Posted 7 ноября 2013,, 20:00

Published 7 ноября 2013,, 20:00

Modified 8 марта, 04:39

Updated 8 марта, 04:39

Одесский Пимен

Одесский Пимен

7 ноября 2013, 20:00
Семен ЛИПКИН 1911, Одесса – 2003, Переделкино, под Москвой

Семен Израилевич Липкин, сын одесского кустаря-закройщика, был окружен безоговорочным уважением тех, к счастью, еще не совсем вымерших людей, которые обычную человеческую порядочность считают не меньшим дарованием, чем талант, и даже одним из обязательных слагаемых таланта. В диссиденты под конец жизни он попал именно из-за порядочности, а совсем не из-за ненависти к советской власти, хотя своими жестокостями, дикостями или просто-напросто глупостями она делала всё, чтобы уважать ее становилось всё невозможнее.

Чтобы скреплять и удерживать в целости неуклюжую многоязычную громадину, называемую Союзом ССР, это гигантское дитё царской империи, власть как на последний довод полагалась на репрессии. Сама партия большевиков, дорвавшись до власти, очень скоро превратилась из партии романтических мечтателей в партию надзирателей. А партию глубинных, спасительных объединителей составили переводчики с языков народов СССР. Именно художественный перевод пробуждал благородную энергию взаимного сплочения, осуществляя взаимопереливание совершенно разноуровневых культур, что не снилось никакой самой процветающей империи. И многим нашим переводчикам их работа ответно помогала спасти и свою жизнь, и свою совесть.

Одним из гигантов переводческого миссионерства, воплотившим азиатские эпосы в русском слове, стал практичный одесский идеалист, скрывавший гражданские бури, бушевавшие в его душе, под мягкой лояльной улыбкой многотерпимого человека. Он даже специально выучил фарси, что отличало его от коллег, работавших лишь с подстрочниками.

Одесское еврейство очень хотело полюбить советскую власть, но, как ни старалось, у него это плохо выходило, у неё тоже недоставало взаимности, а уж одесского юмора подавно. Одесситы, как правило, люди сложные и особые: каждый сам для себя вроде паруса над шаландой, ищущего бури, и часто на свою голову. Что их спасает, так это особый скептический юмор: они умеют наперед осмеять сами себя, после чего им не так больно, когда смеются над ними. Они надеются на лучшее, хотя втайне готовы к самому худшему. И когда гражданская война показывала им изнанку их неуверенных надежд на послабления то от белых, то от красных, – все их иллюзии расползались, как побитые молью лапсердаки, но одесситы умели незаметно заштопывать даже иллюзии.

Мемуарная повесть Липкина «Записки жильца»(1962–1976) написана живо и мудро. Диву даешься его памяти, где так перепутано грустное и смешное. А больше всего поражает, с какой наивностью люди терпеливо ждали, что произвол вот-вот кончится и жизнь вернется в нормальное русло.

А завидная неподатливость сказалась даже в такой малости, как история с переименованиями одной из улиц в центре города: «В четырнадцатом году ей пытались присвоить имя генерала Скобелева, в двадцатом – Троцкого, в двадцать восьмом – Десятилетия рабоче-крестьянской милиции, в сорок первом – Антонеску, в сорок пятом – генерала Ватутина, а улица как была, так и осталась Покровской, и ничего тут не поделаешь, даже самые сильные власти, не говоря уж о почтальонах, вынуждены в таком пустяке склониться перед упрямством горожан».

Политическая карусель, закружившая Одессу в годы гражданской смуты, наводняла город то добровольцами, которые грозились перебить его жителей: «Смело мы в бой пойдем За Русь святую И всех жидов побьем, Сволочь такую», то красноармейцами, которые обещали, что сами погибнут все без разбору: «Смело мы в бой пойдем За власть Советов И, как один, умрем В борьбе за это». Думаю, одесситы не удивятся, если после нашествия марсиан эта песня прозвучит так: «Смело мы в бой пойдем, Но не за Маркса. Распахнут будет каждый дом Посланцам с Марса!»

