Блуждая в элегическом тумане

В 2006 году вышла межировская книга «Артиллерия бьет по своим». Выхлопотал издание, составил и написал предисловие – Евтушенко, и «Alter ego» там стоит на своем месте.

Жестче Межирова с Евтушенко не говорил никто. Вряд ли старший поэт был всегда прав. Когда Евтушенко прочел новонаписанный «Бабий Яр» Межирову, тот – после глубокой паузы – сказал, непревзойденно заикаясь:

– С-с-спрячь это и н-н-никому не показывай.

Основная претензия к ученику состояла в том, что небывалый успех у самых широких читающих и не очень-то читающих масс – результат облегченного подхода к стиховому языку, к высоким и сложным задачам поэзии как таковой. Это было, на взгляд сурового наставника, чревато изменой ей – поэзии. Есть апокриф. Евтушенко привез Межирова в Братск на чтение своей «Братской ГЭС». Собралось бесчисленное количество слушателей. Женщины – с детьми. После «Нюшки» женщины, встав, тянули детей в сторону озаренного нездешним светом пророка-заступника. Он читал поэму четыре с половиной часа без перерыва. Когда Евтушенко, закончив чтение, ушел за кулисы, находящийся там Межиров спросил:

– Т-т-теперь т-т-ты понимаешь, что т-т-ты не поэт?

Про Межирова говорили: мистификатор. Всякое говорили. Межировская правда – его преданность поэзии и его стихи:



Был русским плоть от плоти
По мыслям, по словам –
Когда стихи прочтете,
Понятней станет вам.



В 1988 году произошло несчастье: за полночь под колеса межировской машины попал человек, через некоторое время скончавшийся. Это был известный актер Ю. Гребенщиков. Общественность возмутилась: Межиров уехал с места ДТП. Подробности никого не интересовали. Обструкция достигла предела, оставаться в стране было трудно – через четыре года он уехал в Штаты.

У Межирова была книга «Проза в стихах». Название книги – намек на строчки Ходасевича:



С той поры люблю я, Брента,
Прозу в жизни и в стихах.




Проза в стихах как принцип межировской поэзии закономерно и неуклонно из быта ушла в бытие. Поэт сказал: «Быта нет, а жизнь еще жива». Проза в мире, лишенном быта. Это и есть проза в стихах. Межиров не зря вступается за Маяковского: «... на русскую и мировую поэзию оказала влияние исключительная глубина ритмического дыхания Маяковского...» Автогерой раннего Маяковского – Раскольников начала XX века – на исходе столетия трансформируется в межировского игрока.



Всё круче возраст забирает,
Блажными мыслями бедней
От года к году забавляет.
Но и на самом склоне дней



И, при таком солидном стаже,
Когда одуматься пора,
Всё для меня игра и даже
То, что и вовсе не игра.



И даже, крадучись по краю,
В невозвращенца, в беглеца
И в эмиграцию играю,
И доиграю до конца.



Об игре сказал Пастернак:



Сколько надо отваги,
Чтоб играть на века,
Как играют овраги,
Как играет река,



Как играют алмазы,
Как играет вино,
Как играть без отказа
Иногда суждено…



Евтушенко брал уроки игры у старших.

Игра, авантюра, запах опасности, риск из любви к риску. Евтушенко было семнадцать лет, когда, выйдя из окна на девятом этаже, он пошел по тоненькому ржавому карнизу со стопкой водки, разыгрывая Долохова из «Войны и мира», чтобы доказать собственное бесстрашие. Это описано в поздних стихах («Прогулка по карнизу», 2004).



Как в годы сталинские я выжил?
А потому что когда-то вышел
в окно девятого этажа.
Карнизом межировского дома
я шел, неведомо кем ведомый
и стопку водки в руке держа.



Я, улыбаясь, шел по карнизу,
и, улыбаясь, глядели снизу
старушки, шлюшки, а с крыш – коты,
ибо я был молодой да ранний,
как исполнение их желаний –
на мир поплевывать с высоты.



Я неизвестен был, неиконен,
и Саша Межиров и Луконин
в окно глазели, как беззаконен,
под чьи-то аханья и галдеж,
как будто кто-то меня направил,
я шел спасительно против правил.
Лишь не по правилам – не упадешь.



Однажды в Нью-Йорке с престарелым поэтом, не знающим английского языка, случилось происшествие: ушел из дому, заблудился, забыл, кто он таков. Он помнил и произносил только имя Евтушенко. Когда, прибегнув к телефонной справочной, стали устанавливать личность неизвестного, его опознала лондонская телефонистка Катя Горбовская, русская поэтесса, по имени Евтушенко и характерному заиканию. Евтушенко зарифмовал эту грустную историю («Александр Межиров», 2010).



Потерялся во Нью-Йорке Саша Межиров.
Он свой адрес,
имя позабыл.
Только слово у него в бреду
пробрезживало:
«Евтушенко».
Ну а я не пособил.



