Posted 7 октября 2013, 20:00
Published 7 октября 2013, 20:00
Modified 8 марта, 04:56
Updated 8 марта, 04:56
– Иван, ловите себя на начальственных замашках?
– «Практика» – не МХАТ и не Большой. Здесь очень демократичная структура, в которой работают мои коллеги, с которыми я много лет сотрудничал, будучи приглашенным режиссером. У меня в подчинении 60 человек, и мы все на «ты». При Эдике Боякове сложилась очень хорошая команда. Сейчас команда доформировывается. Но «Практика» – не театр Ивана Вырыпаева. Этим театром руководит менеджмент. Это – здорово! Я это развиваю и считаю, что в искусстве всем должен руководить менеджмент – креативный, художественный. И в Москве он начал появляться. Театр «Практика» – это координационный совет театра, менеджмент – коллективная работа. Я, правда, единственный, кто отвечает здесь за все. При этом мои обязанности прежде всего продюсерские – я формирую вкус, репертуар, направление, движение. Но я все это согласовываю на координационном совете, который может идеи, пришедшие мне в голову, и не принять. И мне уже приходилось снимать свои предложения под давлением их аргументов. И я хочу, чтобы тот, кто придет вслед за мной, пришел в такой театр, который уже сам собой управляет.
– Уже собираетесь уходить?
– Да. Через два года.
– А что вас вообще привело на эту должность? Вы ведь творческий человек…
– Желание учиться! Быть точным, дисциплинированным, заботиться о людях, выстраивать не только внешнюю линию театра, но и внутреннюю. В этом состоит руководство. Я, привыкший работать в свободном стиле, теперь должен утром вставать и идти на службу. Даже ехать в департамент, если вызовут. Мне это, видимо, важно – чтобы повзрослеть по-настоящему.
– Вы считаете себя вечно молодым?
– Я перестал считать себя молодым лет в 35--36. У меня был момент переходного среднего возраста, когда я отчетливо понял, что у меня нет будущего, а есть только прошлое. Что я уже не буду развивать этого, что не сделаю того, не поеду туда… Я никогда не делал карьеру, но в тот момент осознал, что уже никогда и не буду. Я недавно был в Америке, мне очень понравилось в Нью-Йорке, и я подумал: «Был бы я помоложе, я бы сейчас все оставил, поехал бы в Нью-Йорк и там стал бы делать театр. Потому что Нью-Йорк – это круто, это – для меня! Но уже так не сделаю – у меня уже нет тех амбиций. Мне сейчас 39 лет, и говорить про себя, что я молодой, было бы нескромно. Хотя хотелось бы считать себя молодым, но – увы!
– А то, что вы делаете, это новая драма? Или уже не новая?
– У меня есть сложность с этим словом. Я вообще думаю, что как такового нового ничего нет. Есть свежее. Я вот слушаю старые концерты Led Zeppelin – это же не новое, но для меня очень свежее. Что значит – новый? Каких-то новых тем или новой эстетики я не предложил, новых приемов – тоже нет. Новое – только заложенная в этом степень присутствия человека-исполнителя. Есть творец, и есть творение. Актер максимально присутствует, осознает себя в момент творения. Не растворяется в роли, не выдает себя за персонажа, а говорит: Я это исполняю для вас! Я исполню – пью чай, играю, слушаю музыку. Все время это осознаю. Я присутствую, я не теряю себя в этих действиях… Это, наверное, даже не новое, а постновое.
– Первая премьера сезона в «Практике» – пьеса Павла Рассолько «Красная птица». Это было ваше предложение?
– Да! Эта пьеса устроена таким способом, что внимание в ней фокусируется не на новизне темы и не на развитии сюжета, – все в ней вторично, если неправильно разместить фокус. Это такое герметическое произведение, на которое ты можешь смотреть со стороны. Это можно даже назвать «пряжковщина», потому что Пряжко очень хорошо умеет это делать, а Рассолько – друг Пряжко. Они показывают слепок жизни. Ты смотришь на него и вдруг понимаешь что-то обо всей остальной структуре мира. Когда я читал Рассолько, то понимал, что целый пласт населения России и Белоруссии – невероятно деградирующие люди, которые двух слов связать не умеют. Он показывает среду – я ее узнаю. И эта среда – часть космоса. Вы сами можете делать обобщения – большая это часть космоса или нет. Я лично смотрю и думаю: «О, Господи, как ее много!» Это практически и есть основная среда. Я, например, вырос в такой среде, вышел из нее. Рассолько не сотворяет сюжет или интересную историю, он нейтрально документирует.