С давних пор гуляет в Одессе пословица: «Якие там прынцыпы – мы не прынцы!» Но означает ли это, что один из самых особенных на свете городов действительно беспринципен?

А вот и нет. Он просто приучен к тому, что любая власть обязательно беспринципна. А люди, слава Богу, еще не все такие. Скольких людей одесситы спасали и от петлюровцев, и от фашистов! А скольких одесситов воплотил Марк Бернес в фильме «Два бойца», исполняя роль незабываемого Аркадия Дзюбина, неслучайного героя моего детства!

Даже высмеянные Ильфом и Петровым «пикейные жилеты» были, по Липкину, не такими уж наивными в политике. Прислушайтесь к разговору одного из них, по моей догадке, отца Семена Липкина с немецким солдатом-пацифистом, подрабатывавшим в полудезертирском существовании своей довоенной профессией – кройкой и шитьем:

«–Вот апостол сказал: «Все равны перед Богом, нет ни эллина, ни иудея». Великие слова первого интернационалиста. Хорошо, кажется? Мировая религия, не так ли? Так нa тебе, она раскололась на католиков, арианцев, православных, лютеран, старообрядцев, идет резня, варфоломеевские ночи, убивают, насилуют, грабят. Сколько веков понадобилось для утверждения религиозной терпимости, и ты думаешь, что она уже всюду победила? Шутишь! Мы должны избавить себя от национальной нетерпимости, избавить от нее всех людей на земле, а это трудно, очень трудно, для этого нужно, чтобы на всей земле окончательно, навеки восторжествовала демократия. А знаешь, Николаус, когда это будет?

– Когда мы уничтожим капитализм, – сердито сказал Николаус.<…>

– Нет, Николаус, мы ошиблись. Мы ошиблись. Дело не в капитализме. Я не обвиняю наших лидеров, я такой же, как и они, только глупый и необразованный. Мне жаль их, жаль себя, это наше горе и наша судьба. Нам, людям, нужны идолы, мы хотим поклоняться им, и это поняли выделыватели идолов. Смотрю я издали на Ленина, я видел его как-то раз близко, как тебя, в Париже было дело. Он самый искусный из выделывателей идолов, но и он еще не знает, что его идол окажется иным, чем был задуман».

Увы, прежней Одессе, описанной Липкиным, а до Липкина Бабелем, уже не суждено вернуться, и сочные «одессизмы» сейчас скорее можно услышать на Брайтон-Бич, чем под носом у дюка Ришелье, который каким-то чудом еще сохранился.

Липкин долгое время, как под маскировочной сеткой в окопе, укрывался за переводами, но назвать это двуличием или трусостью непозволительно. Оригинальный поэт и памятливый мемуарист, он не рисковал понапрасну, потому что должен был спасти слишком многое: и свои собственные стихи, и воспоминания, и гениальный роман своего друга Василия Гроссмана «Жизнь и судьба». И рукописи, и перепечатки этого романа, и даже копирку, которая оставалась у машинистки, захватили сотрудники госбезопасности, но загодя порученный автором Липкину машинописный экземпляр уцелел. И роману суждена долгая жизнь, ибо в нем развенчан укоренившийся советский миф об идеологическом противостоянии сталинской системы и системы гитлеровской. В романе их сходство ужаснуло сталинградского комиссара, написавшего-таки донос на солдат, которые, отбиваясь от фашистов, вспоминают перед гибелью о своей предвоенной горькой жизни.

Как и Гроссман в романе, Липкин в стихах и мемуарах был прежде всего мыслителем, и стиль его отточен и прост, без бароккиальных завитушек. Всё по делу, по совести.

Конечно, что-то было в Семене Израилевиче и от тайного ребе. Я не сомневаюсь, что тем, кому он безраздельно верил, как Гроссману, он открывался предельно – до подноготной. Я чувствую невольное соавторство мыслей Липкина и его отца с мыслями Гроссмана.

