Режиссер Марк Захаров

– Марк Анатольевич, осень в России – предвыборная пора, в которой тем или иным образом отметились и многие деятели искусства. Вашей суеты в этот период незаметно. Чем это объясняется?

– Да нет, вы знаете, я угодил все-таки в предвыборный штаб Собянина. Правда, по его желанию. Он отобрал из культурной интеллигенции меня, Табакова, Шахназарова, Швыдкого…

– Но при этом вы особенно не мелькали…

– Я старался не очень в этом участвовать, хотя должен вам сказать, что одно положение в программе Сергея Семеновича меня лично порадовало. Он заявил: «Я хочу, чтобы выборы были прозрачными и честными». Значит, в какой-то период нашей истории выборы были нечестными и непрозрачными. И если борьба с этим будет активной, если избирательные участки будут действовать без каруселей и прочего мошенничества с открепительными талонами, то это такой заброс в наше политическое будущее.

– То есть мы опять говорим про будущее?

– Да, ведь наше политическое настоящее связано с некоторыми огорчительными сомнениями и раздумьями. И это уже не секрет – об этом и «Новые Известия» писали не раз. Вы знаете, когда я был в Нью-Йорке, то он произвел на меня, конечно, ошеломляющее, прекрасное впечатление. Париж тоже. Рим – да. А вот Финляндия вызывает обиду. Как только пересекаешь границу – те же комары, те же сосны и вроде бы отдаленно Хельсинки напоминают Петербург, но только качество жизни у них совсем иное. На набережной я видел дневной рынок и бесконечные прилавки со свежей рыбой. Думаешь: «Откуда они ее берут? Наверное, из Балтийского моря, как и мы, но почему она у них такая свежая? Ее смотрят, нюхают, раскупают…» Там замечательная современная архитектура, которая совсем ненавязчиво соседствует со старинными зданиями. Ландшафт виртуозно продуман. Нет ничего лишнего. И вот эта качественная жизнь находится рядом с нами, буквально под боком. Я стал думать: ну да, кроме веры финнов сплотила конституция, которую они получили раньше некоторых других стран. Плюс финская война. Все это сформировало нацию. Она стала целеустремленной, собранной, возникло то национальное чувство достоинства, собственного суверенитета, которого у нас, увы, нет.

– Но еще важно, наверное, то, что свою Конституцию они не переписывали под каждого очередного лидера?

– Да, вы правы. Вообще здоровый политический климат очень способствует единению нации. Сегодня у нас тоже звучат призывы к сплочению народа, слышны разговоры о возрождении. Но лично меня эти разговоры пугают. У нас ведь нет такой точки в истории страны, в которую хотелось бы попасть, чтобы возродиться. Поэтому если нам на роду написано «возродиться» и образовать подлинное национальное единство, то все это еще в далеком будущем. Российский путь – он совершенно особый. Нам порой сложно управиться с собственными традициями, с собственной ментальностью, собственной историей… А историю надо знать обязательно, чтобы не наступать на те грабли, на которые мы бесконечно наступаем. Знание истории – залог того, что в будущем будет по-другому и мы сможем достичь каких-то благих и светлых результатов, которых нам очень не хватает сейчас.

– Буквально сегодня один ваш коллега, открывая сезон в своем театре, тоже говорил о консолидации, но свел это к мысли, что родину можно обрести и в театре. Как я понимаю, эти слова к «Ленкому» тоже можно отнести?

– Нет, я бы относить не стал. Уже были попытки сказать, что театр способен заменить церковь или университетскую кафедру. Но все эти суждения необъективны, поскольку театру приписывают те качества, которых у него на самом деле нет. Да, можно уйти от реальности, как-то замкнуться в пространстве сцены и достигать определенных радостей, которые могут быть эстетического характера и социального, наверное, тоже. Но говорить, что это может подменить стремление к единству нации, к такой национальной консолидации, я думаю, нельзя.