– Тогда в чем отличие от описательной социологии?
– Потому что у него это сделано эмоционально! Его герои живут, испытывают эмоции, и это смешно или грустно. Любой может фотографировать жизнь – и я, и вы. В чем тут искусство? Найти четкий ракурс.
– Вы употребили термин «пряжковщина». А есть ли термин «вырыпаевщина»? Есть ли у вас последователи?
– Не знаю. Мне кажется, никто мне не подражает. Зачем? Есть очень интересные, самобытные авторы. Главное в моей драматургии – это метод присутствия. Он был заложен в ней с самой первой пьесы – бессознательно вначале, потом – осознанно. А теперь стал сознательно закладываться. Если какие-то люди захотят этот способ актерского существования продолжать в драматургии – это все равно не будет мой способ, это – вопрос времени, время его «изобрело». Потому что я, например, продолжаю линию Гришковца. Что, я у него украл? Нет. Просто этот метод проявляет само время. Я иногда вижу тот же способ существования в спектаклях других людей. Хотя они не называют его так. Это же вопрос эволюции – люди хотят все больше и больше присутствовать в своем персонаже, и от них этого требуют зрители. Потому что зрители перестали верить персонажам, они хотят разговаривать с людьми.
– Вы поставили в Варшаве «Женитьбу» по Гоголю – второе ваше обращение к классике после студенческой постановки по Шекспиру. Что это была за история – пригласить лидера новой драмы из России на постановку старой, хорошо известной пьесы?
– Во-первых, никто меня из России не приглашал, я живу в Польше. А во-вторых, я всегда мечтал поставить «Женитьбу» Гоголя. Потому что метод присутствия актера еще лучше применим к классическим пьесам, чем к моим. Для меня главным было познакомиться самому и людей познакомить с этой энергией Гоголя. Гоголь – не новый, но всегда свежий.
– У вас с возрастом вырос интерес к классической драматургии?
– Естественно! Как говорил Олег Викторович Мацуев, мой преподаватель музыки и папа Дениса, «вначале я говорил «я», потом – «я и Моцарт», потом – «Моцарт» и «я», потом – только «Моцарт». Я сегодня ближе к тому, чтобы говорить только «Моцарт».
– А в «Практике» будут ставить классику?
– Формат не позволяет. Хотя у меня есть вторая мечта о классике – о «Дон Жуане», но я не вижу возможности его ставить в тех театрах, которые существуют сегодня. После попыток, предпринятых в театрах Польши, я зарекся. Потому что постсоветская система театрального производства, принятая в 99% театров России и Польши, для меня не совместима с художественным творчеством. Постановка – творческий процесс. Я не могу работать по четкому плану, я не могу работать с артистом только потому, что он – в труппе, я должен звать своих, мне трудно работать, когда дают пять дней на сцене на выпуск спектакля. Есть великие режиссеры, как Боб Уилсон, они могут за счет своего авторитета менять несовершенную систему. Или Кристиан Люпа – он приходит в театр, все другое производство останавливается, все его проклинают, но он делает, что хочет. Я – не такого уровня режиссер, под меня так театры не останавливаются. Мне приходится вписываться в существующую систему.
– Чем будете удивлять? Появилась ли у «Практики» новая концепция существования?
– Мы – городской театр, наша задача – интегрироваться в городскую среду. Театр выполняет четыре функции – досуговую, социальную, образовательную и лечебную. У нас есть йога, есть работа с детским домом, есть тренинги, есть курс, есть ток-шоу с прогрессивно мыслящими, на взгляд координационного совета, людьми. Андрей Кончаловский расскажет про русскую ментальность и православие, Леонид Парфенов – о взаимоотношениях России и Европы, православный священник познакомит публику с эсхатологией… Собираемся делать большой проект с департаментом культуры – будем преобразовывать среду в отдаленных районах.
– Руководящая должность не помешает художнику-Вырыпаеву?
– По моим ощущениям сейчас в моей жизни самый творческий пик, думаю, что через несколько лет все начнет утихать. Да и настрой у меня такой, что вот еще два-три года поработаю в полную силу, а потом кардинально сменю ритм и способ жизни. У меня уже другие планы на перспективу. Я понял, что в современном искусстве надо все успеть сделать до 50. После 50 ты уже не можешь быть актуальным. В 50 надо быть учителем, педагогом. Потому что быть социально адекватным художником в 50 лет нельзя. Есть, конечно, гении. Но и им не всегда удается. Я собираюсь заняться делами, меньше связанными с производством искусства, а больше – просто с творчеством. В 50 надо быть «давателем» – отдавать долги.
СПРАВКА