Да и кто нас, писателей, лепит? Как правило, те несколько заветных людей, перед которыми мы не боимся исповедаться в самом наболевшем. Они пишут нас, прежде чем пишем мы. Помните ту женщину из тюремной очереди, которая спросила Ахматову на ухо: «А это вы можете описать?», и Анна Андреевна сказала: «Могу». Ведь эта женщина была соавтором «Реквиема». Совсем одиноких писателей нет – у всех нас есть наши не всегда известные миру соавторы всего лучшего в нас.

Уже после ухода Гроссмана жизнь одарила Липкина встречей и полным взаимопониманием с Инной Лиснянской. Они нашли друг друга поздно, но вовремя. Вместе участвовали в неподнадзорном альманахе «Метрoполь» и поплатились за строптивость мучительными годами отлучения от печати. Но выстояли, а творчески только выросли.

На пароходе

Черты лица её были, наверно, грубы,
Но такой отрешённостью, такой печалью сияли глаза,
Так целомудренно звали страстные губы…
Или мне почудились неведомые голоса.

Как брат и сестра, мы стояли рядом,
А встретились в первый раз.
И восторг охватил меня под взглядом
Этих нечеловечески-печальных глаз.

Она положила слабые руки на борт парохода
И, хотя была молода и стройна,
Казалась безвольной, беспомощной, как природа,
Когда на земле – война.

И когда, после ненужного поцелуя,
После мгновенного сладостного стыда,
Ещё не веря, ещё негодуя,
Неуклюже протянула мне руку, сказав: навсегда, –

Я понял: если с первоначальной силой
Откроется мне, чтоб исчезнуть навеки, вселенной краса, –
Не жены, не детей, не матери милой, –
Я вспомню только её глаза.

Ибо нет на земле ничего совершенней забвенья,
И только в том, быть может, моя вина,
Что ради одного, но единственного мгновенья
Должна была произойти война.


20.08.1941. Кронштадт



Добро

Добро – болван, добро – икона,
Кровавый жертвенник земли,
Добро – тоска Лаокоона,
И смерть змеи, и жизнь змеи.

Добро – ведро на коромысле
И капля из того ведра,
Добро – в тревожно-жгучей мысли,
Что мало сделал ты добра.

1960



Зола

Я был остывшею золой
Без мысли, облика и речи,
Но вышел я на путь земной
Из чрева матери – из печи.

Ещё и жизни не поняв
И прежней смерти не оплакав,
Я шёл среди баварских трав
И обезлюдевших бараков.

Неспешно в сумерках текли
«Фольксвагены» и «мерседесы»,
А я шептал: «Меня сожгли.
Как мне добраться до Одессы?»

1967



* * *

Тяжело умирать, хорошо умереть,
Хорошо посмотреть
На последнюю ночь, на последний рассвет,
На ненужный предмет,

На стакан молока, на снежинки в окне,
На себя в глубине
Уходящей души и постыдных примет
Глупо прожитых лет.

Ранним утром зимой хорошо понимать,
Что не надо опять
Подниматься, вставать. Хорошо умереть,
Тяжело умирать.

1994

* * *

Он назвал свою книгу «Посох».
Этот посох невидимо цвел.
Этот посох, в крови и росах,
из деревьев простоволосых,
сам его сквозь пожарища вел.

Что на посохе расцветало,
скрыть от сглаза ему удалось.
То, что был он еврей, разве тайна?
Тайна то, что был русский насквозь.

Но видением лет изначальных
проступал домладенческий страх
в его непоправимо печальных,
еще ждущих погромов глазах.

Боже мой, как мы скрытно звереем,
если в собственной жизни – обвал,
вдруг столкнувшись с успешным евреем,
словно что-то у нас отобрал.

Зависть – будущее злодейство,
и отравленный ею сброд,
так озлобленный на иудейство,
презирает и русский народ.

Посмотрите, как всей планете
мы показываем себя,
псевдонимствуя в Интернете,
ничего, никого не любя.

Царь Иван по прозванию Грозный,
Сталин – к русским в презренье равны.
Ну а Липкиным спрятан был Гроссман,
чтоб мы не были вечно рабы.

И одессинка старого ребе,
оказавшегося не в золе,
помогала, как песенка в небе,
чтобы не было зла на земле.
Евгений ЕВТУШЕНКО

"