– Как раз в связи с этим вопрос. Дмитрий Медведев выделил 6,8 миллиарда рублей на создание программы, которая объединила бы нацию. А как, на ваш взгляд, с чего тут надо начинать?

– Я считаю, что все дело в просвещении. Нам надо просвещать людей, рассказывать им правду, ведь сколько глупости творится кругом! Например, вдруг выяснилось, что многие считают Сталина едва ли не лучшим правителем за всю историю страны. Хотя еще недавно представить себе нечто подобное было просто невозможно. Есть и данные социальных исследований. Очень многим кажется, будто жизнь в Советском Союзе была замечательной и прекрасной. Все это идет, разумеется, от незнания нашей страшной истории, которую как-то замалчивают либо демонстрируют в ложном ракурсе. Я не думаю, что театр может в одиночестве восполнить этот пробел, а вот просвещение в целом – может. Только туда кроме театра должны входить консерватория, библиотеки и медиа-центры, разные действующие институты и так далее.

– У вас нет ощущения, что театр немножко закрывается от того смутного времени, которое сегодня у нас за окном?

– Ощущение есть. Другое дело, что ответ за всех режиссеров я держать не могу. Но лично я считаю, что наша суровая действительность должна каким-то образом входить в спектакли. Только делать это нужно тактично, очень дозированно. Ленкомовский спектакль не должен носить такой публицистический и наступательный характер резкого эпатажа. Мне это не нравится, поскольку это не совсем задача театра, для этого есть журналистика, есть социология, политология. А театр должен все-таки заниматься человеческими взаимоотношениями. И характерами человеческими. И движением характера через домашние проблемы, любовные, социальные… Кстати, недавние спектакли «Пер Гюнт» и «Небесные странники» связаны с моими сегодняшними настроениями… Мне важно было проанализировать свою жизнь, заняться самопознанием, к которому призывал нас Бердяев. Понять, где ты вступил в те клетки, в которые не надо было вступать, а где есть твоя дорога.

– В последние годы среди столичных премьер вас что-то порадовало?

– Мне очень понравился один из спектаклей Евгения Писарева в Театре Пушкина и на той же сцене «Добрый человек из Сезуана» в постановке Бутусова. А еще я открыл для себя Константина Богомолова. Мне нравится этот режиссер – с его чертовщиной, которую он учинил в «Идеальном муже» МХТ. Недавно я пригласил его к нам в театр. Правда, название постановки я вам сказать не могу, поскольку теперь вопросы авторского права дошли до опасного предела. Константин предложил, например, поставить «Мастера и Маргариту», но оказалось, что театр обязан будет заплатить правообладателю гигантские суммы, если хотя бы на йоту мы отклонимся от первоисточника. А превращать спектакль в литературный вечер – это не наша задача. Тогда мы решили, что Богомолов поставит сорокинский «День опричника», над которым я уже начинал работу, написал инсценировку, но вдруг Сорокин прислал письма нашим продюсерам, дирекции, мне, что он категорически против того, чтобы спектакль шел на ленкомовской сцене. Так что мы с Константином еще находимся в поиске – настолько все усложнилось с авторами.

– Придется к Еврипиду и Шекспиру возвращаться, да и то – с осторожностью…

– Я тоже так чувствую. Когда-то у нас шел спектакль по пьесе Григория Горина «Поминальная молитва». Я думаю, что если бы сейчас мы его возродили, то все равно объявился бы человек, которому принадлежит авторское право.

– Кстати, на этом фоне хочется отметить другую тенденцию: «Ленком» очень бережно относится к своим спектаклям – обновляет их, совершенствует. А у вас никогда не возникало желания ответить «советчикам», которые после ухода того или иного великого артиста говорили, что спектакль надо снимать?

