваши стихи дошли до Горького?
– Я рано научился грамоте и очень рано, года в четыре, начал писать. Отец приносил мне бумагу, и я ее исписывал стихотворными строчками. Мой бедный папа не успевал своим каллиграфическим почерком переписывать мои каракули набело. К восьми годам я был поэтом со стажем. А в девять лет в типографии вышла моя первая книга. Мы жили в Баку. Баку – город южный, честолюбивый. Меня решили отправить в Москву, к Горькому. Я был мальчик развитой, начитанный и прекрасно понимал, кто такой Горький. Мы с мамой отправились в Горки, подмосковную резиденцию писателя. Я по просьбе Горького прочел свою поэму «Человеки». Поэму наивную, но он отчего-то растрогался и даже прослезился. Хотя, быть может, его больше удивило и тронуло, что сочинил ее девятилетний ребенок. Через некоторое время Алексей Максимович написал обо мне в статье «Мальчик», которую напечатали в «Правде», а затем во всех газетах.
– После университета вы решили перебраться в Москву. Столица вас сразу приняла?
– Я влюбился в этот город сразу. Поначалу все складывалось фантастически. Шел 1949 год. Я был молод. С упоением писал пьесы. А затем в моей жизни произошел счастливый случай. Я на улице встретил бакинского знакомого. А он в свою очередь был знаком с режиссером Малого театра Вениамином Цыганковым. Тот посетовал, что у них нет пьес о современности, и мой знакомый сказал обо мне. Когда я принес свою пьесу в театр, мне объяснили, что я должен зарегистрировать ее в литературной части. И, когда я ее регистрировал, у нее оказался какой-то четырехзначный номер. То есть там лежали тысячи пьес. Ведь все авторы посылали в Малый театр свои пьесы. Это наивно, но понятно. Тем не менее на мою обратили внимание.
– Видимо, у вас есть ангел-хранитель?
– Думаю, есть. У меня было много передряг в жизни. Но я жив и до сих пор пишу.
– Передряги начались после первой московской постановки?
– Да. Я всегда писал о том, что меня волновало. Вот я и написал пьесу «Гости» – о перерождении нашей власти, нашего высшего круга, о неприкрытой буржуазности нашего высшего эшелона. И это было принято очень болезненно. К тому времени Сталин уже умер, но Берия был еще в полной силе. Пьесу поставил в Ермоловском театре его главный режиссер Андрей Михайлович Лобанов. Это был великий режиссер и великий человек. Мы по-человечески были очень близки. Лобанов был для меня высшим авторитетом. Из всех, кого я видел и знал, никто не мог встать вровень с ним. «Гости» стали водоразделом в его жизни. Спектакль прошел всего один раз. После чего со скандалом был снят. Андрей Михайлович тяжело заболел. А через некоторое время у него отняли театр. Вот этого он пережить не смог. До сих пор чувствую свою вину за его ранний уход из жизни. Для меня же провал «Гостей» закончился длительной серьезной болезнью. В течение двух лет я был главным героем всех газет. Можно было открыть любую и прочитать: «Зорин – клеветник», «Клеветник из политической подворотни». И это были самые нежные слова, сказанные обо мне в печати. Конечно, я был готов к тому, что идея моей пьесы не вызовет у властей восторга, но то, что я стану героем постановления самого высокого уровня, стало для меня неожиданностью.
– Ваши последующие пьесы тоже пробивались к зрителю с огромным трудом, хотя ставили их великолепные режиссеры –Товстоногов, Симонов, Завадский. «Царская охота» давно успешно экранизирована, а в семидесятых на борьбу за нее у Юрия Завадского ушло три года. В чем тут дело?
– Думаю, в ее пафосе. В том, что поэт Кустов говорит «глупы люди» о тех, кто предал любовь по «государственной нужде», кто вместе со всей великой империей с ее флотом, армией, тайной полицией «кинулся на одну бабенку». Живучая тема. К тому же в семидесятых годах услышать реплику: «Великой державе застой опаснее поражения» – тоже было не слишком приятно. Так получилось, что все режиссеры имели со мной горестные дни. Завадскому я сократил последние дни. Он уже не мог выйти даже на премьеру, лежал и умирал, когда «Царская охота» выходила. Он бился за нее, как лев. Георгий Александрович Товстоногов – гениальный режиссер, но я убежден, что «Римская комедия» была вершиной его творчества. Ничего подобного в своей жизни я не видел. Забыть это чудо невозможно. Я говорю это, абстрагируясь от того, что я автор и имел к этому отношение. Это была гениальная постановка великого режиссера. Она, как и «Гости», прошла всего один раз. Но ленинградские театралы в конце шестидесятых делились на тех, кто видел, и тех, кто не видел «Римскую комедию». Через много лет после запрета Товстоногов написал мне в письме, что рана не зарастет никогда. Он до «Римской комедии» и после «Римской комедии» – это разные люди.
– Что же могло так смутить в этой пьесе, действие которой происходит в Риме в конце первого века?
– Политические аллюзии. В ней разглядели прямую сатиру на хрущевскую эпоху. Цензура не дремала.
– Сейчас часто можно прочитать рассуждения о необходимости вернуть цензуру. Как вы относитесь к подобным высказываниям?
– Цензура – это невероятная удавка на шее. Лучшие, самые продуктивные мои годы пришлись на цензурный мрак. Я очень завидую молодым людям, которые не знали этого. Им трудно представить, что могли зачеркнуть слово «смеркается». Потому что слово это грустное, пессимистическое, ненужное. Это невозможно объяснить нормальному человеку. После «Гостей» мне вообще ни одной пьесы не удалось написать, чтобы она спокойно вышла.
| СПРАВКА
|