Пароль? Евтушенко. Единственная зацепка в пропасти немоты. Межиров когда-то написал:



Ах, можно быть поэтом
Не зная языка,
Но говорить об этом
Еще нельзя пока.



Это сказано в плоскости вавилонского столпотворения по поводу Останкинской башни. Полжизни положив на полемику с плеядой поколения, «лишенного величины», то есть с Евтушенко, Межиров снабжал его своим опытом и через обратную связь одалживался вплоть до формул типа «комсомольский вождь». Бывал и прямой спор. Евтушенко:



Поэзия –
не мирная молельня.
Поэзия –
жестокая война.
В ней есть свои, обманные маневры.
Война –
она войною быть должна.



Война – межировский конек, его тема и жребий. Он отвечает со знанием дела:



Согласен,
что поэзия должна
Оружьем быть. И всякое такое.
Согласен,
что поэзия –
война,
А не обитель мирного покоя.
Согласен,
что поэзия не скит,
не лягушачья заводь, не болотце…
Но за существование бороться
совсем иным оружьем надлежит.



Как бы отвлекшись от оппонента, он обращается непосредственно к поэзии:



Спасибо,
что возможности дала,
Блуждая в элегическом тумане,
Не впутываться в грязные дела
И не бороться за существованье.



По ходу соперничества с учеником Межиров воздавал ему должное: «Как все должно было совпасть – голос, рост, артистизм для огромных аудиторий, маниакальные приступы трудоспособности, умение расчетливо, а иногда и храбро рисковать. Врожденная житейская мудрость, простодушие, нечто вроде апостольской болезни и, конечно же, незаурядный, очень сильный талант. <…> Наибольшую известность получили, полагаю, никак не лучшие стихи поэта. «Бабий Яр» написан грубо, громко, элементарно. В «Наследниках Сталина» есть поэтическое вдохновенье, но есть, как бы это сказать, какое-то преувеличенное чувство социальной справедливости, достигнутой не без помощи заднего ума. <…> В конце пятидесятых Е. Евтушенко создал целый ряд упоительных, редкостно оживленных, навсегда драгоценных стихотворений (например, «На велосипеде», «Окно выходит в белые деревья…», «Я у рудничной чайной...», «К добру ты или худу…», «Я шатаюсь в толкучке столичной…», «Свадьбы», «Не разглядывать в лупу…»). Позже произошло нечто вроде разветвления, и ветвь от раннего периода протянулась в более поздние годы. Ветвь эта не то чтобы засыхала, но плодов на ней было меньше, чем на других, что естественно, так как «лирический период короток» (кажется, это слова Ахматовой). <…> В действительности Е. Евтушенко прежде всего лирик, подлинный лирик по преимуществу, а может быть, всецелый. Не ритор, не публицист, а именно лирик, что не помешало бы ему, будь он Некрасовым, сказать:



Зачем меня на части рвете,
Клеймите именем раба?
Я от костей твоих и плоти,
Остервенелая толпа».



Кабы существовала антология великих стихотворений XX века, там среди таких шедевров, как блоковская «Незнакомка», пастернаковскиий «Август», «Враги сожгли родную хату» Исаковского, мартыновский «Прохожий», стоял бы и «Серпухов» – самые русские стихи Межирова.



Ближе к пасхе дождь заладит,
Снег сойдет, земля осядет –
Подмосковный чернозем.
По весенней глине свежей,
По дороге непроезжей,
Мы надгробье повезем.




Родина моя, Россия...
Няна... Дуня... Евдокия...



На подлинную трагедию Межиров выходит в Иерусалиме:



Стену Плача
обнять не смогу,
даже и прислониться
К ней лицом
на одно, на единственное мгновенье,
Даже просто войти
в раскаленную тень
от ее холодящей тени.



Вот сиротство. Его не может успокоить Стена Плача. Он там чужой. Ему душно в «горах Манхэттена». Он не в силах вернуться на родину, которую можно возненавидеть – невозможно разлюбить.



Я люблю
черный хлеб,
деревянные ложки,
и миски из глины,
И леса под Рязанью,
где косами косят грибы.



За пятнадцать лет до смерти Межирова, случившейся в 2009 году, Евтушенко создает громоздкое, по лобовой прямоте напоминающее оды-инвективы шестидесятых годов, почти языком газетной прозы, пронзительное стихотворение:



И когда с ним случилось несчастье,
которое может случиться
с каждым, кто за рулем
(упаси нас, Господь!),
то московская чернь –
многомордая алчущая волчица
истерзала клыками
пробитую пулями Гитлера плоть.


<...>

Умирает политика.
Не умирают поэзия, проза.
Вот что, а не политику,
мы называем «Россия», «народ».
В переулок Лебяжий
вернется когда-нибудь в бронзе
из Бронкса
автор стихотворения «Коммунисты,
вперед!»