– Желание было, но никогда не отвечал. После трагической автокатастрофы, в которую попал Николай Петрович Караченцов, я слышал со всех сторон, что «Юнону и Авось» нужно убирать из репертуара – никто не сыграет так, как Караченцов. Я с ними, конечно, согласен: Караченцов был рожден для этой роли. Но меня остановило то, что «Юнона и Авось» – это очень талантливое произведение, современная опера. Если творческую деятельность оставляют Козловский, Лемешев, Карузо или Шаляпин, то горе овладевает людьми, но репертуар остается. Конечно, никто, как Лемешев, не споет «Куда, куда вы удалились», но при этом ставить крест на произведении нельзя. Поэтому «Юнону и Авось» я все же сохранил. А вообще вы правы: в последние лет десять «советчиков» стало как-то особенно много. Мы потеряли Горина, Абдулова, Янковского и еще целый ряд блестящих строителей «Ленкома», и всякий раз слышится: «Ну все, теперь «Ленком» уже не тот». Для нас действительно сейчас период очень непростой, но, вы знаете, меня радует наша молодежь, которая подхватила репертуар – повела театр дальше…

– В интервью вы говорили не раз, что в прежние годы самым ближайшим вашим советчиком был Григорий Горин…

– Да, он часто меня одергивал: «Марк, ну что ты делаешь! Что это за пошлость! Как тебе ни стыдно такую сцену в спектакль вставлять!» А теперь без него я испытываю внутреннее неудобство, поскольку нет такого близкого человека.

– Разве Александра Марковна не может вам так сказать?

– Нет, что вы. Она считает, что я гений. Так же, как и театральные администраторы, которые знают, что был Станиславский и сразу после него – я.

– Вы накануне юбилея (в октябре Марку Захарову исполняется 80. – «НИ»)…

– Не говорите.

– К юбилею планируете торжества?

– Вы знаете, что-то планирует коллектив, но держит от меня в секрете. Наверное, будет капустник для своих.

– Это тот случай, когда коллектив сможет наконец сказать все, что наболело.

– Да-да. А потом мы со всеми выпьем шампанского по глоточку.

– Пять лет назад на сборе труппы вы сказали, что достигли определенного возраста, после которого любой комплимент в свой адрес будете воспринимать как намек. За эти пять лет комплименты звучали?

– Больше их не стало – это уж точно. Но сейчас в связи с «Небесными странниками» появилась опять череда высоких слов. Но я не могу сказать, что это комплименты «с намеком», после них следовала и критика, что меня, конечно, радует.

– Вы никогда не лебезили перед властью, но при этом к вам не зарастает тропа вождей всех времен. Чем вы это объясняете?

– Трудно сказать. Я, конечно, радовался, когда пришел Медведев. В этих стенах были Путин, Ельцин и Горбачев. Но как ответить на ваш вопрос? Вы знаете, я всегда вспоминаю, что Константин Сергеевич Станиславский одинаково волновался, когда в театр приходил великий князь или Климент Ефремович Ворошилов. Он выражал совершенно одинаковые эмоции. Абсолютно одинаковое волнение. И у меня тоже. Правда, в советское время была другая тенденция: как только в «Ленком» приходил человек из правительственных верхов, его вскоре снимали… Наверное, это совпадение, но я где-то читал, что здание театра стоит на очень сильной энергетической точке и, видимо, есть какая-то метафизика этого здания, загадочная атмосфера его стен. Кто только здесь не отметился! Однажды Лужков мимоходом и очень по-свойски предложил мне переехать в другое здание: «Марк, мы сейчас отремонтировали филиал Малого театра на Ордынке. Там все готово. Давай, перевози «Ленком» туда. А здесь мы сделаем капитальный ремонт – сделаем огромный подземный этаж, построим этажи и сверху». Я сказал: «Что вы, спасибо, не надо, мы еще тут поработаем». Поэтому, если бы тогда согласился, сейчас бы на нашем намоленном месте не было театра. О том, как создавался захаровский «Ленком», о советской цензуре и скандале с Фурцевой, а также о парадоксах из жизни прославленной труппы читайте в октябрьском номере журнал «Театрал».

СПРАВКА