Чем кончаются наши романы

Младореформатор Константин Богомолов пообещал накануне премьеры ломку общемхатовских традиций и вынос дорогих покойников. На самом деле скромные любители добротной классики, слегка попахивающей нафталином, получают материал, траченный прожорливой мыслью. Зрителю-неофиту, должно быть, все равно: был Митенька Карамазов повешен или отправлен нести свое страдание по этапу, пустилась вслед за ним Грушенька горе мыкать или улизнула с коварным соблазнителем, стал Смердяков священником или все же удавился? Та легкость необыкновенная, с какой обращаются в спектакле с фабулой и структурой романа, не говоря уж об идейном содержании, слегка напоминает пьеску Козьмы Пруткова «Фантазия». Только смешливой пародии тут не ищи, все куда серьезней. В нынешнем спектакле – задача показать нам, как прогибаются достоевские «мифы» в сознании то ли массовом, то ли общественном. До конца эта дилемма так и не решена, поэтому на всякий случай мостками между отцеубийцами, злодеями, святыми по Достоевскому и нашим вялотекущим временем служат зажигательные шлягеры от «Калинки-малинки» до песни про «Родительский дом, начало начал...» Кто помнит эти лирические плясовые-хоровые, откликнется – не знает бедный зритель, что речь идет о создании «гипертекста» по законам постмодернизма от Владимира Сорокина до Игоря Яркевича.

Гипертекст спектакля с его антуражем роскошного кафельного сортира-борделя, сверкающих унитазов и забористых текстов про анусы и «бутоны» на светящихся экранах, в сущности является секонд-хендом, неспособным ни шокировать, ни удивлять. Поэтому скандальчик, разгоревшийся было вокруг постановки, тут же выдохся. Да и о чем шум, как писали в газетах времен зрелого застоя.

К режиссерским ноу-хау в спектакле можно отнести как ком нарастающие «слипания». Катька-кровосос, Грушенька со смехом, Хохлакова-кубышка, Лиза-деревяшка, Мама, Вера, Бабасынапотерявшая – что это, как не дурно понятые пелевинско-сорокинские уроки? Один и тот же исполнитель (Виктор Вержебицкий), понятно, играет и старца Зосиму, и Смердякова. Роза Хайруллина – по логике непонятной, брата Алешу, и Лизавету Смердящую. «Амбивалентность» святости и греха в отдельно взятый период нашей истории сильно прогрессировала. И кому придет в голову спрашивать с героев идеи-страсти, когда к их услугам массмедийные страсти, заслоняющие всё. Всё, кроме нашего личного, продолжающегося интереса к театру.

По ходу действия возникает стойкое ощущение, что «низовая» культура – разного рода жития и апокрифы, а также бульварщина и рыночные лубки – действительно могла влиять и влияла на творчество великого писателя, но обратного-то хода нет, высокие идеи и чувства в сегодняшней реальности не конвертируются. Скопище страхов, зла, жестокости, расхожего фрейдизма – «тот самый Достоевский»? О котором так много, запрещая его, говорили большевики. Против кого остерегали Набоков и Томас Манн. «Достоевский, но в меру»… Как в воду глядели. Мера, найденная театром, многих устроит. И не надо режиссеру вкладываться в культурный оборот ни личной страстью, ни встречной мыслью. Неслучайно одно из главных призваний у Смердякова, закурсивленное в сценическом тексте, – быть поваром. Гастрономический аспект способствует сюжетообразованию. Рецепт прост: к питейный заведениям Карамазова-старшего добавить немного специй веры-надежды-любви. И все же жаль, что актер, играющий Федора Палыча и по совместительству чёрта, всего лишь предлагает нам в финале вопль плоти типа «Я люблю тебя, жизнь, и надеюсь, что это взаимно!» У Игоря Миркурбанова есть свои замедленные такты общения, внятность дикции. Да и Алексею Кравченко впору было бы почувствовать «абсолютный нуль» Ивана Карамазова. Но взаимности нет. Взаимодействие величин (по Достоевскому, по Станиславскому или по любой другой избранной творческой системе) в данном случае не предусмотрено. Творчество – единственная субстанция, которая не способна сама себя защитить, поэтому ускользает из спектакля. Как написал поэт: «Зубочисткой кончаются наши романы с гастрономами. Помни! И в руки – нейди!» (М. Цветаева).

Роман с Достоевским благополучно закончен, автор не остался внакладе. Родительский дом ждет прихода публики.